Одно мыло лежит в кухне и два в ванной, открытка на доске в спальне пришпилена, бечевочку смотала в кольцо – пригодится потом какой-нибудь букетик перевязать.
Так хорошо!
Прошла неделя отпуска. Я выспалась. То есть спать я по-прежнему могу бесконечно. Но это уже совсем другой сон – не тот сон крайнего утомления, когда ценишь каждую его минуту и вздрагиваешь от любого раздражителя. В отпуске нужно всегда сначала этот накопившийся недосып отоспать полностью: обеспечить себе комфортную пижаму, одеяло с подушкой правильные – большие, толстые, но не жаркие и не тяжелые, проверить, чтобы шторы были темные и плотные, выключить звук на телефоне, поставить рядом чашку с остывшим чаем, чтобы не вставать, если что…
И вот через неделю наступает другой сон, праздно-ленивый. Как бывает на море, когда жара и солнце превращают тебя в мягкое, желеобразное, не способное к передвижению и малейшей активности морское создание, выброшенное на горячий берег. Вот сейчас у меня такой период. Вторая фаза, в которой, даже бодрствуя, я все равно еще не очень способна думать про работу. И тогда голова занята анализом сновидений, а это отдельная забава…
Сны снятся – один интереснее другого. Вчера: все колготки в комоде были рваные. Все. И теплые, и тонкие, и цветные, и чулки. Нашла наконец-то одни целые. Надела и пошла. Тут же прямо в лифте порвала. Ревела, как ребенок. Или: была ночью в Госдуме. Ругалась в бюро пропусков по поводу хамства. Просила жалобную книгу. Вон, говорят, Уголок потребителя. Подхожу. Там полка под замком и куча уже исписанных жалобами книг. Объявление висит, что разбор жалоб будет произведен новым составом Думы в 2022 году в качестве обучающего пособия. Новая жалобная книга висит так высоко на стене, что мне никак не достать. Стула подставить нет. Мужика высокого поблизости тоже. Прыгать унизительно. Как жалобу написать – нет ясности. Проснулась злая. А недавно во сне доказывала гипотезу о том, что количество цветов с пятью лепестками на каждом кусте сирени соответствует количеству цветов с тремя лепестками. Соответственно, соотношение горя и счастья в жизни 50/50. Реально пересчитывала во сне лепестки.
Мне вечно снятся сны. Каждую ночь. Много. Цветные, подробные, с массой мелких деталей. Всегда с сюжетом. Иногда прямо сериями, то есть пару недель подряд смотрю один и тот же сериал. Было бы время, ей-богу, я бы их записывала и потом бы продавала на киносценарии. Бывают детективные, бывают страшные, бывает фантастика типа «Аватара» или «Пятого элемента». Романтических не помню… Некоторые сны повторяются или из года в год, или каждый месяц. Повторяются, как правило, самые дурацкие. Неприятные. Даже противные.
Забыть свои сны я не могу. Башка держит их подолгу на поверхности. Я их рассказываю. То детям, то сотрудникам на работе. Обычно все вежливо изумляются этой моей фантасмагорической каше и говорят примерно так: ну ваще-е-е-е… приснится же такое…
Анализировать все это мне было бы жутко интересно, но нет ни времени, ни сил. Хотя порой успеваю удивить сонники в интернете уникальными запросами типа: «акула полосатая», «куски бетонного мусора», «жидкие облака», «погоня за олимпийскими чемпионами», «злые дельфины».
Вообще в сны я верю. Верю в то, что в них масса советов, ответов и решений; верю в те, что сбываются и предсказывают события; верю в те, что отражают переживания прошедшего дня; и верю, что это просто-напросто наше совершенно бездонное человеческое сознание выдает что-то из своих космических глубин.
Но вот о чем я сегодня подумала. Мне все эти сны очень мешают. Интересно, конечно, но поднадоело уже на пятом десятке. Сколько можно?! И я точно знаю, что мне не только под утро сны снятся. А все время – по пять-шесть заходов за ночь.
Сегодня, например, снились морские звезды с щупальцами, как у осьминога, они ко мне приклеивались, а я их отрывала от себя, больно, противно, обидно, страшно до слез. И они повсюду, эти звезды. Даже в магазинной тележке для продуктов. Я туда помидоры кладу и рис, а мне оттуда в пальцы прямо лезут щупальца эти. И еще сегодня же во сне планета Земля накренилась и изменила форму, стала как папайя, ну и, соответственно, изменились скорость и траектория вращения. Надо выяснить, понять: почему. Собирается конференция. Никакой Греты Тунберг. Ученые, все серьезно. Не знаю, зачем там я. Организатор вроде. Короче, выясняется, что когда-то весь мусор решено было свозить в ту часть планеты, которая и так человечеством уже загублена. Весь-весь. И бетон, и пластик, и старые, начала XX века, автомобили, и мобильники, и старые телики, и пакеты Tetra Pak, и битую стеклянную посуду. И несмотря на посадку деревьев в другой части планеты, несмотря на рост рождаемости и, соответственно, увеличивающийся вес взрослеющего молодого населения планеты, эта мусорная часть все равно сильно тяжелее. И нас всех в ее сторону перекосило. И мы летим из-за этого мусора куда-то не туда и не с той скоростью. И надо что-то решать. Не решили пока. Завтра, может, досмотрю.
