И кое-кто из членов делегации,
про бдительность забыв, разинул рот.
Но вот на улицах Монмартра появляется девушка, "вся строгая",
с глазами красноярскими гранитными
и шрамом, чуть заметным над губой.
Она так не похожа на "парижских девочек", что Монмартр замирает при ее появлении, а поэт восторженно восклицает:
Всей Франции
она не по карману.
Эй, улицы,
понятно это вам?!
Неужели Евтушенко и в самом деле думал, что эта громко сказанная фраза "Всей Франции она не по карману" может быть воспринята, как лестная аттестация строгой красноярской девушки?
Здесь мы опять встречаемся с тем эстрадным Евтушенко, который не жалеет пряностей при изготовлении горячих и острых блюд.
А между тем в его парижском цикле мы находим такие превосходные стихи, как "Верлен".
...Плохая память у Парижа,
и, как сам бог теперь велел,
у буржуа на полках книжных
стоит веленевый Верлен...
Естественны, метки и сатирически значительны и рифмы и аллитерации в этом четверостишии ("веленевый" - "Верлен"). Это не то, что "кокосы" "кокотки" и "луковый" - "лукавый" в других его стихах.
Стихотворение о Вердене подымается до высокого обличительного пафоса:
Вы под Верлена выпиваете
с набитым плотно животом.
Вы всех поэтов убиваете,
чтобы цитировать потом!
Столь же значительно и остро современно другое стихотворение из того же заграничного цикла - "Тень".
Вниманье, парижское утро!
Вдоль окон бистро и кафе
проходит по улице "ультра",
обмотанный пестрым кашне...
Глаза он под шляпою прячет,
и каждую ночь или день
у дома Тореза маячит
его осторожная тень...
Ажаны от страха немеют,
С ней встретясь в полночную темь.
Не только маячить умеет
умеет стрелять эта тень...
И кончаются эти слова сильной и действенной строфой:
Париж, не поддайся смятенью.
Я верю - сомкнувшись тесней,
Расправишься с этою тенью
Ты, город великих теней!
Как убедительно звучит здесь обычная у Евтушенко игра слов - "_тень_" и "город великих _теней_"!
Этот пример лишний раз показывает, что и рифмы, и аллитерации, и словесная игра оправдывают себя лишь в тех случаях, когда они мобилизованы поэтической мыслью, а не слоняются без дела.
Евтушенко пишет много и разнообразно. И он не прочь поиграть и даже подчас щегольнуть аллитерациями. Но он не опутывает себя их сетями настолько, чтобы потерять возможность свободного и толкового разговора с читателем. Он отзывается на самые острые темы сегодняшнего дня.
Это существенная и важная черта его дарования. Без живой связи с обществом, со своей страной и миром, без чувства гражданственности немыслим настоящий поэт.
Но широта интересов идет порой у Евтушенко в ущерб глубине, в ущерб той сосредоточенности, которая составляет главнейшее условие поэтической мысли.
Читая многие его стихи, задаешь себе иной раз вопрос: почему те же мысли не изложены прозой?
Это чаще всего относится к его стихам, в которых за смысловой темой не чувствуется темы музыкальной.
И я думаю, что не ошибусь, если скажу, что размеры и ритмы у него часто случайны, а иной раз и расходятся с содержанием.
То его стихи (по всей вероятности, нечаянно) ложатся на мотив уличной песенки "Купите бублики", то в них слышатся полузабытые "Кирпичики".
Он не задумывается над выбором стихотворных размеров, и они часто подводят его.
Возьмите стихотворение на такую значительную тему, как "Песни революции":
...Купите сборники.
Перечитайте пристально.
Не раз, не два должны вы их прочесть.
Себе вы напевайте
вслух и мысленно
и вашим детям,
если дети есть.
Услышите вы
скорбное и дальнее
тяжелое бренчание кандальное.
Увидите вы
схваченных и скрученных,
истерзанных,
расстрелянных,
замученных.
Не приторным и ложным гимнам времени
они своим
заветным песням верили,
Они их пели,
крадучись,
вполголоса.
Им было петь не в полный голос
горестно...
Кто узнает в этих унылых и однообразных ритмах Революцию, которая и в самые тяжелые свои годы была полна энергии, жизни, веры в победу? Сравните эти вялые строки с подлинными песнями революции. Ведь даже "Похоронный марш" звучал величаво, бодро, во славу жизни.
А здесь мы читаем:
Увидите вы схваченных и скрученных,
истерзанных,
расстрелянных,
замученных.
По интонации это скорее похоже на песню нищих слепцов, просящих подаяния, чем на стихи о песнях революции.
А уж неверная музыкальная настроенность неизбежно ведет автора ко множеству ошибок и неточностей.
Неужели до революции революционные песни пелись только вполголоса? И разве нельзя было придумать для гимнов царского времени более меткие эпитеты, чем "приторные и ложные"? А как искусственно и надуманно звучит строчка:
Им было петь не в полный голос
горестно...
