— Тая рычажина ишшо самово закрутит...
— Петька, Петька Механик пущай рванет. Он мастак...
И вот Петьку обжимают, выталкивают из стайки вперед. Он не очень сопротивляется, хотя боязно. Но и любопытно, аж дыхание перехватывает.
А человек в нездешней кепке уже берет его за руку. Спрашивает коротко:
— Рванешь?
— Рвану... — Слово липнет к пересохшим губам.
— Ну давай...
Человек вставляет наклонно вверх рычаг в отверстие в огромном шкиве, говорит Петьке:
— Вот за него и рванешь. Рви на себя и вниз, понял? Да не спеши, торопыга! Жди, когда скажу...
А сам снова меж колес усаживается. И командует:
— Рви!
Петька со всей силы рвет-тянет. Как и было приказано — на себя и вниз... Высокая труба, словно живая, вздрагивает, выбрасывает облачко чадного дыма и... заливается стрекотом.
— Молодец, пацан! — сквозь треск мотора кричит обладатель кожаной кепки. Машет рукой: — Сыпь ко мне, прокачу!
И вот Петька Трайнин, Механик по прозвищу, катит на тарахтящем жуке сельской улицей к правлению коммуны. Видит прилипшие к стеклам окон лица сельчан, испуганно крестящихся старух, разинутые рты мужиков. И уже знает: этот железный конь — его судьба. На всю жизнь!..
А вот снова он, Петька. Но уже возмужалый, заматерелый. В плечах косая сажень. Сидит он в доме главного механика совхоза «Таловский» Герасима Андреевича Колесникова, хмурится, смотрит в пол, мнет в сильных руках замасленную кепку, ждет, что скажет в ответ Герасим Андреевич на выплеснувшееся, из души. И заранее представляет, что вот сейчас Колесников досадливо крякнет, глянет на него потемневшими от гнева глазами и...
Но Герасим Андреевич подсаживается ближе, кладет ему на плечо свою тяжелую руку с маслом в порах (ведь еще в гражданскую бронепоезд водил), говорит раздумчиво:
— Понимаю тебя, Петро. Конечно, вам, молодым механизаторам, в нашем хозяйстве развернуться негде. Земли — кот наплакал. Так что благословляю — езжай... Куда хоть надумал?
— Да в Среднюю Азию, дядя Герасим, — ошарашенно (вот ведь, не надеялся на такой поворот дела!) отвечает Петька. — Там, в газетах пишут, большие дела зачинаются. Кличут нас, молодых, сельское хозяйство поднимать.
— В Среднюю Азию, значит... Бывал я в тех краях, когда банды басмачей гоняли... Что ж, дело великое. Но помни, Петро, земли там серьезные, большого труда и пота потребуют. И коль выдюжишь, не спасуешь, хорошую страницу в свою биографию впишешь. Езжай!..
И бывает же такое! Сон во сне! Будто он, Петро, ну никак не может проснуться на своем жестком топчане. А вбежавший в барак парнишка, тоже тракторист из их совхоза «Яккобаг», все трясет и трясет его за плечо, повторяя рыдающим голосом:
— Товарищ бригадир! Ну, товарищ бригадир! Да проснитесь же! Басмачи, басмачи на меня напали! Трактор спортили, сам еле жив ушел. Ну, товарищ бригадир!
...Сразу и понял, что трясут-то его за плечо уже по- настоящему. И взволнованный голос стрелка-радиста Воробьева бьет в самые уши:
— Товарищ старшина, да проснитесь же! Фашисты!
Сразу встрепенулся, мазнул рукой по лицу, сгоняя сон. Прильнул к прибору. Еще ночь, ничего не видно. Какие фашисты?..
За спиной негромко переговаривались Назаренко с Липатовым:
— Ишь, со светом идут... И ни охранения, ни разведки не выслали. Знать, не опасаются...
— По гулу моторов — грузовики. Колонна... Досылай осколочный. Сейчас я по переднему, в самые фары врежу...
Теперь уже и Петр услышал натужный рокот моторов, увидел покачивающиеся светлячки фар. Колонна продвигалась с трудом. Но все-таки продвигалась, приближалась к окраине деревни.
...Выстрел грохнул резко, неожиданно. И сразу же впереди, метрах в двухстах, вспыхнуло яркое пламя. Это загорелся головной грузовик.
Назаренковский выстрел послужил сигналом для других танков взвода. Они открыли беглый огонь. И редко какой снаряд не достигал цели — колонна уже с голов до хвоста освещалась заревом пылающих машин.
В течение часа все было кончено. Тридцатьчетверки прошлись вдоль расстрелянной колонны, сбивая на обочины горящие грузовики, ведя огонь из пулеметов по разбегавшимся гитлеровцам. Не многим из них удалось уйти, раствориться в ночи. Да и то спасало их, что танки не рискнули залезать в огромные сугробы, а повернули назад.
— Ну и наделали же мы из фашистов лапши! — взволнованно повторял Воробьев, поглаживая тело своего pазогревшегося от стрельбы курсового пулемета. — До полсотни грузовиков разбили! А уж солдатни раза в три больше уложили! Верно, товарищ старшина?
— Верно, Миша, верно, — кивнул Трайнин. И вдруг представил себе мертвые, со снежинками лица механиков-водителей старшины Ишмапулова, старшего сержанта Жаденова, командира взвода старшего лейтенанта Котова. И закончил с вспыхнувшей в душе вязкой злобой: — Но так им и надо, сволочам! За жизнь нашу испоганенную, за гибель людей наших! Кровь за кровь, смерть за смерть! И не иначе!
