Другая категория местных жителей – это те, кто тут родился и всю жизнь прожил. Учился в теперь уже разрушенной школе, ездил на старом военного времени велике или на автобусе уже не существующего маршрута в техникум, а потом на дружелюбной попутке – на работу. Те, кто тут женился и вырастил давно уже разъехавшихся по стране (или, не дай бог, померших) детей. Это те, кто работал сперва на строительстве ГЭС, потом и на самой ГЭС, потом в милиции, потом в лесничестве, потом уже в пенсионном возрасте подрабатывал на пилораме, а потом стал вовсе нигде не нужен, как каждый престарелый пенсионер.
В течение их жизни СССР сменился на СНГ и Россию, тоталитарный режим на демократию и многопартийность, олигархическая власть на авторитарную; тысячи превращались в копейки, доллары в миллионы рублей. Реформы начинались и не заканчивались. Советская техника распродавалась или ржавела, но появились дальнобойные красивые мерседесы и устойчивые полноприводные импортные джипы, хотя надежнее и уважаема более всего тут по-прежнему «буханка». Обычные лыжи за время жизни этих людей стали нужны не для того, чтобы до проруби или дровяного сарая зимой доехать, а чтобы туристы могли спортивную форму поддерживать. Лыжню – и ту техника прокладывает. Теперь молодежи сразу подавай снегоходы – никто ждать не хочет.
А они привыкли ждать, терпеть, не требовать… и уж тем более – не просить, не унижаться. Привыкли исполнять, выручать, а не предавать и не перешагивать.
Из их жизней потихоньку исчезли председатели колхозов и куда-то подевались уважаемые, из местных, учителя и доктора. Зато вместе со старостью и болезнями появились хмурые страховые агенты, ленивые редкие соцработники, заходящие проведать раз в год по хорошей погоде, и иногда, редко-редко, долгожданные внуки, приезжающие в сезон грибов и морошки и привозящие с собой громкую музыку и шумных городских курящих друзей или зимой – порыбачить, распугав снежную тишину рычащими снегоходами, ну и заодно проведать своих стариков – живы ли, – привезти в подарок красивую ненужную тут городскую куртку, новую удочку, пугающий сотовый телефон без единой кнопки – для связи «если что», таблетки от спины и коленей, жидкое мыло и мягкую туалетную бумагу, колбасу сырокопченую, которую трудно жевать, но посасывать вкусно, и главное, можно подолгу, конфеты в шелестящих обертках и диковинные зеленые или красные газированные лимонады. Внуки через пару дней уезжают. Целуют и обнимают на прощанье и ободряюще машут из машины. А старики остаются.
Я хожу по останкам этой жизни с любопытством этнографа. Заглядываю в окна – в избах только столы с выцветшими клеенками, печи с наваленными сверху старыми подушками, телогрейками, ватными штанами и неопрятные кровати. Редкая в этих домах жизнь определяется по-разному: тут я увидела на подоконнике кошку, продышавшую в морозном узоре стекла круг размером со свою голову, тут вдруг залаяла из заснеженной будки лохматая рыжая псина. Выскочила, виляя хвостом и гремя цепью по вмерзшей в снег кривой алюминиевой миске. Радуется, добродушная дурила, возможности прочистить горло и продемонстрировать окружающему миру свою профпригодность.
Вот тут явно живет старик. Или старуха. У двери костыль, рядом палка с отполированной уже рукояткой. Обрезанные до щиколотки валенки, один растоптанный и широкий, с разрезом поверху, чтобы больную опухшую ногу проще было всунуть. Никаких шагов, кроме моих, вокруг дома нет, до магазина тоже не протоптано, есть только небольшой расчищенный пятачок у крылечка.
А вон у того дома засыпанная снегом ржавая машина, несколько заброшенных, но в прошлом очевидно добротных бревенчатых с хорошей крышей хозяйственных построек и даже натянутая по периметру колючая проволока, видимо, от лесного зверья или от былой ребятни (я в детстве радостно тырила на таких участках все, что возможно – от клубники и гороха до яблок и дров для пионерского костра).
Но даже праздничный вид белого снега, равномерно засыпавшего все это прежнее кулачество, не прячет совершеннейшего запустения, упадка и массы мелких свидетельств того, что у когда-то зажиточного и энергичного хозяина от бессмысленности любых усилий руки давно уже опустились.
Зато именно тут сохнет на улице выстиранная толстовка. Ее перекинули через веревку еще дымящейся от теплой воды, и на тридцатиградусном морозе она выглядит переломленной – посередине, в спине и локтях. У меня в памяти сразу всплывает потрясающий счастливый вечер из детства: мама приносит с балкона замороженное стираное постельное белье, развешивает его в длинном нашем коридоре, на пол бросает тряпки – впитывать тающий лед, и мы с сестрой засыпаем с этим морозным свежим запахом в голове, словно в мартовском лесу.
Когда нос и щеки щиплет, совсем как на горке в детстве, а пальцы на ногах начинает ломить от холода, я бросаю этнографические поиски и возвращаюсь на базу. Греюсь в горячем комфортном душе. Странное дело: современная, комфортно оснащенная база с вполне московскими ценами не сглаживает, а только усугубляет тяжелое впечатление от умирающей карельской деревни.
