<оятельной> работе), а я в 3 ч. начинаю (через день) амбулаторный прием. На санстанции (по дороге в амбулаторию) занимается Маша – зам. по лечебной работе. На ее обязанности разобрать служебную почту – скучные приказы крайздрава[43], возвращенные для разбора жалобы больных, инструкции, напоминания (первичные и вторичные) об отчетах и неотвеченных запросах…
На бумажную дребедень трачу минимальное время и бегу на прием.
Хирургический прием небольшой – двадцать человек. У меня на них уходит два часа. До шести часов еще один час времени. Сегодня медсовет.
Ну, кажется, на сегодня хватит. Навряд ли такая доза моего таланта мала для одного приема. Если ты искренне попросишь меня продолжать, с пяти часов до одиннадцати-двенадцати (в эти часы я обычно ложусь спать) я не откажусь.
Привет от всех наших.
Я, кажется, уже писал тебе, что в январе пятьдесят седьмого года располагаю быть в Москве.
Мы с Ильёй навсегда друг у друга есть
У моих родителей была потрясающая компания. Такие друзья невероятные: мой любимый дядя Юра Левитанский, родные Золотухины, невероятно дружные и теплые Световы – Крахмальниковы– Дзядки, уютные Монасыповы, инопланетные и таинственные – и при этом такие неотделимые от моего детства – музыкальные родительские друзья Олег Каган, Наташа Гутман, Элисо Вирсаладзе, Ира Сухарепская, поэты и писатели, лучшие московские врачи, все яркие рассказчики, все красивые, все с такими судьбами – ого-го! Как-то я разглядывала с мамой фотографии в альбоме, и там был молодой папа, еще без бороды, с маленьким скошенным подбородком, с лысиной, но при этом с какими-то длинными сальными волосами, с огромными своими ушами, и такой неказистый, да еще и смеющийся. Совсем какой-то не про любовь с первого взгляда. И я говорю ей: «Мам, ну как это ты папу полюбила? А не Юру Левитанского, не Феликса Светова, не Юлика Крелина?!» А она спокойно так ответила: «Нют, ну ты что? Не понимаешь? Папа же из них всех самый лучший. Просто – самый лучший».
Как она всегда о нем думала и заботилась, как всегда на него смотрела, как для него одевалась, как ему только хотела нравиться, только он всегда был для нее судьей, другом, партнером…
Я всегда мечтала о таком же муже, как папа, но никогда не заботилась о том, чтобы стать такой, как мама, женой. Я хреновая жена, я не умею быть доброй, не умею с юмором реагировать на всякие сложности неизбежные, недостаточно отдаю и много требую, но почему-то мне все равно повезло.
И как мама про папу, так я про Илью могу сказать: он из всех – самый лучший. Самый порядочный, самый добрый, самый умный, самый щедрый, самый терпеливый, самый любящий. И я помню, когда мама первый раз его увидела (а я ужасно трусила перед этой встречей, мама критиковала всех-всех моих кавалеров, даже не критиковала, а просто так молчала про них презрительно), она сказала: «Нют, знаешь, я просто задохнулась от радости за тебя…»
Как невероятно устроена жизнь! 13 июня 1978 года моего папу вызвали на очередные сложные роды, он давал наркоз Ирине Матвеевне Городецкой, у которой родился долгожданный мальчик. Мой папа первым взял на руки моего будущего мужа, который через двадцать три года после этого момента так вот сразу понравился моей маме.
– Илюш, давай посмотрим что-нибудь вместе по телику? Может, там детектив какой есть?
– Давай. Сегодня суперматч будет по теннису. Финал «Большого шлема». Джокович – Федерер. Вообще – матч века! Я как раз хотел посмотреть.
Мы сегодня весь день с Ильёй вдвоем дома. Уже не помню, когда еще так было… Мишка с дедушкой на даче, Лёва у приятеля, дома гулкая пустота, чистота, посуды грязной нет, унитаз не надо протирать, прежде чем сесть, никто не просит поесть каждый час, никого не надо отрывать от айпада, никого не надо гнать в ванную мыться перед сном или мыть руки перед едой…
И я вдруг так ясно увидела одиноких стариков, у которых выросли дети, внуки тоже подросли и тяготятся занудной любовью своих бабушек-дедушек, увидела эту одинокую старость, когда звонок телефона или электрик, снимающий показания со счетчика, – самая настоящая радость и повод поговорить, а посещение поликлиники – развлечение. И увидела совсем одного старика, у которого и жена уже умерла, и вообще у него никаких звуков дома, кроме радио и собственных шаркающих шагов… И так меня стали слезы дурацкие одолевать, как будто это вот прямо сейчас со мной или с Ильёй это невыносимое одиночество живет в квартире.
Как сделать так, чтобы не стареть в одиночестве, чтобы не болеть в одиночестве, чтобы никогда не вызывать у своих детей раздражения или жалости, а только уважение и радость от того, что родители еще рядом…
Всем гражданам 40+ посвящается.
Утро выходного дня. Илья встает и идет на кухню делать себе кофе, мне – чай:
– Нют, это тут твои таблетки или мои лежат?
