Я смотрела на тех, кто сидел в зале впереди меня, и мне казалось, что вот спина Лизы Глинки, а вот мамин стриженый затылок, вот лысина папы, а за спиной у меня, чуть слева, конечно же, сидит сам Антон…
28 июля 2018 года
Войнович умер…
Владимир Войнович с первых дней член Попечительского совета фонда «Вера» и еще друг моих родителей. А когда уходит кто-то из родительских друзей, это сначала как будто бы возвращает их мне на пару часов, а потом словно родителей теряешь заново, как-то еще пустее и одинокее делается…
Хорошей вам там встречи со всеми.
Какая невероятная команда у вас наверху уже собралась…
21 ноября 2019 года
У мамы в кабинете за последние девять лет ничего не изменилось. Только несколько фотографий теперь висят на стене над ее письменным столом. В 2010 году появилась мамина, в 2011-м – Гали Чаликовой[47], в 2015-м – папина, и в 2018-м, ровно год назад, – Зойки Ерошок[48].
Вот так мама всегда ее называла, в глаза – Зойка. А за глаза – только Зоечка.
Зоя умерла в хосписе год назад. Ей не было ни больно, ни одиноко. Хотя, конечно, было немного страшно… но один ее друг читал ей ночью псалтырь и ее любимые стихи. Зоя обещала сказать маме за нас всех спасибо. Она хотела забрать все свои платья с собой на тот свет, но все-таки все раздала по сотрудникам, чтобы помнили. Зоя до самого конца улыбалась и говорила спасибо.
Я работаю в мамином кабинете, поэтому с Зоей (как и с родителями, и с Галей) я здороваюсь, советуюсь, ссорюсь, делюсь новостями. Я с ними живу. И не собираюсь расставаться.
Я вообще не понимаю, зачем расставаться с дорогими людьми. Ну как мне расстаться с Зоей, с ее вниманием к хоспису («Нюточка, надо поговорить, давно ничего не писала о хосписе, о фонде “Вера”, а надо убедиться, что у Верочки там все как надо, как раз скоро ее день рождения, давай напишем»); с ее рассказами обо всех («Вчера сидели с Михаилом Сергеевичем, и тут Муратов такой говорит…»).
Половину времени наших с ней интервью я слушала ее байки и впитывала и запоминала всё, что могла. Она никогда не доверяла диктофону во время интервью («Эта техника обязательно подведет»), и я до сих пор не расстаюсь с ее размашистым почерком в больших тетрадях. Я и сейчас покупаю в книжных красивые блокноты и откладываю их – для Зои. И еще я совсем не хочу расставаться с ее незаурядным для наших женщин умением принимать комплименты и хохотать заливисто, без стеснения. Я, наоборот, все еще хочу у нее этому научиться. Какое редкое сочетание: любить и уважать себя и так естественно и со вкусом жить для других.
Я уверена, что без Зои наше отношение к хосписам было бы совершенно иным. Она первой писала про все наши победы и первой – про трудности. И писала настолько естественно, что наша тема не вызывала ни трусливого страха, ни бульварного любопытства. Именно Зое я отдала текст маминого завещания, которое «Новая газета» опубликовала полностью и потом пере-опубликовывала каждый год в день маминой смерти. Самый первый материал о хосписах она написала, кажется, еще в 1991 году. И самый последний ее материал, написанный уже из хосписной палаты, был тоже о хосписе. Это была статья для нашего профессионального медицинского журнала «Pallium» про Виктора Зорзу и про то, как все начиналось: с Питера, с Анатолия Собчака, с Маргарет Тэтчер.
А сколько всего она могла бы еще написать за последний год… Каждый раз теперь в мамином кабинете я смотрю на нее, лихую и смело-красивую на этой фотке, и говорю: ну кому мне звонить теперь, Зоя, ну кому?!
Кстати, звонить Зое можно по-прежнему. Ее телефон включен и принимает звонки от всех, кому нужно помочь. Я же говорю – не надо расставаться. Зачем?
Лия Ахеджакова сказала на прощании с Зоечкой такие удивительные для похорон и такие понятные слова: «Зоя, смерть тебе совершенно не идет». Действительно, не идет. Давайте тогда по-прежнему держаться вместе. И уж если так мы живем, что не удается повидаться, то я хоть позвоню. Поэтому: «Зоя, привет, куча всего происходит. Навалом! Сейчас из командировки вернусь, сяду у мамы в кабинете, и столько всего вам обеим надо мне рассказать…»
Благо, сейчас у них есть время выслушать.
10 декабря 2019 года
Умер Лужков. Юрий Михайлович Лужков. Человек, с которого начались московские хосписы.
Не могла с утра не зайти в храм Христа Спасителя, надо было проститься с Лужком. Так его мама называла. Так его вся Москва называла. Лужок. Довольно ласково, кстати.
Все красиво, официально. Людей, слава богу, много. Я шла с цветами и перечисляла в голове все, чем Юрий Лужков запомнился москвичам. От кепки и МКАДа до храма, бесконечной стройки и лужковской надбавки, и много-много еще всего.