Я остановился так подробно на этом стихотворении, далеко не самом типичном для Евгения Евтушенко, отнюдь не из желания выставить напоказ его слабые строчки.
Но расхождение ритма и содержания, столь заметное в этом стихотворении, для него не случайно.
И это объясняется прежде всего отсутствием сосредоточенности.
В лучших стихах размеры, ритмы, интонации рождаются вместе с поэтической мыслью.
Вы не можете себе представить "На холмах Грузии" Пушкина, "Выхожу один я на дорогу..." Лермонтова или "Незнакомку" Блока написанными в другом размере и ритме. Музыкальная их тема возникла вместе со смысловой.
"Не искушай меня без нужды..." Баратынского так и родилось в форме романса. Оно было романсом еще до того, как на него была написана знаменитая музыка.
Наши великие поэты знали, в каком ключе, роде, жанре они пишут. И каждое их стихотворенье было не только поэтическим, но и музыкальным произведением.
То "бормотание", которое предшествовало у Маяковского писанию стихов, было, по всей видимости, нужно ему для выбора того или иного размера и ритма.
Этот выбор не должен быть случайным. Надо быть уверенным, что возок, на котором вы едете, - по выражению Некрасова - "спокоен, прочен и легок" {41} и довезет вас до цели, - как уверен был Данте, что его терцины могут с честью служить ему на протяжении всей его трилогии.
Многие из наших молодых поэтов берут случайные размеры - такие, какие бог на душу положит.
Грешит этим - правда, далеко не всегда - и Евгений Евтушенко...
О Шекспире
"Слова, слова, слова", - говорит Гамлет, отвечая на вопрос, что он читает.
Слова, слова, слова - часто говорим и мы, читая многие написанные до нас и в наше время книги.
Слов, произносимых и печатаемых, становится с каждым веком, десятилетием и даже годом все больше и больше. Кажется, это непрестанно размножающееся говорящее племя грозит утопить нас в море бумаги. Созданные людьми по их образу и подобию, слова, словосочетания и целые книги унаследовали от людей их нравы, повадки и характеры. Есть книги умные и глупые, добрые и злые, тихие и кричащие, скромные и честолюбивые, есть книги - друзья человечества, а есть и враги, даже книги-людоеды. Но, пожалуй, больше всего на свете равнодушных книг, о которых только и можно сказать: "слова, слова, слова".
Люди сыты словами, люди все больше и больше перестают им верить. Происходит обесценение слов, инфляция, подобная денежной инфляции. Однако, по счастью, у этого плодовитого словесного племени наблюдается не только рождаемость, но и смертность. Как и люди, книги стареют, дряхлеют и умирают.
В томах и томиках, мирно стоящих на полках, происходит какой-то непрестанный и незаметный для глаз процесс: во многих из них явственно проступает скелет, обнажаются мелкие, своекорыстные, демагогические, плохо спрятанные побуждения автора, и они становятся неинтересными, а иной раз даже отталкивающими.
Но, пожалуй, еще чаще недолговечность их объясняется тем, что они тонут, как в реке забвения Лете, в массе подобных им книг.
Давайте же сегодня - в дни Шекспировского юбилея - посмотрим свежими и непредубежденными глазами, жив ли, здоров ли и жизнеспособен ли наш 400-летний юбиляр, или же он остается в музеях и университетах только потому, что был когда-то признан великим, что ему поставлены памятники и что библиотека посвященных ему научных трудов пополняется с каждым годом.
В разные времена бывали люди, которые пытались поколебать авторитет Шекспира, посмотреть, уж не голый ли это король. Как известно, Вольтер и другие французские писатели XVIII века считали его гениальным, но лишенным хорошего вкуса и знания правил. А величайший писатель девятнадцатого и начала двадцатого века, оказавший огромное влияние на умы своих современников и последующих поколений во всем мире, Лев Толстой, - особенно в последние годы своей жизни - попросту не верил Шекспиру, считал его драматические коллизии неправдоподобными, а речи его героев неестественными, вычурными и ходульными.
Жизнь - диалектична, и каждый знаменитый писатель должен быть готов к тому, что последующие поколения посмотрят на него со своей точки зрения, что в одну эпоху он будет на ущербе, в другую его не будет видно совсем, а в третью он засияет полным своим блеском.
Так было и с Шекспиром. Чего только о нем не говорили, чего только не писали! И наконец совсем было потеряли его как личность, распространив среди широких кругов читателей ничем не доказанное убеждение в том, что Шекспир был не Шекспиром, а кем-то другим. В этом меньше всего повинно серьезное шекспироведение. Но достаточно высказать сомнение в чем-либо, чтобы оно распространилось и даже укоренилось глубже, чем точно проверенные факты.
В ту пору, когда автором произведений Шекспира называли то Бэкона, то графа Редклиффа, то графа Дэрби, то Марло (и даже королеву Елизавету!), виднейший русский писатель Максим Горький говорил: