От этих фантазий и сбившегося наконец-то дыхания мне и вправду захотелось лечь. Я свернула немного в сторону от солнца, нашла безупречную ровную снежную белизну, словно свадебная белая скатерть накрыла эту часть озера, повернулась лицом к солнцу и упала спиной на скатерть, широко и доверчиво расставив руки. Я лежала. Холодно не было. Было, как в этих сценариях, мягко и завораживающе спокойно. А когда глаза стали закрываться, то в голове появилась совсем другая история. Никакого кинематографа, никаких волков, последствий войн или катастроф, никаких арктических рассказов.
Я увидела себя маленькой. Совсем еще малышкой, до года. В большой темно-синей коляске. Я лежала закутанная в какие-то одеяла-конверты, руки прижаты к бокам, голову в платке и шапке не повернуть, под спиной, на дне коляски, между мной и морозом, тепло от свернутого бабушкиного пухового платка. Мама сидит на лавочке рядом и покачивает ногой коляску. Капюшон у коляски опущен, и я смотрю в хмурое низкое московское небо. На лицо опускаются невесомые, крупные, немного колючие снежинки, поэтому я закрыла глаза. Я чувствовала, как они тают, становятся теплыми и стекают по щекам к ушам, под пуховую вязаную шапку и платок под ней. Мне хорошо. И я рада, что мама рядом, но не замечает, что капюшон у коляски надо бы поднять. Было невероятно спокойно. Спокойнее, чем на озерной белой скатерти, где я все-таки открыла глаза, встала и побрела в сторону какой-то прибрежной деревушки. Я шла и думала, что мама со мной.
Я часто последнее время думаю, что она со мной…
Очень хочется проанализировать и понять, что же именно на берегу этого заснеженного карельского Пяозера, столь далекого от радиуса действия всех мыслимых сотовых операторов, погружает меня в благостное состояние покоя и внутренней тишины. Это состояние так неуместно и немыслимо для меня в привычной столичной суете, что кажется, может быть присуще лишь седовласому старцу или отчаянным личностям, которые «просветляются» не самыми законными способами.
Я наступаю своими зелеными уггами на хрумкий снег и пытаюсь разложить этот покой на кубики Lego, чтобы потом, в домашней суете, попробовать снова собрать из них нужную мне крепость. Тут, когда делаешь вдох, – легким это нравится. И они выдыхают морозный воздух обратно, не чтобы дышать, а чтобы снова вдохнуть новую порцию. В этом совсем иной смысл. Не потому, что так надо, а потому – что так хочется.
Тут взгляд ни за что не цепляется – красота равномерно покрывает все пространство до плоского далекого горизонта. Фотографировать можно что угодно и в любую сторону, пока пальцы не окоченеют. Тут ничем не пахнет, ну или пахнет свежим снегом и чистым озерным льдом. Тут после прогулки хочется есть. Такое детское, немного злое и эгоистичное, чувство голода. И обязательно горячего супчика. Тут никого нет. Присутствие других людей осознаётся по редким дымящим трубам, по небольшому прямоугольнику примятого или расчищенного у крыльца снега. Иногда – по разбрызганным по периметру этого расчищенного пространства цветным пятнам: от светло-желтых до бурых или почти оранжевых. Вряд ли мне удастся в Москве снова сложить это Lego…
То есть мой уютный покой – это зима и цвет, а точнее – отсутствие цвета. Конечно, тут бывает розовый закат, о-о-очень голубое небо, зеленое северное сияние (в первые секунды мои изуродованные цивилизацией глаза приняли северное сияние за свет далеких фар), бывает красная свежая рыба на ужин и оставленная местными дружелюбными псинами желтая моча на снегу. Но все эти пятна цвета потому и сфотографированы на мобильник (который больше ни для чего тут не нужен), что очень уж выбиваются из общего полупрозрачного бело-жемчужно-серого фона.
Белый снег, прозрачный холодный воздух, равномерность спокойного пейзажа… Зимняя Карелия.
Вот на югах все всегда в эмоциях. Громкие голоса, жестикуляция, ссоры, разводы, революции и войны, великие произведения в архитектуре, поэзии, музыке…
А на Севере все спокойно. Снежком припорошили… или вместе с сухими поленьями в печи сожгли и забыли… тут эмоции приглушены, монолитная бело-серая зима кажется мощной и вечной, спится сладко… монохромный анабиоз.
Поначалу глазу не хватало чего-то. Никак не могла понять, чего же мне недостает в этих сказочно-снежных лубочных пейзажах. И за окном маленькой – в одну кровать – спаленки, и за дверью бревенчатой избушки, у крыльца, с которого открывается бескрайний вид на небо и озеро, – явно что-то недорисовано… Только потом, когда гуляла по деревне и увидела узкие и высокие неосыпающиеся сугробы на провисающих проводах, я поняла: тут нет птиц. Совсем. Ни одной. Ни на проводах, тянущихся от столба к столбу, от одной заброшенной избы к другой, ни в небе, ни среди еловых ветвей. Они не будят по утрам своим неутомимым щебетом. Нет привычного глазу зимнего воробьиного мельтешения. Тут нет кормушек. И кстати, нет белок. А в избе, когда натопишь, не отогреваются и не начинают лениво жужжать и ползать по подоконникам (как у нас в ярославской деревне) разбуженные теплом отвратительные толстые мухи. Потому что их тоже тут нет. Даже следы зайца или ласки, которые я изучаю на сугробах, – это почти мираж. Через пару минут их уже не разглядеть под новым пухлым слоем мягкого белого снега.
