сь, и он убеждал меня, что к ребенку надо ходить и хотя бы смотреть на него через пластик кювеза, что он обязательно это почувствует. Я не хотела. Но ходила, потому что мне было стыдно.
И там, в отделении реанимации новорожденных, врач Гаркуша Владимир Евгеньевич заметил, что (в отличие от других мам) я стою в стороне. Он подвел меня к кювезу, открыл дверцу и сунул туда мою руку, чтобы взять Мишу за крохотную неподвижную ножку… Он рассказывал мне бесчисленные истории своих успехов, показывал фотографии тех крохотных, котеночного размера, пациентов, которых он выходил и которые приходят теперь к ним в гости, читают стихи и стоят на руках. Он разрешил мне приходить в любое время и брать Мишу на руки. Он разрешил не переводить его для выхаживания в другую больницу, так как понимал, что там со мной (со мной, а не с Мишей) никто не будет возиться. Он сам позвонил через несколько недель и сказал, что Мишку сняли с искусственной вентиляции и он дышит сам. А потом еще через день позвонил и сказал, что, увы, не вышло, малыш снова на ИВЛ.
Потом я выписалась, а Мишка остался там. И я вышла на работу, чтобы не сойти с ума. В хосписе все вели себя идеально, ровно столько слов и объятий, сколько нужно, и ровно столько работы и улыбок, сколько можно было выдержать.
А потом выписали и Мишку. Это было странно. Больше всех, кажется, ждал его Лёвка. И только Лёвку не пугали слова о том, что ребенок будет болеть, что у него, скорее всего, разовьется астма, у него непорядок с сердцем, ну и никто не знает, что там у него с головой… Лёвик смотрел на него и целовал его пятки.
А я еще целый год Мишку боялась, все время прислушивалась, вглядывалась, не улыбалась ему, ждала подвоха… А сколько было еще пневмоний, приступов астмы, ночных скорых, реанимаций, врачей, больниц, палат, слез, жестокосердных и глупых врачей – и самых лучших на свете врачей, и самых любящих на свете родных… И были и есть самый терпеливый на свете муж и самый заботливый старший брат.
А потом моя мама, похоже, решила договориться с Небесами о том, что Мишка должен жить нормальной здоровой жизнью, а она уже пожила… После того как мамы не стало, Мишка почти не болел.
Ему еще и полутора лет не было, когда мама сказала: «Ну и намучаешься ты с ним, Нюта, такой бандюган растет, вот точно, с ним ты узнаешь, что такое детская комната милиции».
Миша атаман, донской казак, бабушкина кровь. Он всех нас строит, всеми командует, его невозможно переубедить или уговорить. Он или решил, или нет. Он сам научился играть в шахматы и отказывался учиться читать, он все помнит, и если надо что-то не забыть, то Миша напомнит, не пропустит, сделает. Он всегда знает, что где лежит, кто куда ушел и когда придет, и почему и на кого я должна или не должна ругаться. Он сильный и самостоятельный. Он не умеет быть один и при этом не терпит опеки. Он требует деятельного внимания: вместе в футбол, вместе в кино, вместе бокс.
– Мам, какой в тебе смысл, если ты или на работе, или спишь?
– Мама, папа уделяет мне мало внимания, Лёва все время за компьютером – ощущение, что вы этим довольны?!
– Зина, сколько вас можно ждать? Мы опаздываем в школу.
– Мама, Лёва тебя не предупредил, но он ушел к другу на день рождения, на Полежаевскую.
– Мама, ты что, не в курсе, папа же уезжает, он тебе сто раз уже говорил!
– Ты что так оделась? Опять уходишь? Какие шахматы, мама, иди уже, сегодня у меня футбол…
У Миши сегодня день рождения.
Вчера он уложил всю семью пораньше, чтобы день рождения наступил побыстрее, сегодня с утра разобрал подарки и влетел в спальню со словами: «Мама, эти бутсы мне малы, надо поехать поменять на размер больше, на тридцать четвертый размер, ты понимаешь, что мне надо уже сегодня, чтобы вся футбольная форма была готова к завтрашнему дню?»
Он еще мне покажет, он всем нам еще покажет, что эти казачьи гены вполне могут перешибить интеллигентных ашкеназов и в семье вырастет тот еще атаман.
Когда во мне жил Лёва, мне казалось, что движения ребенка в животе надо слушать очень внимательно в полной тишине, иначе их можно и не заметить. Илья клал руку на живот – и мы замирали… Мне казалось, что Лёвка очень деликатно скребет и почесывает меня изнутри одним своим крохотным тонким пальчиком.
А когда во мне рос Миша… Это было как НА! – БЕЙ ЕЕ! – БАБАХ! – ТРАХ! – ГО-О-О-О-ОЛ! Пару раз я даже ударила его обратно через свой живот и велела сидеть поспокойнее, но ему было пофигу.
Врач, которая вела меня всю беременность, всегда уверенно говорила, что о характере будущего ребенка можно судить уже по его движениям внутри. С моими детьми она точно оказалась права. В первую же минуту Мишкиного (тогда его еще звали Фима) появления на свет она сказала: «Нют, слушай, он так на твою маму похож, прямо вылитая Вера Васильевна».
