Через пару минут приходит врач. Это кто тут у нас отказывается снимать трусы? У нас, знаете ли, 90 % персонала в реанимации – мужского пола, так что трусы с женщин мы снимать умеем. (Он хотел подбодрить меня, думал, мне будет смешно; даже не допускал мысли, что подобные шутки могут быть неприятны; он не со зла, точно.) А вот кольцо, милая, надо снять. (Я не милая, у меня есть имя, оно написано в истории болезни, и общение с пациентом надо начинать с очень простого вопроса: «Как мне к вам обращаться?».) Мы вас капаем, могут быть отеки, пальцы отекут, и мне придется, как однажды уже случилось в моей практике, разрезать кольцо инструментом. Не хотелось бы этого повторять. (Не надо, не надо, не надо меня пугать, мне и так страшно!)
Вам не придется, говорю я. Если я увижу, что пальцы начали отекать, я сама сниму кольцо и надену его на мизинец.
Нам нужен доступ к телу, понимаете, говорит он, надо раздеться. Доступ к телу, почти уже плача, говорю я, я вам обеспечу при необходимости, но лежать голой и без кольца, писать на судно и лежа – смысла нет. Я не буду. Везите тогда меня обратно в отделение.
Спасибо им за терпение. Трусы и обручальное кольцо я отвоевала.
Утром, передавая меня новой смене, сестрички и санитарки по очереди заходили в палату и слышали от дежурной смены про меня одно и то же: у нас тут одна женщина в трусиках, она отказалась раздеваться, не знаю, как вы ее подмывать будете. А пи́сать она ходит в подсобку. «Стеснительная, что ль?» – спрашивает одна. «Ну, прикинь, звезда!» – разъясняет другая.
Чтобы не плакать, когда я остаюсь в палате одна – я пою казачьи песни, тихонько, чтобы не позвали психиатра. Спать я не могу. Мне плохо, больно, страшно, горит свет, и все вокруг пикает; когда я проваливаюсь в сон – у меня какие-то неприятные глюки, и я снова открываю глаза, чтобы контролировать действительность (я снова и снова думаю о тысячах людей по всей стране, которые проводят в реанимации не два дня в отдельном боксе, как я, а недели и месяцы без возможности повидать близких, особенно сейчас, в ковид).
Я – женщина в трусиках, и скоро меня переведут обратно в отделение.
В отделении обход, вокруг моей кровати стоят несколько врачей. Обсуждаем. Дверь в палату распахивается, и въезжает каталка с кастрюлями. За ней – корпулентная буфетчица. Обедать будете? Не сейчас, смущенно говорю я, простите. Буфетчица с тележкой выкатываются. Мы продолжаем разговор.
Через десять минут дверь снова распахивается, и из-за тележки мы слышим возмущенную буфетчицу: ну сколько мне стоять-то тут, меня на четвертом этаже ждут, есть вы будете или нет? Врачи безнадежно вздыхают.
В боксах общение с миром происходит через двойное окно. Со стороны внешнего мира окно открывается, и туда помещается еда, передачка из дома, таблетница с таблетками, баночка для сбора мочи. Потом открываешь вторую створку со своей стороны и все это берешь в палату. А позже ставишь туда же грязную посуду, пустую таблетницу и баночку с мочой…
Это пространство между двумя пластиковыми створками окон проветрить невозможно, вытяжка там, кажется, не предусмотрена. В любом случае, при открывании окна с внутренней стороны воздух в палате наполняется запахом унылой больничной капусты – таким, как в той части пищеблока, где в один большой бак сваливают все пищевые отходы. Что-то, я смотрю, вы ничего не едите, говорит заботливая медсестра. Аппетита нет? При гепатите бывает, пройдет.
Пройдет, думаю я и пью воду из бутылки. Мне надо много пить.
Еда, кстати, была везде очень приличная. Но вот манера складывать все в одну тарелку пока неистребима. Суп, конечно, отдельно. А вот омлет, хлеб, сыр, масло и два кусочка сахара к чаю – все это громоздится на маленькой тарелочке, тесно прижавшись друг другу. Омлет пропитывает хлеб, масло – сахар. Тарелок хватает, я точно знаю. Просто так проще и быстрее, и со стороны больницы никто на это не обращает внимание, а со стороны пациента никто особо не жалуется.
В сегодняшние московские больницы (если кто давно не лежал) уже не надо ездить со своим постельным бельем и туалетной бумагой, они имеются. Но вот полотенец (даже если в палате есть душ) нет нигде (кроме вип– и платных палат). Вернее, не так. Полотенца точно есть, их закупают, я это знаю, так как сама больницей руковожу, и закупают не только бумажные, но и вафельные, и даже махровые. Все это обычно лежит в «пещере Аладдина» – у сестры-хозяйки. Но она просто так это не выдает. Оно ж учетное! Так там и лежит годами новенькое, нераспакованное. Я с этим в Центре паллиативной помощи боролась весь первый год директорства.
Что поделаешь, я в этот раз уехала из дома без полотенца. В одной больнице я вытерлась запасной простыней, получив от санитарки лишь неодобрительный взгляд. В другой попросила полотенце. Ой, ну что вы, это надо подождать до завтра. Старшая сестра придет, и мы вам обязательно найдем, а пока, хотите, я вам пеленочку принесу?