Жемчужный цвет тропинок, оставленных на озере снегоходами. Белый цвет снежных шапок на ветках, на крышах домов, на покосившихся заборах, на потухших фонарях, на примерзших к колодцу ведрах. Блестящие глянцево-белые сугробы в форме старого жигуленка, детского корыта, нескольких перевернутых лодок. Серо-зеленый цвет еловых веток, почти невидимых под сверкающими снежными шапками. Мышино-серый цвет стареньких заброшенных домов, едва вылезающих краешком крыш из-под сугробов, словно они зарыты специально, как партизанские укрытия времен войны. И серый цвет сухого дерева, которое, припорошенное снегом, обретает какой-то перламутровый блеск. Ветки старых деревьев, и инвалидные покосившиеся дачные туалеты, и дровяные сараи, и даже редкие жилые домики выглядят сказочно и богато, как в сказке «Серебряное копытце».
Это Lego я снова не соберу. Только если научусь восстанавливать в памяти. Но это, наверное, и сотой доли тутошнего покоя мне не вернет. Поэтому продолжаю пропитываться. Впрок.
Рядом с туристической базой «Ниска», где я провела тихую часть своего отпуска, примерно в десяти минутах ходьбы находится местная деревенька – Зашеек. В зиму тут остается не более десяти-двенадцати жителей; летом, конечно, приезжают дети-внуки. В Зашейке есть все признаки цивилизации: антенны «Триколор» на домах, отделение «Почты России», телефон-автомат, проведенный по госпрограмме телефонизации всех населенных пунктов. У нас в ярославской деревне Никитино-Троицкое тоже такой есть, и тоже, как и тут, никто никогда из этой красивой красно-синей блестящей будки никому не звонил, и даже есть некоторые сомнения – уж не бутафорская ли это красота.
И еще тут есть ма-а-а-аленький магазин. Магазин работает так: хозяин магазина в рабочие, только ему ведомые, дни и часы звонит на нашу турбазу и говорит: «Если чё, я сёня работаю с двенадцати до двух, заходите». И если вы зайдете, то в магазине есть все, что положено иметь в нормальном сельпо: просроченные конфеты, шоколад импортный «марс» и «сникерс», тоже просроченный; крупы – рис, пшено, гречка – срок годности перед покупкой смотреть надо; сахар кусковой, масло подсолнечное, лезвия одноразовые, консервы всякие – зеленый горошек и еще какие-то из девяностых; пластмассовые желтые ромашки, красные гвоздики и неопределенного цвета хризантемы, тоже пластмассовые – для похорон и на кладбище брать на Красную горку, когда дети из города приезжают; есть байковые халаты размера 52–54, тельняшки, сапоги резиновые, шампунь «Нивея-фор-мен», зубная, уже засохшая, паста «Блендамед», тазики и ведра, странные замороженные очень давно и надолго тушки типа куриных, спички, трубочки для коктейля, кока-кола. Все, как грицца, для людей.
Аптеки, фельдшерско-акушерского пункта, школы и прочих свидетельств реализации национальных проектов тут нет. Но, сто пудов, если судить по отчетности, то и тут они, проекты эти, тоже реализуются. Надо только найти правильные статданные.
Добраться сюда можно по-разному. Если на машине, то последние семьдесят километров полнейшего бездорожья зимой преодолеть легче. Снег уравнивает колеи и колдобины, и ехать трудно, только если новые мягкие сугробы насыпало прямо перед дорогой. Тогда и пути не видно, и сцепления с колеей нет. Тогда только ждать, пока кто-то посмелее и поотчаяннее проедет первым.
Я ехала на поезде «Арктика» из Москвы до станции Кандалакша, оттуда на большой полноприводной машине чуть больше ста километров до ГЭС на водохранилище – это по такой узкой белоснежной дороге примерно три-четыре часа осторожной умелой езды. И дальше еще минут сорок по заснеженной поверхности озера в сторону деревеньки Зашеек на аэроходе. Или, как еще тут говорят, на воздушной подушке. Это что-то типа маленького катерка с огромным пропеллером сзади. Основание у катерка похоже на огромную хорошо надутую резиновую лодку. И когда хозяин включает пропеллер, то мощный электрический ветер гонит этот пепелац по перламутровой поверхности Пяозера вместе со свежими продуктами, запасом лекарств и топлива на пару недель вперед, а также туристами с их рюкзаками и новехоньким туристическим барахлом.
Мы прибываем туда, куда я и хотела. В белую прозрачную безлюдную тишину. Здесь (кроме туристов) есть лишь пара человек – местные предприниматели. Их заработок – это водные и снежные экскурсии в национальный парк, охота и рыбалка. Офигенские молодые ребята, обросшие благодаря своей работе разноуровневыми туристическими знакомствами по всей стране. Их мало, и они принципиально остаются жить тут, верят в развитие. Они – последние из могикан, с ними не страшно, и на них во всем можно положиться. Их джипы и снегоходы – это местные скорые, МЧС, полиция и служба спасения для затерявшихся в снегах безбашенных туристов. Без них тут не выжить. С нами за главного был Петя. Это про таких мужчин в «Матренином дворе» написано: «Не стоит село без праведника».