Одновременно, Кремль усилил давление на неподконтрольные ему средства массовой информации – и, прежде всего, на телевидение, имевшее наиболее широкую аудиторию и во многом способное повлиять на общественное мнение. Летом 2000 года, пользуясь контролем государства над 51 % акций первого канала телевидения, охватывавшего всю страну (компания ОРТ), Кремль добился смены политики канала, отстранив от рычагов управления «олигарха» Бориса Березовского, который ранее фактически управлял им как своей собственностью. Единственным общероссийским негосударственным телеканалом осталось НТВ, принадлежавшее другому «олигарху», Владимиру Гусинскому. НТВ поддержало «Отечество» на парламентских и Явлинского на президентских выборах и открыто критиковало политику Путина в Чечне. В мае 2000 года Генеральная прокуратура возбудила уголовное дело против Гусинского и возглавляемых им компаний, и вскоре Гусинский был арестован, хотя позднее выпущен на свободу и выехал за границу. После этого на НТВ стал претендовать его крупнейший кредитор – контролируемый государством концерн «Газпром», который в конце концов добился смены руководства компании и его редакционной политики. Часть журналистов НТВ, не согласных с этим решением, перешла на канал ТВ-6, контролируемый тем же Березовским. Но к концу 2001 года и ТВ-6 был закрыт по решению суда. Другие средства массовой информации, ранее занимавшие независимую позицию, после этого уже не решались проявлять нелояльность к Путину и его политике [125] .
Развитие взаимоотношений между правительством и представителями крупного бизнеса («олигархами») проходило по той же схеме «кнута» и «пряника» – то есть поощрения лояльных и наказания тех, кто претендовал на автономию. Уже летом 2000 года Путин на встрече с «олигархами», проходившей в его загородной резиденции, сделал ключевым лидерам российского бизнеса «предложение, от которого невозможно отказаться» – оно позднее получило неофициальное название шашлычного соглашения [126] . Суть его состояла в том, что государство не будет пересматривать права собственности и сохранит «равноудаленный» подход по отношению к «олигархам», в то время как Большой Бизнес должен сохранять лояльность по отношению к властям и не вмешиваться в процесс принятия важнейших политических решений. Лишь немногие «олигархи» не согласились с условиями этого неформального соглашения и подверглись наказанию – тот же Борис Березовский лишился части своих активов, вынужден был продать оставшиеся по заниженной цене и вслед за этим покинуть Россию. У остальных представителей российского бизнеса в такой ситуации уже попросту не оставалось выбора. С одной стороны, президентская администрация восстановила контроль над крупнейшими корпорациями. Наиболее ярким тому примером стала смена менеджмента крупнейшего газового монополиста – «Газпрома». С другой стороны, Генеральная прокуратура и налоговые органы предприняли ряд проверок и расследований в отношении некоторых компаний, обвиняя их в неуплате налогов и других нарушениях законов. Эти атаки четко обозначали намерение Кремля ограничить влияние групп экономических интересов на принятие значимых решений и минимизировать их политическую автономию путем включения в новую систему подконтрольности по отношению к государству. Сходные тенденции возобладали и в отношениях государства с некоммерческими общественными организациями «третьего сектора», получившими доступ к государственной поддержке в обмен на политическую лояльность. Неудивительно, что вскоре не только все лидеры бизнеса, но и почти все сколько-нибудь влиятельные общественные деятели страны оказались полностью лояльны Кремлю, по доброй воле или вынужденно согласившись на подчиненный статус.
Таким образом, уже в течение первых лет своего правления Путин добился важнейших успехов на пути монополизации власти. Выстраиваемый им «навязанный консенсус» российских элит был основан на следующих принципах. Во-первых, это согласие элит на отказ от открытой политической конкуренции (то есть, фактически, табу на демократию как таковую). Во-вторых, это признание элитами господства доминирующего актора над всеми остальными (подчиненными) субъектами на условиях взаимного обмена ресурсами между ними. В-третьих, согласие элит с преобладанием неформальных и специфических «правил игры» (которые могли меняться в угоду доминирующему актору) над общими и едиными для всех акторов формальными нормами и «правилами игры» в регулировании политических отношений.