Ну почему, почему, почему все эти люди с их надеждами и судьбами, эти работяги, уехавшие когда-то на Север за длинным рублем и ранней пенсией, и эти уж совсем редкие сегодня коренные карелы (и те, и другие всю жизнь вкалывали на страну, не думая, что старость обернется не светлым будущим и «программой переселения на юг Ставропольского края», а стандартным для русского старика прозябанием) – почему они так скромно и терпеливо-незаметны для любой власти? Почему они так покорно и так упрямо и гордо соглашаются вымирать?
Я пью перцовку и спрашиваю у Пети про медицинскую помощь.
– Какая тут помощь, – отмахивается Петя. – Скорую ждать, если вызовешь – связи-то нет, – часа четыре-пять. Это зимой, по хорошей дороге. Летом по бездорожью подольше. Можно по воде полтора часа до Софпорога и там еще километров пятьдесят, но это только летом. Приозерск есть – это пятьдесят километров по воде и столько же по суше, там вроде есть больница, но не дай бог в ней оказаться… Ну или до Кандалакши полчаса по воде и еще сто пятьдесят километров по бездорожью. Лоухи еще есть – это в другую сторону. Там вроде тоже больничка какая-то была, но врача, кажется, нет. Вон, вы не слышали, даже к Путину у нас тут местный прорвался, на Прямую линию. Совсем, говорит, нет медицинской помощи, фельдшерско-акушерских пунктов понастроили, а докторше последней на всю округу уж самой восемьдесят три года. Так что помощь такая: не болей и помоги себе сам. Я вот руку год назад распорол, сам перемотал кое-как и поехал в одну больницу, полдня пути. Они мне говорят: тут не починим, давай в Петрозаводск. В Петрозаводске зашили, но, говорят, если хочешь, чтобы работала рука, дуй в Москву. А в Москве сказали: ну… это… если бы сразу к нам… а теперь тебе надо ждать, пока полностью заживет, а потом приезжай, будем по новой резать, восстанавливать сухожилие, зашивать. А где у людей время и деньги до Петрозаводска и до Москвы добираться?
– А если инфаркт или инсульт? – спрашиваю.
– Ну тогда ждем скорую. И еще потом полицию – уже смерть констатировать. Полиция быстрее приезжает.
– А помирают как?
– Ну как-то помирают – как все, так и у нас. Помирают, и все. Кладбище-то всегда работает. На моей памяти много местных схоронили. Придет почтальон или там дети приедут навестить и обнаруживают в доме мертвого. Наверное, во сне умирают, – предполагает Петя (я все-таки в отпуске и не стала Пете рассказывать, что не все умершие на кровати умерли в тихом сне, а большинство умирали долго и мучительно, хоть и тихо, от голода и сгнивая в собственных испражнениях). – Ну или мы вот заметим, что печь не топится, зайдем, видим: слег человек, заболел. Кто остался – подкормят, потопят печь. А так-то другой тут нет помощи.
Мыслей у меня много. Карелия – вовсе не единственный озерный край в мире. И Россия не единственная страна с удаленными точками. Это в крупных городах, там, где есть возможность набрать профессиональный штат, – нужны гигантские многопрофильные больницы с недорогими гостиницами для иногородних. А в удаленных местах надо развивать социальную помощь, нужны социальные координаторы, чтобы заранее выявлять всех стариков в группе риска и организовывать оптимальную систему помощи. Нужно строить реальную, не на бумаге, паллиативную помощь на дому, с возможностью индивидуального поста, нужен сестринский и долговременный уход, в том числе силами немедицинского персонала. Нужно обучать спасателей МЧС навыкам оказания первой помощи, выявлять местных активных ребят, старост, где такие есть, обеспечивать их аптечками первой помощи, включающими сильнодействующие обезболивающие препараты, и регулярно проверять оснащение этих аптечек и подготовку ответственных.
Нужны парамедики. Парамедик – это не только герой старых передач про службу 911. Это медик-спасатель, скорая догоспитальная помощь, очень сегодня нужная повсюду в стране. Ну и главное, конечно, скорость доставки до тех самых многопрофильных больниц. Это и службы экстренного оповещения, и единый электронный социальный паспорт гражданина, ну и вертолеты с вертолетными площадками в правильных местах.
Нда. Я уже вижу сотрудника Минздрава, читающего этот мой опус. «Дык у нас все это есть. Это – в такой госпрограмме, это – в такой, а это – вообще в нацпроект зашито, а на это в том году вон сколько потрачено миллиардов! А за вертолетные площадки и санавиацию мы вообще уже президенту отчитались!» Мысли-то у нее правильные, говорит Минздрав. И работа нами в этом направлении ведется.
И мысли у бабы Нюты правильные, и работа ведется, и в госпрограммах это все есть. А у людей – нет. И я не знаю ответа на вопрос «почему».
Но я очень много поездила… везде… Мне кажется, крайне важно вырывать всех федеральных чиновников из Москвы и погружать их в региональную действительность хотя бы на неделю. Отправлять их в командировки в районы не на один день, когда всё бегом с поминутно продуманной программой и на губернаторском вертолете, а прям поработать бок о бок с местным госслужащим, чтобы стала очевидна бессмысленность многих поручений и то, что документы заполняются левой ногой и отправляются наверх «на отвали», потому что реальных дел по горло.