А мне он запомнился помощью маме. Он принял Виктора Зорзу, который приехал к Лужку с письмом от Маргарет Тэтчер, выслушал его и выделил здание на Доватора, 10 под строительство Первого московского хосписа. А потом он пришел на первый благотворительный концерт в Большом театре, организованный Андрисом Лиепой, поговорил с мамой и с нашей пациенткой Еленой Михайловной, которая за пять минут и уже навсегда обратила его в хосписную веру, и пообещал, что хосписы будут в каждом округе города. Слово сдержал. Только в Западном и Восточном округах не успел. Но мы наверстали уже без мамы и без Лужкова, с Сергеем Собяниным.
Восемьдесят три года, кажется, совсем не возраст для такого энергичного человека. А я еще помню день его отставки. Некрасиво было. Очень. И мама тогда на утренней конференции в хосписе много говорила про него. Даже запись осталась где-то… Говорила о том, как важно помнить о людях хорошее и сохранять чувство благодарности. Навсегда.
Я шла вдоль строгих красных бархатных лент на ограждении и смотрела на близких. Как же тяжело жить рядом с такими масштабными людьми. Они никогда не твои. Они всегда для всех и на виду.
Как тяжело прощаться с такими значимыми людьми. Вы ни секунды не одни, и даже сейчас он не ваш, и слезы ваши и боль у всех на виду. Тяжело. Но думаю, сам он доволен тем, что с ним сегодня прощаются в этом храме.
6 августа 2020 года
Умерла Анна Серафимовна Каменева – бессменный мамин помощник в Первом московском хосписе. Она давно уже стала символом этого хосписа и хранителем хосписных традиций. Когда человек работает рядом два десятилетия, ты понимаешь, что он впитал всё – всю историю, все перипетии, все мамины заветы. Анна Серафимовна была таким хосписным талисманом.
Меня поражало, насколько она была тактична, с одной стороны, и тверда – с другой. Это такое очень учительское сочетание, раньше Анна Серафимовна была учителем географии. Не знаю, как и почему она оказалась в хосписе, как начала работать с мамой. Но мама ей совершенно спокойно доверяла абсолютно все, оставляла свой мобильный телефон, и Анна Серафимовна брала трубку и говорила: «Нюточка, это Анна Серафимовна, у Веры Васильевны сейчас совещание/гости/она отдыхает. Что передать? Или просто попросить ее перезвонить тебе?»
Первым человеком, которому я сообщила о смерти мамы, была Анна Серафимовна. Я позвонила ей и попросила уже не ждать маму на утреннюю конференцию. Это на самом деле очень тяжело – быть первым, кто такое слышит. Первым, кто должен дальше все всем передать. Сказать сотрудникам о смерти Веры Васильевны так, чтобы работа не остановилась. И, конечно, для Анны Серафимовны это была невероятная ноша.
Через несколько месяцев после маминой смерти Анна Серафимовна заболела раком. Нам всем в хосписе было как-то совершенно очевидно, что это тот случай, когда рак – результат стресса. Мамы не стало, и самый преданный человек не смог пережить это как-то менее для себя травматично. Она даже сперва лечиться не хотела, но мы ее уговорили. Потом, слава богу, вошла в достаточно устойчивую ремиссию. Но через несколько лет случился рецидив. У Анны Серафимовны была какая-то очень жесткая установка: «Я – как Вера Васильевна, до шестидесяти восьми». Я ругалась: «Ну здрасьте, ну-ка отставить, не надо, первый раз выкарабкались и сейчас сможете!» Когда она отметила свои шестьдесят восемь, мы все очень обрадовались: всё, мистика закончилась, живем дальше.
Но дальше не вышло. До шестидесяти девяти только вышло.
Бывают такие люди – человек-работа. Для которых работа – и есть жизнь. Казалось, что Анна Серафимовна именно такая. Но у нее были дети, внуки, дача, где она сажала потрясающие тюльпаны и привозила в подарок луковицы. И при этом степень ее вовлеченности в дела хосписа поражала всегда и всех. С утра, если идешь и видишь, что она работает, – значит, и хоспис работает. Все нормально.
А еще у нее были два качества, которые сейчас крайне редко встречаются, – порядочность и прекрасное воспитание. Королевская осанка. Всегда с прямой спиной.
Когда уже всем нам стало понятно, что наступили ее последние месяцы, а она все равно каждый день упрямо и честно ходила на работу, я предложила:
– Анна Серафимовна, давайте договоримся, что у вас будет водитель?
– Не нужно, это ваш водитель, Нюточка.
– Ну давайте я поговорю с фондом «Вера», и мы будем оплачивать вам такси! Надо поберечь силы!
– Не нужно ничего оплачивать, я сама буду все себе оплачивать, если нужно. Мне необходимо двигаться, нельзя залеживаться.
– Может быть, тогда вы не будете уезжать домой? Вот мамина комната отдыха, там сейчас все чисто и аккуратно, новая кровать, кондиционер. Оставайтесь на ночь тут, а?
– Не нужно. Что же я за работник, если я не могу передвигаться? Я буду ездить.
Ей первый раз стало плохо на работе где-то за месяц до смерти. Тогда она немного поспала в этой комнате отдыха, потом еще пару дней приезжала, копошилась допоздна, а потом осталась дома, позвонила и сказала: «Ну все, меня можно увольнять, я на работу не выйду, но я навела там порядок, все разложила». Я спросила: «Зачем и почему вас нужно увольнять? У вас больничный». Она сказала: «Решать вам, но можно и увольнять. Я все дела оставила в полном порядке».