И еще про новый вид водных существ, которым для жизни хватает даже того объема влаги, которая остается в щелях на полу. И сегодня же грустный и очень тяжелый сон про детей, которые стоят у забора, ко мне спиной. Забор высокий. Они одеты тепло, как будто на них сразу много всякой одежды, один слой поверх другого. Разного возраста мальчишечки и девчонки. От трех лет примерно до пятнадцати. Им туда очень надо, за этот угрюмый забор. А я не могу помочь, никак. И даже не могу понять, с какой стороны я их вижу, где я в этой картине. А они мужественно стоят и ждут, не плачут. Молчат. А я плачу от бессилия.
Хочу, короче, изобрести таблетку от снов. Они отдыхать мешают.
Я люблю, когда отдохнувшая голова занята теплыми чудесными детскими воспоминаниями. Как я пришла из школы, классе в четвертом, почему-то грустная и уставшая, забилась под одеяло в родительской кровати, свернулась там, поплакала от тоски, вдыхая мамин запах с подушки, и уснула. Проснулась уже совсем вечером и услышала тихие голоса на кухне. Родители и сестра копошились там с ужином и говорили шепотом. Очевидно, решили, что я заболела и уснула от температуры, берегли мой сон. Мама всегда говорила: спит – значит, выздоравливает. Я лежу, слушаю их, уже не плачу, а улыбаюсь. Счастливая. Какое-то только в детстве доступное ощущение безопасности, уверенного покоя, нерушимого домашнего счастья.
Или как мама однажды увидела, что я читаю в ванной и там же в ванной, между двумя полками, прячу тоненькую стопочку писем. Она подошла вплотную ко мне, и я подумала: сейчас протянет руку мне за спину и вытащит эти письма. Я напряглась. А она притянула меня, прижала к себе мою голову, обняла, поцеловала в волосы и сказала: «Ты влюбилась, девочка моя, это прекрасно, обязательно эти письма сохрани. Навсегда-навсегда. Будешь показывать своим детям». Потом вышла и минут через двадцать принесла мне маленькую черно-белую с резными краями фотку коротко стриженного мальчика в рубашке с таким старомодным воротом, с длинными уголками. На обратной стороне аккуратным школьным почерком было написано «Вере на долгую память от С.».
Я все сохранила. И свою стопку писем, и фотографию влюбленного в маму С.
Так много сейчас везде мотаюсь, и на московские хосписы времени остается мало, поэтому каждый приезд в один из них – это событие. Иногда приезжаешь в трудной ситуации, когда надо помочь, – и уезжать не хочется, так там все хорошо.
Хоспис в Царицыно занимает часть Царицынского парка со старыми деревьями, с массой тенистых дорожек, с обновленными беседками, лавочками, с фонтаном-дождем – смотришь на него, а у тебя вода шелестит у уха.
И внутри хосписа – уютно, не страшно и по-домашнему. Порадовалась, что были доделаны вещи, о которых говорили в предыдущие визиты, – может быть, не самые главные, но все-таки очень важные для каждого хосписа. Дверь в часовенку больше не заперта на ключ, более того, этой двери теперь просто нет, сделан вход-въезд, и часовенка всегда открыта для посетителей. Из комнаты для прощаний сделан выход на улицу, который можно открыть изнутри ключом, чтобы, если стало невмоготу и хочется поплакать, можно было выйти в тот самый Царицынский парк с шелестящим фонтаном-дождем и поплакать вдоволь и без стеснения.
Но больше всего меня порадовали глаза сотрудников – удивительные. Смотришь – и каждому доверяешь, с каждым из них спокойно. Я так всегда проверяю себя: если я зимой на улице поскальзываюсь и падаю (а я каждую зиму обязательно поскальзываюсь и падаю), то в зависимости от того, с кем я иду, мне или комфортно протянуть руку и попросить помощи, чтобы подняться, или я начинаю колупаться, переворачиваться на коленки, вставать сама, потому что не хочется быть беспомощной рядом с человеком, с которым оказалась рядом. Так вот в Царицынском хосписе я бы обязательно протянула руку каждому сотруднику, если бы упала, или даже пока еще не упала – протянула бы, чтобы не упасть. Это важно.
…Позвонила иностранная журналистка. Спрашивала про ПНИ.
Вопрос у нее был один: «Что вы там видели самое ужасное? А самое ужасное что? А все-таки, что самое ужасное?».
В результате я отвечала сама себе на свои вопросы. Потом она заторопилась жутко, сказала, что время подходит к концу, и спрашивает: «Ну и последний вопрос: а что вы видели там самое ужасное?»
Я говорю:
– А вас не интересует, что мы будем с этим делать? Поддерживают ли сотрудники или местные власти какие-либо изменения? Как общество реагирует? Кто первый про это заговорил в стране? Кто кино про это снимал? Ну или почему меня туда пустили?
– Да-да-да, – отвечает, – конечно! А что там было самое ужасное?
Ну что ж так дешево-то все…
Мои любимые дети сразу и безошибочно отвечают на вопрос, чего мне хочется и что я люблю: мама любит спать, тишину, поесть, цветы. Спать всегда на первом месте, увы…