Когда родился Лёвка, мама пришла и сказала: «Нюта, не дрейфь, уши прижатые». Ага, отжались через сутки, и мы с ней хохотали над этими ушами, которые пружинили с первого дня и сразу выдавали в нем маленького Илью.
Когда родился Мишка, мама вошла в палату, посмотрела на меня, встала на колени перед моей кроватью, обняла мои ноги и стала рыдать. Успокоиться она не могла. У моей бабушки, маминой мамы, погибли два сына, когда были еще совсем малышами, и в семье как-то прижилось мнение, что мальчики у нас в роду нежильцы. Мама решила, что Мишка (тогда еще Фима) не выкарабкается. Как это пережить – мы с ней не знали.
Илья, который на следующий день после рождения Лёвика, дрожа, взял его на руки и заплакал от нежности, во всем этом ужасе с Мишкой казался самым спокойным. Именно Илья спокойно и твердо говорил мне: вставай, пойдем, он нас ждет, ты ему нужна, ты должна прийти к нему с позитивными мыслями и посылать ему свою силу. Сил у меня не было. Посылать было нечего. Мне хотелось сбежать, но Илья тащил меня к дверям реанимации, обещал доктору Гаркуше, что я буду вести себя прилично и не буду рыдать, и, по-моему, был совершенно уверен в том, что Мишка выкарабкается.
Он выкарабкался. А когда Мишку выписали домой, то Таня Друбич, Ингеборга Дапкунайте[44] и Дима Ямпольский[45] подарили мне швейцарские часы, надежные, которые никогда не сломаются, чтобы тикали всегда-всегда, сто лет и больше, сколько Мишка будет жить…
Миша должен был победить все недуги. Он победил. Его невозможно ни к чему принудить, с ним можно только договариваться. Его невозможно ничему научить, если он не решил, что именно этому надо учиться. В результате он не говорил до четырех лет, вообще, а на велике научился кататься за пять минут сам – просто сел на двухколесный и поехал, а трехколесный даже не трогал, злился. А единственное, что ему по-настоящему интересно и в чем он разбирается не хуже Ильи, – это футбол.
Мишка крутит всеми. Старшего брата надо слушать? Это кто сказал? Это Лёва ему должен, раз Лёва старше, а Миша вообще никому ничего не должен. На экскурсии надо молчать? Кто сказал? Миша будет задавать вопросы – если ему интересно, и спокойно повернется и пойдет в другую сторону, если скучно рассказывают. Есть надо тогда, когда голодный, и то, что вкусно, а не по графику и то, что приготовили. Спать надо тогда, когда закончился по телику футбол или «Голос», а не «не позже десяти, так как завтра в школу».
А уж если вы с Мишей общаетесь, то вы общаетесь с Мишей! И не вздумайте параллельно заниматься чем-то еще, смотреть надо прямо на него, в него, в его глаза, не в айфон, вы же общаетесь, в глаза надо смотреть! И на посторонние звуки и задачи не отвлекаться!
Особенно попала под Мишино нахальное магнетическое обаяние няня Зина… Зина ему позволяет все, он – Принц. Он за это говорит, что Зина – бабушка, а он, Миша, – «армян». Зина млеет.
В Мише столько жизни, сколько бывает только в тех людях, которые могли эту жизнь уже не раз оставить. Я спрашиваю: Мишка, а ты счастливый? А он говорит: мам, ты чё, конечно, у меня же есть собака! Он говорит: мам, вот вы можете делать с папой чего хотите, но я не ел ничего уже четыре часа, и я никуда не пойду, пока мы не поедим.
И он не идет, и мы едим.
Миша подходит ко взрослым людям на улице и спокойно требует, чтобы они не переходили дорогу на красный, чтобы в проходе метро не задерживались, чтобы подали ему вон те хлопья вон с той полки, где ему не достать. Мишка просит, чтобы я волосы ему ставила стоймя, как у панка, и я не успеваю привести себя в порядок перед работой, но волосы у Мишки будут торчать.
Миша – монстр, но когда я смотрю на него, то мне кажется, что именно Мишка будет тылом для своего нежного, деликатного, интеллигентного старшего брата, который живет на облаке и лишь иногда спускается с небес на землю – поесть и помыться. Я очень на него злюсь, он вообще не слышит, когда я с ним говорю, прет со своими идеями. А Илья говорит: «Что ты злишься-то? Ты присмотрись! Это ж твоя полная копия, клон твой, он же, как и ты, – если упрется, то всех переупрямит». Правда, а я бешусь.
Мишка, этот маленький и надежный трактор, удивляет своей силой, прямолинейностью, бескомпромиссностью и абсолютной уверенностью в своей правоте. А мы все считаем, что счастье – это когда Миша доволен и не выступает. Так вот и говорим: ну вот, видите, даже Миша доволен.
Мишка, ты клевый, и с тобой не скучно и не страшно. Расти давай и становись скорее всем нам защитой. Мне уже очень нужно.
Я устала, и Лёва, мой персональный барометр, просто подходит ко мне, тихо обнимает и целует.
Дедушка: Нютош, сильно устала, да? Чего, никак не развлекнёмся сегодня? Может, смотаемся все-таки куда-нибудь? Развеешься и нас прогуляешь?
Миша: Мама, не надо ложиться. Надо просто громко включить веселую музыку и позвать гостей. Вот это отдых!
За завтраком.
Миша: У Бога точно есть жена. Я уверен.