А вот на УЗИ до сих пор надо ходить со своей пеленкой. Нет, там, конечно, есть бумажные полотенца. Но лучше со своей пеленкой. Если вы не взяли в больницу личную (опытные пациенты всегда берут, как и полотенце, а я в этот раз не позаботилась), то вам санитарка обязательно принесет драненькую сероватую, с пятнами чужих биологических жидкостей, но совершенно чистую. Даже стерильную. А если и не принесет, то в кабинете УЗИ вам все равно дадут бумажные салфетки. Самые дешевые, такие, которые, знаете, ничего не впитывают, а только размазывают холодный гель по всему телу.
Ну, надо было пеленочку взять, не преминет сказать врач…
Главные люди в больнице – уборщицы. Они не стучатся, не спрашивают, можно ли войти, не извиняются, когда включают свет или гремят стульями. Они приходят и шерудят шваброй – уныло, хмуро и ритмично, словно дворники на улице. А ты лежишь и ждешь, когда она выйдет. Когда тебе вернут право быть в палате самим собой и не скукоживаться на кровати, словно ты всем тут мешаешь.
Вообще, стук в дверь – это не больничное. О-о-очень редко кто понимает, что палата – это приватная территория пациента. Врачи открывают дверь и заходят, словно они в своей квартире входят в свою спальню. Я в туалете. Слышу, что в палату зашли. Вся сжимаюсь, потому что туалет, конечно, не запирается. (А можно, пожалуйста, при всех ремонтах всегда предусматривать возможность закрыться в больничном туалете изнутри, но так, чтобы сотрудник больницы в случае необходимости мог легко отомкнуть замок снаружи, вставив в прорезь монетку, ключ или пластиковую карту?)
– Анна Константиновна?
Я включаю воду, нажимаю на спуск, ну, чтобы было очевидно, что я жива, в порядке, просто в сортире.
– Анна Константиновна?!
Ну ведь очевидно, что я в туалете, разве нет? Неужели надо обязательно начать со мной диалог?
– Простите, – смущенно говорю я из туалета, – можно через пять минут?
Почему, почему, почему мне стыдно, что я зашла в туалет? Я ранимый невротик или все-таки что-то было не так? Почему в больнице все время стыдно, вечно кажется, что ты мешаешь медикам делать их работу, и хочется провалиться сквозь землю?
Пациент имеет право на информацию. Имеет право знать, какие таблетки ему дают, от чего и для чего. Что в него вливают и зачем. Какие анализы и почему назначены. Почему принимается то или иное решение. Пациент может не спросить, но если он задал вопрос, то его право знать – незыблемо. Потому что это его здоровье и его тело.
Просто приносить пациентам винегрет из таблеток в стаканчике – нельзя. Это величайшая ошибка, которую совершают всюду: утром раскладывают таблетки на всех по коробочкам, потом раздают и не могут ответить, а вот эта желтенькая – от чего? Точнее, на все вопросы дают один и тот же ответ: так доктор прописал.
Я хочу знать, что вы мне даете. Выдавливать таблетку из облатки надо в моей палате и в моем присутствии. Для этого закупаются специальные запирающиеся на ключ тележки, с которыми медсестра должна ездить по палатам и раздавать таблетки. Работая внутри системы, я лучше многих знаю, как путаются таблетки разных пациентов при раздаче разом с утра всего и на всех по коробочкам и стаканчикам. Путаются, это проверено.
Я вредничаю и не глотаю таблетки, пока мне не скажут, как что называется, и пока я не прочитаю инструкцию. (Многие врачи жалуются на то, что пациенты начитались лабуды в интернете и теперь думают, что сами всё знают. Но если вы не разъясняете и не даете исчерпывающих ответов, вы сами провоцируете обращение к интернету за помощью!)
Мне делают УЗИ. Все понятно разъяснили, это нужно и правильно. Дальше как сцена из плохого фильма: врач затихает, потом просит подойти коллегу, они елозят по мне датчиком, смотрят в экран, молчат, переглядываются. Диалог примерно такой:
– Смотри, видишь, что мне не нравится?
– Да.
– Вот видишь, края неровные?
– Да. Сюда подвинь.
– Образование или уплотнение.
– Да.
– Надо КТ.
– Да.
Что в это время думаю я? Образование с неровными краями, и нужно КТ. Это рак. Вот оно, оказывается, как происходит (оказалось, тоже следствие гепатита). А ведь чего проще – сказать мне: меня настораживает вид вашего желчного пузыря, я сейчас позову коллегу, и мы вместе подумаем, возможно, нужно будет дополнительно назначить КТ. Нет ничего хуже, чем когда специалисты стоят над тобой, говорят на птичьем своем языке, шепотом, а тебя как бы нет. Ну или ты есть, но твое присутствие совершенно точно мешает им изъяснятся свободнее. Но ты – это ты, и это твое тело. Ты – не интересный случай, ты – человек.
Привозят на КТ. В помещении дикий запах. «Да это мы от вшей после бомжа обрабатывали, ложитесь!» Ребята, я рада, что бомжу сделали КТ (это круто, в былые времена его бы выперли на улицу), и я рада, что после этого вы всё обработали. Неужели нельзя было сказать: простите за этот неприятный запах, это антисептические дезинфицирующие растворы так пахнут?!