Рухнул огромный, посаженный папой лет тридцать пять лет назад грецкий орех. В этих северных местах он был вынужден вытянуться высоко, словно корабельная сосна, и только уже обогнав по росту соседние ярославские елки и клены, он расправил огромные ветви и подставил скупому здешнему солнцу свои разлапистые шершавые листья. Он каждое лето честно рожал сотни гигантских ореховых гроздьев, которые никогда не успевали вызреть. Лишь пачкали йодом наши руки, когда мы упрямо пытались выколупать из тугой и молодой скорлупы молочную зеленоватую мякоть незрелых орехов. Зимой орехи опадали, неведомые и потому ненужные даже здешним птицам. И мы, в первый после зимы приезд, каждый год с непреходящим интересом подбирали с земли и разглядывали разбросанные по всему участку ореховые скелеты.
А теперь орех хрумко упал, немного задел трубу на бане, переломал папины любимые кусты синего бархатистого терна, раскидал шире обычного совсем еще молодые орехи, подрожал немного ветвями и затих.
Я не мистик. Но это точно был папа. Пришел и грозно передал мне кое-что. Никакие более ясные знаки мне не нужны. Я всегда знаю, что думают родители и как они воспринимают происходящее в моей жизни.
А вчера я читала лекцию в одном из хосписов. Мы разбирали хосписные заповеди, написанные мамой тридцать лет назад: «Мы работаем с живыми людьми. Только они, скорее всего, умрут раньше нас». «Репутация хосписа – это твоя репутация». Я цитировала мамины слова, обращенные к сотрудникам, и мы подробно разбирали истории ее давно ушедших пациентов. Много говорили о силе любви, о разлуке, о снах, которые люди видят перед смертью, и о том, что любящие друг друга могут держать смерть на расстоянии вопреки всему.
В холле хосписа высокая-высокая стеклянная купольная крыша. Там всегда светло и видно небо. Ближе к концу лекции под куполом появилась неожиданная для Москвы большущая яркая бабочка с фиолетовыми пятнами на крыльях. Мамин любимый махаон. Именно бабочка-махаон была долгие годы символом маминого хосписа – и девиз: «Из тени в свет перелетая».
Сначала она летала под куполом, потом спустилась к нам, нежно подрагивая, покружила около одной медсестры, выбрав ее, думаю, потому, что именно она работала раньше в мамином хосписе и под маминым руководством. Знакомую то есть нашла.
Потом подлетела ко мне, описала пару кругов и полетела знакомиться с остальными.
Мам, я всегда знаю, что ты думаешь про мою жизнь и работу, знаю, когда ты ругаешься, а когда радуешься, но все-таки, когда ты вот так прилетаешь – это невыразимо приятно.
Потому что «любовь никогда не перестаёт»… Прилетай еще.
(Из фильма «Нюта Федермессер. Любовь есть всегда. Мы просто от нее бежим и прячемся» проекта Катерины Гордеевой «Скажи Гордеевой»)
Могла бы я жить в какой-то другой стране? Не хотела бы, но могла. Но не хотела бы. Потому что мне очень дороги такие вещи, как деревня, где я росла. Кладбище, где похоронены мама, папа. Мне очень важно жить внутри русского языка, который я очень люблю, очень люблю. Я боюсь отъезда и эмиграции. Как для человека, выросшего в диссидентской семье, для меня эмиграция – это вынужденная мера. То есть это не решение человека космополитического, свободного, который выбирает для себя какую-то другую территорию для жизни. Для меня это «потому что здесь плохо», и ты вынужден тогда уехать. Не хочу про это думать, хочу здесь оставаться, здесь максимально менять то, что возможно. Здесь стареть, здесь умереть. Что может меня заставить уехать? Если лишить меня возможности менять и работать, если я не смогу в своем плане пункты вычеркивать какие-то. Но при этом я знаю, что я очень буду несчастливой, если уеду…
Я не люблю говорить: «Я верю в жизнь после смерти». Мне слово «верю» не нравится. Я знаю, я знаю, что есть жизнь после смерти. В этом нет никаких сомнений…
Это другая жизнь. Гораздо более спокойная и цельная, чем та, которой мы сейчас живем. Человек жив в том, что остается после него. После кого-то остаются произведения искусства, после кого-то остаются друзья, дети, внуки. После кого-то остаются ученики. Я вот пытаюсь наблюдать, и мне кажется, что люди, которые оставляют последователей, учеников, они наиболее спокойные, какие-то счастливые, более полноценно проживающие последний период жизни, – вот когда к тебе приходят те, кого ты научил…
Я была бы верующей вне зависимости от того, в какой стране и на какой земле я росла и формировалась. Меня крестили, когда мне было сорок дней. Естественно, я этого не помню, но знаю, что это было. Кстати, жутко жалею, что я этого не помню. Я бы хотела, чтобы я была свидетелем этого события. Это очень важно, когда человек в зрелом возрасте приходит к этому сам и проходит осознанно через этот обряд. В тринадцать лет я сказала: «Я хочу ходить в церковную школу». Папа сказал: «Ну хорошо», а мама сказала: «Ну давай, давай. Это по выходным ты будешь ходить в воскресную школу?» – «Да, буду ходить по выходным». Это очень свободная была школа, и я спокойно читаю благодаря этому на старославянском.