– Твои. Свои я уже выпила, дорогой.
– Спасибо, мило…
– Дожили, кто бы мог подумать…
Еще немного, и это так будет примерно:
– Дорогой, не могу понять без очков, это твои протезы или мои.
– Сколько тебе напоминать, моя старушка, у тебя нет зубных протезов, протезы всегда мои, а у тебя только слуховой аппарат. Надень очки и иди, я измерю тебе давление.
– Да, пойдем. А то скоро придут внуки, надо привести себя в порядок.
Жизнь…
Знаю, что Илье со мной очень и очень трудно. Но также я знаю, что еще труднее ему без меня. А мне без него. Эта странная уверенность в том, что мы навсегда друг у друга есть, почему-то вместо ожидаемого тепла приносит в наши отношения совсем другое: мы не бережем друг друга, видимо, потому, что знаем – никуда нам друг от друга не деться, будет еще впереди время… А ведь это не так… я очень хорошо, лучше многих, знаю, как быстро можно потерять близкого человека, потерять навсегда-навсегда, без возможности что-то исправить, долюбить и доцеловать.
Наверное, вот это все вместе называется таким странным и дурацким непонятным словом «счастье». Сидеть в своем доме, с теплой собакой под ногами, любить непростую свою работу, знать, что дождь кончится и придет короткое и душное московское лето… Счастье, когда я вечером дома; счастье, когда дети то дерутся, то расходятся по комнатам делать уроки, то вдруг выползают из комнат и встают перед холодильником, согнувшись или присев на корточки, как будто от регулярного заглядывания там зародится что-то новое; счастье, когда собака украдкой грызет диван или старые часы; счастье, когда я знаю, что сама отведу завтра Мишку в школу, а Лёвка уже может сам привести его домой после; счастье, что сейчас мы сядем все вместе смотреть какой-то фильм.
Надо все это запомнить… Потому что моментов, когда четко осознаёшь, что вся эта суета и есть счастье, – этих моментов мало, даже если жизнь до-о-о-олгая-долгая.
Переживательно-материнское
Лёвка – мой радар. Он чувствует меня и мое настроение, когда я еще даже не дошла до дома. Он знает, когда надо обнять, когда надо предложить чаю, когда надо вообще не трогать и когда можно потроллить и поржать. Он все еще каждый раз удивляется человеческой нечестности или непорядочности. Он живет в своем темпе, среди вымышленных персонажей какого-то своего мира, погруженный туда так глубоко, что порой жизнь семьи просто проходит мимо. И он не замечает ни ссор, ни гостей, ни грядущих планов, он часто вызывает у нас всех раздражение своим вечным «отсутствием», тем, что его надо отдельно позвать, попросить, чтобы вернуть на землю. Он живет, совершенно не приспосабливаясь к нашему миру, полному правил, которые нужны нам всем, чтобы не свернуть с пути.
Лёвке не нужны эти правила, так как он не свернет. Никогда. У Левки внутреннее чутье на хорошее и плохое, у него генетическая порядочность и мудрость и генетическая доброта. Он появился на свет, деликатно пересидев внутри новогоднюю ночь и роддомовскую пьянку первого числа, и теперь уже превратился в большелапого сутулого юношу, который бреется, у которого смешно ломается голос, который не понимает перемен своего настроения и не понимает, как это один и тот же младший брат может вызывать такое раздражение и такую нежность за шестьдесят секунд.
Лёвка все эти годы делает нас всех лучше, потому что от него исходят только тепло и свет.
Сразу, как только родился Лёва, я стала мечтать о втором ребенке, о девочке, чтобы заплетать косы, чтобы «снежинка» на Новый год, чтобы бейбиборн и домик для Барби, чтобы учить ее гладить рубашки, сервировать стол, собирать красивые букеты…
Через семь лет после Лёвы родился долгожданный второй ребенок. Пацан. Он родился на два месяца раньше срока, всю беременность он рвался наружу, пинался, крутился и был очень своенравным. Я не прекращала работать ни на минуту – у фонда «Вера» намечался серьезный благотворительный аукцион. Мама ругалась и говорила, что я должна умерить пыл ради ребенка, отдыхать хоть немного, иначе просто не дохожу срок.
Он родился вечером в результате экстренного кесарева, пискнул, когда его дали мне в руки, и через несколько минут перестал дышать. Его перевели на ИВЛ, а мне сказали, чтобы на руки я его не брала, нечего привыкать, все равно нежилец, врожденная двусторонняя гнойная пневмония, и перевели в другую палату…
Я написала письмо сыну, так внезапно ставшему старшим братом. Лёвка до сих пор хранит его: «У тебя родился братик Фима…»
По еврейской традиции, раз малыш родился нездоровым, решено было сразу поменять ему имя, чтобы отвести болезнь. И уже в православной традиции под звон колоколов в день архангела Михаила этого крохотного человека переназвали Мишей.
Я боялась его. Боялась ходить к нему даже в разрешенные часы посещений. Зачем? Мне же сказали: не привыкать. Мама очень плакала. Илья старался не плакать, но у него не получало