Ну и простыни. Все очень просто. Нужно, чтобы одноразовые простыни стелили на кушетки не после того, как ушел предыдущий пациент, а в моем присутствии, когда я зашла. Так, чтобы я видела, что для меня постелили новое. То же самое с перчатками. Надевать их надо так, чтобы пациент видел, что вы надели их чистыми, перед процедурой. А то ведь я захожу: врач в перчатках печатает за компом. Я сажусь, раздеваюсь, он все в перчатках. В перчатках записывает что-то в карту, в перчатках прикасается ко мне. Сколько еще пациентов врач трогал этими перчатками, я не знаю. Скорее всего, ни одного. Но ради спокойствия пациента и из уважения к нему надо соблюдать одно нехитрое правило: одноразовые перчатки, простыни, пеленки надо надевать и стелить в присутствии пациента, чтобы он видел – это для него, все безопасно и стерильно (это правило уже давно реализуют во всех салонах красоты, а в больницах почему-то нет).
В каком бы отделении я ни лежала, в том числе в реанимации, наши беседы с врачами бесцеремонно прерываются то заливистым собачьим лаем, то гимном Советского Союза, то детским смехом, то популярными мелодиями. Это наше все: звонки на мобильный. Я тоже с мобильным не расстаюсь. Он и память, и совесть, и материнство, и руководство Центром паллиативной помощи, всё в нем.
Но никогда у меня на работе не раздается из кармана мелодий. Телефон в режиме вибрации, без звука. Выйду из палаты – перезвоню. Ни разу, никогда ни один начальник, узнав, что я была в палате или на обходе, не выразил недовольства.
Ну а уж личные звонки – только из кабинета. Если кто-то очень настойчиво звонит, то надо извиниться и выйти из палаты, но никогда (никогда!) нельзя говорить о своем и со своими по телефону в присутствии пациента.
Когда вы рядом с пациентом, он – главный. Его болезнь, его душевное состояние, его внимание – в приоритете. Нельзя демонстрировать, что вы заняты, что у вас другие дела, что есть что-то более важное, чем болезнь человека, находящегося перед вами. Телефонные звонки заставляют нас, пациентов, испытывать чувство неловкости. Словно мы оказались не в то время и не в том месте. Словно мы мешаем работе. А ведь это так просто – отключи звук и перезвони, когда выйдешь из палаты.
За дни в больницах я послушала и про домашнее задание, и про возврат покупки в интернет-магазин, и про ремонт, и про что только не… И это все, прижимая плечом к уху телефон и параллельно убирая палату, развозя еду, изучая результаты исследований.
Пациентоцентричность – это когда в центре вселенной находится пациент. Пациентоориентированность – это когда интерес пациента выше любого другого интереса. Эмпатия – это способность почувствовать те переживания и эмоции, которые испытывает прямо сейчас пациент перед вами. И научиться всему этому можно, это банальная профессиональная этика. Просто важно начать уделять этому внимание так же, как ремонтам, оборудованию, эффективности процессов.
Пациент и врач не находятся в равном положении, врач всегда в позиции сильного, а пациент всегда очень уязвим. Это естественно. Врач больше знает, он предвидит развитие болезни. Пациент по сравнению с врачом пребывает если не во мраке, то в густом тумане. И задача врача – этот разрыв не увеличивать, а сокращать, потому что эффективно лечить болезнь (любую!) можно только вместе, когда врач и пациент в одной команде.
А вообще есть всего одно золотое правило, которое работает всюду, не только в медицине. Но именно в медицине его несоблюдение наиболее унизительно и болезненно для каждого из нас.
Звучит оно так: поступай с другими так, как ты хочешь, чтобы поступали с тобой.
Глава 4Вещи, которые я поняла со временем
Планета китов
Я сидела на веранде на даче в Никитино и мечтала о приближающемся отпуске. Мечтала и понимала, что здесь я точно не отдохну. Что я только загонюсь еще сильнее. Что мне не надо проводить отпуск на даче, с детьми, няней, собакой, работающим интернетом и кучей друзей, которые в выходные зайти не осмеливаются, потому что знают, что я дрыхну, а вот десятидневный отпуск их уже не остановит.
Я сидела и мечтала уехать куда-нибудь на край земли, на Чукотку, чтобы ни одного знакомого лица и без связи. И через пять минут я получила эсэмэс от приятельницы:
«Нюта, у нас освободилось место в экспедиции на китов, поедете?»
Думала я недолго. Даты совпали с отпуском полностью, через несколько дней я уже стояла в примерочной какого-то крутого походно-спортивного магазина и покупала по списку из незнакомых слов: энцефалитка, штормовой костюм, вейдерсы, непродуваемый баф, неопреновые перчатки, треккинговые ботинки, что-то там для рыбалки, спальник до минус пяти…
Господи, палатки, спальники, москиты, рыбалка – и я на это согласилась… Куда я, идиотка, я же всю группу подведу. Я не буду плавать к китам на сапе, потому что я не знаю, что такое сап, не надену прокатный чужой гидрокостюм, потому что мало ли там кто потный его надевал до меня и еще потому, что это самоубийственно и безответственно: кит махнет хвостиком – и я узнаю паллиативную помощь из положения лежа как пациент районной больнички в Хабаровском крае…
Я улетела 18 августа. Восемь часов до Хабаровска и еще шесть на вертолете с дозаправкой в Бурукане (не поленитесь посмотреть на карте, жуткая жуть как далеко). Телефон я оставила на работе. Я осталась без связи с миром до 31 августа.