Бог – это вот то, что «там»… То, что внутри…
31 декабря 2021 года
Нет сил на итоги года. Итоги будут потом, когда высплюсь. А сегодня только опустошенность, усталость и благодарность. Благодарность за то, что 31 декабря наконец-то наступило. Завтра проснемся поздно, за окном будет мягкий снег, елочка в дневном свете сверкать будет устало и блекло, собака будет беспокойно лизать лицо и требовать выхода наружу, будет поздний ленивый пижамный завтрак, и год начнется снова… как всегда… Еще один сложный и нескучный год, который запомнится нам, как и все предыдущие, чередой бед и побед, болезней и радостей, надежд и разочарований. Просто еще один год.
Днем я успела зайти в хоспис. Там жизнь сегодня напряжена до предела. Стайки родственников, вереница волонтеров, забирающих со склада подарки для пациентов; собака-терапевт, ошалело-уставшая, лежит на диване в холле с растерянными глазами; презрительно покинувший холл любимый наш хосписный кот Филя; особенно энергичная перед Новым годом, но все же профессионально-спокойная смена. В хосписе Новый год не очередной, а последний. Самый что ни на есть последний. Поэтому каждая минута там осязаема, весома, словно в церкви.
Несколько пациентов в холле, с ними за руку родственники, рядом суетятся медсестрички, хлопочут волонтеры, мой приход никого не напрягает. Одна тоненькая, маленькая и седенькая, как старый гном, бабушка узнаёт меня и говорит: «Я вас знаю, вы тут директор, по телевизору вас видела». Протягивает мне руку, и мы с ней стукаемся лбами: я тянусь поцеловать ее руку, а она – мою. Смеемся.
Рядом на кровати лежит еще одна дама. Наша любимица. Ворчливо спрашивает у медсестры:
– А ты, Зоя, принесла мне что-нибудь вкусненькое, домашнее, а, ленивица?
Потом видит меня и недовольно заявляет:
– Господь отправил свою небесную бухгалтерию в отпуск, отказался меня вчера прибирать, а я уж совсем готова была. Все ногти посинели, дышать не могла. Да мне уж пора, пора. Нет сил больше, замучила я тут всех. И жить-то мне неохота, но ваши молодцы, откачали меня вчера, спасибо им до земли.
– Так неохота, – говорю, – или спасибо? Вы уж определитесь!
– Жить, – говорит, – неохота, а пожить бы еще можно…
Оглядываюсь и вижу пожилого мужчину. Его из палаты в холл везут на кровати медсестры. Погулять. Из-под одеяла немного выглядывают аккуратные ухоженные хосписными санитарочками и накремленные пальцы правой ноги. Я нежно прикасаюсь к ноге, перевожу взгляд на его лицо: он плачет. Слезы стекают по обеим щекам на подушку. Красивый профиль, тонкий нос, большой тонкогубый рот, короткий военный ежик на голове.
Люблю таких аккуратных красивых мужчин. Он плачет: не могу больше, не могу, так устал, сил больше нет, не могу… И текут-текут слезы. За руку его держит дочь. Тоже очень красивая, тонкая, полногрудая, нежная-нежная. И немного растерянная. Я глажу его волосы, вытираю пальцами ему слезы, словно ребенку, протягиваю салфетки дочери.
– Нету, – говорю, – сил ни на какой праздник, да?
– Нету, – отвечает он. – Я дома́ строил, я всю жизнь строил дома, для людей. Так хочется, чтобы остались после меня эти дома. Для людей.
Дочка говорит:
– Папа полковник.
– Это видно, – говорю я, – даже в кровати полковничья осанка и выправка.
– Папа суровый, – говорит она, плачет и смотрит на папины слезы.
– Не могу я не плакать, простите меня, нету сил, – говорит суровый полковник.
Стоим по обе стороны от кровати, предновогодняя суета отступает, мы держим его за руки и плачем с ним вместе, и улыбаемся ему, и ничего не говорим, ничего не обещаем, просто плачем, держим его руки в своих и вытираем ему слезы еще до того, как они скатятся со щек на подушку…
Как же мне тоже вместе с полковником хочется, чтобы построенные им дома стояли бы долго-предолго и люди, живущие в них, жили бы счастливо…
Больше ничего в этот момент не хочется.
… Кто-нибудь утром сегодня совсем
не проснется,
кто-нибудь тихо губами к губам прикоснется
и задохнется – как пахнет бинтами и йодом,
и стеарином, и свежей доскою сосновой.
В утреннем воздухе пахнет бинтами и йодом,
и стеарином, и свежей доскою сосновой,
пахнет снегами, морозом, зимой, холодами
и – ничего не поделать – черемухой пахнет.
Пахнет черемухой в утреннем воздухе раннем.
Пахнет влюбленностью,
пахнет любовным признаньем.
Что бы там ни было с нами, но снова и снова
пахнет черемухой – и ничего не поделать!
О Благотворительном фонде помощи хосписам «Вера»
Благотворительный фонд помощи хосписам «Вера» с 2006 года работает, чтобы сделать достойную помощь в конце жизни доступной каждому, кто в ней нуждается.