К исходу дня гитлеровцы были выбиты из Верхнего Турово. И здесь опять отличился взвод лейтенанта Назаренко. Когда основные силы бригады отвлекли внимание противника своей атакой с фронта, он, выдвинувшись к селу, ударил с тыла. Это во многом и предопределило исход боя: фашисты побежали из Верхнего Турово. Преследуя их, бригада с ходу ворвалась в село Нижние Ведуги.
А затем был бой за деревню Солдатки. Он запомнился Петру Трайнину вот чем. Когда они разделались с очередным противотанковым орудием врага, бившим из каменного подвала углового дома, и выскочили в центр деревни, Петр услышал в наушниках удивленный возглас Назаренко:
— Братцы! Посмотрите, красный флаг!
Действительно, над крышей самого большого деревенского дома развевался красный флаг. Кто его вывесил?
Все разъяснилось после боя. Оказалось, что это сделал механик-водитель Александр Баженов.
...Сержант Баженов первым вывел свою тридцатьчетверку на площадь. И тут-то стрелок-радист вдруг радостно закричал: — Товарищи, наши войска разгромили немцев в Сталинграде!!! Они капитулировали!!!
Баженов от неожиданности даже взял на себя сразу оба рычага, остановил танк. Недоверчиво повернулся к стрелку-радисту.
— Откуда ты взял?
— Да случайно на волну попал. А там передают... Не верите, сами послушайте. — И радист, сняв шлемофон, протянул его Баженову. Сержант прижался ухом к наушнику. Да, далекий голос торжественно объявлял о полном разгроме врага в районе Сталинграда...
— Товарищ лейтенант, — обратился сержант Баженов к командиру танка, — разрешите отметить это дело?
— Каким образом? — поинтересовался тот.
— А таким. В моем вещмешке материя красная есть. На всякий случай берег. Ну а теперь... Разрешите, я из него знамя сооружу да на крыше того вон дома и вывешу.
— Что ж, это дело, — согласился лейтенант. — Действуй, механик!
Вот так и появился над воронежской деревней Солдатки красный флаг. Еще шел бой, танкисты добивали последних засевших в подвалах домов фашистов, а под февральским, уже пахнущем скорой весной ветром заплескался алый флаг в честь победы на берегах Волги...
Боем за Солдатки и закончился путь 150-й отдельной танковой бригады по воронежской земле. В том же феврале она получила приказ двигаться на Касторную. Вскоре танки пересекли железную дорогу, ведущую на Курск. Воронежская область осталась за кормой боевых машин...
В пути встретили большую колонну пленных гитлеровцев. В другой раз проехали бы мимо, не останавливаясь. Эка невидаль! Но вот эта... Эта колонна была необычной. Вернее, необычен был вид конвоиров. Во главе степенно вышагивал седобородый дед, повесив на грудь, как автомат, охотничью берданку, по древности не иначе свою ровесницу. А по бокам колонны шли тоже вооруженные охотничьими ружьями, трофейными винтовкам и даже простыми вилами-тройчатками... женщины. Подобного танкисты еще не видывали. Дивились:
— Нет, это ж надо! Женщины за конвойных! Неужто нашего брата-солдата для этого дела нет?..
— А что, и не хватает. Пленных-то эвон сколько, по всем дорогам — колонны. И если на каждую хотя б по отделению...
— А они, бабоньки-то, знают хоть из какого конца ружье стреляет? А ну как немцы разбежаться вздумают...
— Куда уж им разбегаться! Небось рады, что в плен-то угодили. Считай, для них война закончилась...
Петр, подавшись вперед, тоже смотрел из открытого люка на шагавших мимо пленных. Были они грязные, заросшие многодневной щетиной, укутанные поверх пилоток женскими платками, тряпками. Многие из них были с обмороженными щеками, носами. Шли, затравленно и испуганно глядя на советские тридцатьчетверки, на танкистов, высунувшихся из своих машин.
Да, это уже были другие немцы. От прежней наглости, самоуверенности, которые Петр подмечал у пленных фашистов там, на полях Подмосковья, в тяжелую осень сорок первого года, сейчас не осталось и следа. Даже выглядели они жалко.
...Жалко? Нет, Петр не жалел их. Это вот раньше — и как ни странно, в труднейшую для нас пору осени 1941 года! — он еще с любопытством вглядывался в лица пленных гитлеровцев. Что ж, люди как люди. С руками, ногами. До войны каждый из них, думалось, тоже, как и он, занимался вполне земным делом — выращивал хлеб, собирал умные машины, любил жену, детей. Потом их поставили в строй, вложили в руки оружие — воюй. Что ж, дело солдатское, подневольное...
Подневольное?!
Потом было наше контрнаступление под Москвой. Первые освобожденные от фашистов села и деревни... Но что это были за села и деревни! Их названия значились теперь лишь на картах-трехверстках. А так — закопченные трубы и груды пепла. И жгла их не война, а специальные вражеские подразделения. Солдаты-факельщики. Методично и хладнокровно сжигали они целые населенные пункты! И их сердца не содрогались от мысли, что оставляют без крова, на лютом морозе, совсем ведь и не войска противника, а женщин, детей, беспомощных стариков и старух!
А трагедия Красной Поляны? Там танкисты 27-го бронетанкового дивизиона освободили запертых в каменной колхозной конюшне жителей этой деревни. Их было 106 человек. Старики, женщины, дети. Целых восемь суток просидели они в этих прокаленных морозом стенах! Без пищи и воды! Петр потом собственными глазами видел, как несколько обезумевших от горя молодых матерей выносили трупики замерзших у них на руках грудных детей!