Я спала в палатке, ела то, что поймали те, кто умел рыбачить, играла вечерами в «бумажки» (страшная игра – даже самые умные выглядят дураками, происходит полная потеря лица и утрата авторитета), купалась в ледяном озере и в Охотском море, лазала по скалам, ела морошку и шикшу, ходила гулять вдоль берега с дуделкой, отпугивающей медведей, собирала камни и ракушки, вытряхивала песок из спальника, парилась в бане, не красилась ни разочка, не сушила волосы феном и вообще видела свое отражение больше недели только в воде.
Я мечтала о простом: чтобы телефон и интернет никогда не вернулись, и попить колы, и съесть мороженое. Я плавала под соленым дождем на катере, пила самогонку, чтобы не околеть от холода, наблюдала за бурым медведем, белоплечим орланом, маленькими бурундучками, которые бегают по камням и по белым просоленным стволам деревьев, выброшенным штормами на побережье. Я разглядывала морских зайцев – да, такие тоже бывают. Я ела на завтрак красную свежую икру, которую намазывать было не на что, и к концу недели она мне надоела… Я изучала какие-то совсем иные, чем у нас, дикие цветы, очень красивые и сильные, непонятно как успевающие вырасти и расцвести за полтора коротких летних месяца. Я снимала на телефон невероятные лесные ирисы (и, кстати, если айфон использовать только как фотоаппарат, то он держит зарядку целую неделю!).
Я поняла, что такое «суровый край» и «суровая природа». Я почувствовала это в холодной воде, в серых камнях на берегу, в скупой и низкой зелени, в собственном северном загаре, в соленом ветре, криках птиц и гигантских темно-серых расколах скал.
И я плакала. Плакала какими-то первобытными слезами. У меня перехватило дыхание, и я совершенно не могла шевельнуться, когда впервые увидела (и услышала) огромный китовый хвост, высоко поднимающийся из воды и с силой разбивающий поверхность залива пополам, опускаясь обратно. Звук от этих мощных ударов, как при грозе, запаздывал за картинкой, и напоминал – вы не поверите! – грохот пушечных залпов во время салюта на 9 Мая.
Я плакала, потому что я видела жизнь. Не человеческую жизнь, крохотную и незначительную, а Жизнь. Сотворенную Богом Жизнь. Величественную, вечную, непобедимую.
Я все-таки села на сап, и мы рано утром, в холодном и терпком тумане, выдвинулись в центр залива, к китам. Чтобы побыть с ними, послушать их долгие могучие выдохи, почувствовать размеры их спин и плавников, увидеть скорость, на которой заплывают в их гигантские рты сотни тысяч рыбешек, не имея никакой возможности изменить ход своей коротенькой жизни, обрывающейся в китовом чреве. Чтобы, лежа на сапе и покачиваясь на волнах, почувствовать, как мы беспомощны и ничтожны, как мы наивны в своих попытках изменить мир – тот мир, который живет миллионы лет и даже не замечает нас. Мы просто щепочки, жалкие тонкие щепочки на поверхности огромного холодного океана.
Я узнала, что я все-таки умею быть счастливой.
И счастье не в работе, а в понимании того, что я – существую. Я дышу. Я – часть. Счастье знать, что где-то существует эта планета китов, которым нет дела до чиновников, выборов, дедлайнов, чатов, реформы ПНИ… Боже, да все эти слова просто смешны и непроизносимы там, на той планете! Мы просто рождаемся и умираем, а киты, скалы из зеленой и розовой яшмы, водопады, камни, сосны, приходящая на нерест рыба – это все живет, и живет, и живет… И это счастье.
Вряд ли кто-то забудет этот год – 2020-й.
«В каком году это было? В двадцатом или в тридцатом?» Нет, все мы в старости четко и безошибочно будем отвечать: «Пандемия? Это в двадцатом!» Такое не забывается. Мы сможем забыть, в каком году у нас родились внуки или когда появилось новое значение у слова «обнуление», но карантин и то, как мы его переживали, – из головы не выветрятся и не забудутся.
Я буду помнить эти обманчиво красивые симметричные цифры – 2020 – еще и потому, что именно в этом году побывала на другой планете. В обстоятельствах, которые позволили иначе увидеть и оценить себя, ценность своей жизни и Жизни вообще, осознать разом собственную важность, беспомощность и малость и увидеть совсем иной ответ на этот чертов вопрос: зачем? Зачем?!
Шантарские острова – это в Чумиканском районе бесконечного Хабаровского края. Это планета китов. Таких огромных, что, когда плывешь с ними рядом, увидеть их целиком – охватить взглядом от края верхней челюсти до кончика хвоста – просто невозможно. Приходится поворачиваться вслед за китом, словно рядом проходит целая подводная лодка.