Такое простое для многих из нас дело – съездить в Питер на пару дней: сели в «Сапсан» и смотались туда-обратно. А Анна Алексеевна откладывала это всю жизнь. Ждала подходящего момента. Сначала растила сына-инвалида, который требовал постоянного ухода: «Бегать бегал, но не говорил и в туалет только в памперсы ходил до девятнадцати лет. А я была привязана, прикована к дому», – рассказывает Анна Алексеевна. Потом родилась дочка и совсем стало не до поездок. На вопрос, почему именно в Санкт-Петербург, Анна Алексеевна отвечает очень просто, смущаясь после каждого слова: «Пройтись по Невскому… Посмотреть Зимний… Красивый город, Северная столица, а я ни разу не видела…»
Когда каждый день умирают рядом люди – и дети, и те, кому двадцать пять или тридцать, и ровесники, и хорошо пожившие; когда каждый день общаешься с родственниками, сильными, потерянными, благодарными, агрессивными, плачущими, спокойными, одинокими, виноватыми, любящими; когда каждый день многие годы слышишь слова благодарности; когда каждый день смотришь и не понимаешь, ну как еще держится жизнь в этом истерзанном теле и почему кто-то сам себе определяет срок: вот сестру дождусь, она из Лос-Анджелеса должна прилететь, вот дождусь ее и тогда уж… и действительно, именно тогда, дождавшись и обняв сестру, тихо уходит, а кто-то, наоборот, исчерпал уже все силы, а тело живет и живет, не отпускает душу…
Так вот, когда видишь все это каждый день, то невольно начинаешь анализировать, обдумывать то, что многим вне хосписа и в голову не приходит. Как, да и связаны ли вообще, наша жизнь и наша смерть.
Мама говорила: как человек живет, так он и умирает. И это не про зависимость между качеством смерти и праведностью жизни. Нет. Это про характер, про особенную жизнь каждого из нас и, значит, про особенную смерть. Смотришь на людей, в их глаза и думаешь: как тебе плохо, дружочек, ну что ты так душу рвешь и себе, и близким? почему такой ты одинокий, когда столько друзей вокруг? что ты лечишь в себе и как ты будешь уходить, когда придет твое время?
На некоторых людей смотришь и видишь их старыми и среди внуков, а других старыми, злыми и одинокими, а иных – разочарованными; про кого-то не можешь понять, зачем они так расходуют себя, и думаешь: ну подожди, куда ты гонишь, туда нельзя опоздать, погоди! А про кого-то совершенно понятно: настолько себя отдает, что это просто не может длиться долго.
Так было и с Димой Калининым, артистом театра «Русская песня». Он как хорошее сухое полено нагреет дом скорее, чем охапка сырых дров, но сгорит дотла, без углей, очень быстро. Он приходил в хоспис и жег себя для тех, у кого уже мало оставалось жизни впереди, дарил им столько тепла и света, что в их глазах снова появлялись интерес и желания. Дима, наш потрясающий волонтер, друг хосписа в Царицыно, музыкант, нахальный и гениальный балалаечник, на концертах которого у пациентов плясали ноги под одеялом. Теперь будет играть нашим пациентам уже там, на облаке…
Странная штука жизнь. Не экономьте себя. Отдавайте себя. Не жалейте себя. И берегите тех, кто рядом, хоть это и самое трудное – беречь именно тех, кто близко. Даже если кажется, что у них, у близких, все хорошо и им ничего от вас не нужно. Потому что сроков никто не знает, и потому что мы все очень друг другу нужны. Уже сейчас. Не только на хосписной койке, но и до нее. Ведь койка эта может и не случиться, а значит, времени долюбить и доцеловать может просто не быть.
Сумасшедшая жизнь… Ночная подготовка к важнейшим совещаниям по хосписам Москвы; подруга, у которой необезболенный муж после операции; еще четыре срочных тяжелых пациента, а я даже не успеваю перезвонить и организовать консультации и помощь.
Десятки писем, сотни дел, горящие сроки, вечное чувство вины и ощущение халтуры.
И вдруг – приглашение на вечер в «Геликон-оперу». Без подробностей. Просто: пойдешь? Разве можно в такой гонке пойти в театр? Разве можно получить удовольствие? Разве можно спокойно сидеть два часа с выключенным мобильником? А пациенты? А письма? Разве получится на два часа просто остановиться?
И мы с папой и Ильёй идем на Вечер памяти жертв Холокоста. Годовщина освобождения узников Освенцима. Вечер памяти шести миллионов евреев, среди которых были и Федермессеры, и Городецкие… Папа узнаёт в зале многих, мне приятно, что мы его привели. Папе восемьдесят пять лет, он получил год назад от Красного Креста компенсацию как еврей, пострадавший в Холокост. А ведь он всего-то был в эвакуации в Ташкенте. Ни мой папа, ни его родители в те шесть миллионов не попали, а вот у Ильи прадедушка остался лежать в массовых захоронениях под Чернобылем, в тамошнем Бабьем Яру…
И мы остановились на два часа, чтобы вспомнить… Чтобы помолчать минуту вместе со всеми. Я слушала Реквием, читала на экране имена жертв и праведников и вместе с другими людьми в зале плакала. Выступали министры, депутаты, послы, представители духовенства; выжившие, которых становится все меньше; освободители, которые тоже уходят, – и все они говорили об одном: главное, помнить, чтобы не повторить.
Переживательно-материнское. Сейчас проводили старшего ребенка на раскопки под Новгород на две недели. У Лёвы опять, как всегда, было вещей больше, чем у кого-то еще. Чемодан. Рюкзак. Пакет со всякой едой: в списке было написано «вечерний сухожор». И отдельно спальник: в списке было написано «если у кого есть спальник, возьмите».
Ну, кто меня знает, тот поймет. Я всегда собираю все по списку, ничего не забываю и даю с запасом на всех еду в поезд, таблетки на целый госпиталь и там всякие запасные мелочи: фонарик, акваланг, оружие, документы…
Не понимаю, как все остальные родители впихивают всё в один рюкзак? Почему мои дети вечно как навьюченные верблюды?
Конечно, потом выясняется, что акваланг как раз пригодился, что именно у Лёвы было в чемодане все для ремонта атомной лодки, для спасения морских котиков и как раз то, что кто-то забыл, у Лёвика в двойном размере: от трусов до ремня для джинсов и ветровки.
Илья сказал, что в плацкартный вагон ничего не влезает, и опять над Лёвой весь класс ржет.
Ну чего делать-то?! Ребенок едет на две недели в чужой город… А если случится что? Может, это у меня генетический страх от многочисленных скитаний и переселений? Когда я пакуюсь, всегда думаю, что там, вдали от дома, можно заболеть, или что землетрясение произойдет и будет невозможно домой быстро вернуться, или вдруг понадобится снабдить друзей по палатке лишней байковой пижамкой…
А главное, вот когда уже на месте, то все радуются, что у Нюты всё с собой – от зубочистки до мачете, но около поезда все ржут…
Вчера на ночь глядя, в метель и гололед, поехали забирать старшего сына из школьного лагеря. Он заболел и, чтобы других не заражать, решил уехать. Ехали мы всей семьей, так как новость о том, что Лёвка заболел, застала нас в кино. В результате я провела несколько часов в машине с мужем и детьми: по дороге туда Миша тихо спал сзади, а мы с Ильёй обсудили кучу всего по работе. Уже в лагере нам навстречу спустилась целая стайка Лёвкиных одноклассников. Здоровые, красивые, счастливые, хохочущие, растущие, мальчишки, девчонки, с пирсингом, кудрями, хвостиками, в джинсах, кепках, в капюшонах и без, парами, тройками, по одному, с телефонами, с книжками, с текстами стихов на завтра, с фантиками в карманах, с одной шоколадкой на всех… И я вдруг поняла, что очень давно не видела сразу столько здоровых детей. Я скучаю по ним.
Мы забрали Лёвку и, несмотря на его температуру и жуткую дорогу, весь обратный путь все вместе пели чудные песни из кинофильмов Рязанова. Я ехала и хотела, чтобы дорога эта была бесконечной…
Жизнь продолжается, и она разная. Когда работаешь в хосписе, раньше казавшиеся простыми радости видятся иначе.
А сегодня уже снова весь день на работе. Разбираем историю одного крошечного мальчика, вчера ставшего ангелом, и еще одной женщины, которая даже обезболиваться не хочет, потому что хочет скорее уйти вслед за своим недавно трагически погибшим сыном…
У меня уникальная няня.
И у нее все уникально: характер, работоспособность, запасы любви, хинкали у нее уникальные.
Она даже болеет уникально, как никто, что мне особенно удивительно, ведь я привыкла к медицинским книгам, к описанию симптомов, к пациентам, врачам, жалобам, но Зиночке поставить диагноз никто не сумеет. Болеет она редко, тихо, никогда не жалуется. Если я что-то замечаю и спрашиваю, ответы дает загадочные.
– Зин, что-то вы грустная, вы себя плохо чувствуете?
– Не-е-ет, Нютачка, я проста не спала ночь, всё у меня в горле чесало и кололо, а теперь в ногу отдает.
– Зин, ну от горла вон на столе пастилки лежат, пососите.
– Ой, не-е-е-ет, Нютачка! Мне, наверное, от него так плохо, от него меня вырывает, он ко мне прилипает, к внутри, знаете…
– Зина, вы давление измерили?
– Не-е-ет, Нютачка, я сахар мерила.
– И как?
– Хороший сахар, восемнадцать. Много, конечно, после кофе с конфетами и вареньем.
– Зина-а-а! Сахар надо утром натощак!
– Зачем?! Нютачка, натощак сахар низкий, не надо полоски переводить…
– Зина, вы себя как чувствуете?
– Харашо, Нютачка. Дети покушали, и я себя харашо чувствую. И Константин Матвеевич[22] сказал, что хачапури сегодня удались, и я себя харашо чувствую.
– Зин, а голова, у вас же голова болела?
– А-а-а, голова, да! Это потому что я сижу и думаю, дела нету у меня, и вот голова болит. Надо вставать дела делать.
– А может, давление или температура?
– Не-е-ет, Нютачка, вот у меня была однажды температура, в Ереване, муж меня отвел к доктору, у меня так болело в горле, что я не могла расцепить зубы совсем, ни пить, ни глотать, ни говорить. И доктор мне проколол рот. Целый стакан гноя вылил! Вот тогда болела голова, а сейчас не-е-ет.