Последний принцип, казалось бы, противоречил идее «диктатуры закона», которую выдвинул Путин в центр своей политической программы. Но на деле путинская «диктатура закона» существенно отличалась от принципа верховенства права (rule of law). На практике она означала сугубо инструментальное использование правовых механизмов как орудия селективного применения санкций в рамках системы обмена ресурсами между элитами. В случаях конфликта вокруг НТВ или «казуса Руцкого» правовые нормы или обвинения в их нарушении использовались лишь для обслуживания текущих интересов доминирующего актора. Такого рода набор норм и правил, равно как и система их селективного применения государственным аппаратом, ставшие частью «навязанного консенсуса», способствовал не установлению единых «правил игры» как основы верховенства права, а служил своеобразным фасадом, или «дымовой завесой», для деформализации «правил игры» [127] и обеспечения господства произвола (arbitrary rule) [128] . Эти инструменты были еще более успешно использованы Кремлем на следующем этапе выстраивания и поддержания «навязанного консенсуса».
«Партия власти» и «вертикаль власти»: от конкуренции – к иерархии
Все правители в мире хотели бы управлять своими странами как можно дольше и безо всяких сдержек и противовесов. Однако в условиях стабильных политических режимов они сталкиваются с ограничениями, которые на них накладывают институты и другие политические акторы (как внутренние, так и международные). Неудивительно, что лидеры вновь возникающих государств порой более успешны в строительстве авторитарных режимов «с нуля», если они способны избежать этих ограничений и не допустить появления альтернатив создаваемым им режимам. После распада СССР постсоветские государства демонстрировали широкий спектр вариантов строительства персоналистских авторитарных режимов, некоторые из которых потерпели полный крах в ходе «цветных революций» 2003–2005 годов в Грузии, Украине и Кыргызстане. В этом плане Россия 2000-х годов отличалась использованием иной стратегии строительства авторитарного режима. В то время как российский режим 1990-х годов был сугубо персоналистским, несмотря на несколько (безуспешных) попыток Кремля по созданию «партий власти» [129] , авторитарный поворот в России 2000-х годов сопровождался взлетом «Единой России», вплоть до настоящего времени доминирующей на парламентских и электоральных аренах национального и регионального уровней. В течение 2000-х годов Кремль предпринял ряд последовательных целенаправленных усилий по созданию доминирующей партии в целях закрепления стабильности и обеспечения преемственности складывавшегося в России нового авторитарного режима [130] .
Почему Кремль обратился к этой стратегии в 2000-е годы? В известной мере такой выбор обусловлен уроками, которые российские лидеры извлекли из опыта России 1990-х годов и из опыта других постсоветских стран. Хотя политический режим 1990-х годов был довольно непопулярен среди российских граждан (главным образом, в силу своей низкой эффективности), Кремль все же обладал широким пространством для маневра благодаря эффективному использованию тактики «разделяй и властвуй». Но в целом такой подход в плане преемственности и стабильности режима был довольно рискованным, о чем говорит опыт ряда других постсоветских стран, в частности Украины [131] . Да и в России процесс смены главы государства в 1999–2000 годах спровоцировал подрыв лояльности прежде подчиненных региональных и отраслевых элит, создавших в преддверии парламентских и президентских выборов 1999–2000 годов рыхлую коалицию «Отечество – Вся Россия», представлявшую угрозу политическому (если не личному) выживанию Ельцина и его окружения. Хотя Кремль смог избежать такого развития событий благодаря успешной избирательной кампании [132] , повлекшей за собой переход элит в лагерь сторонников «Единства», в 2000-е годы российские лидеры не хотели вновь наступать на те же самые грабли. Кроме того, первые годы правления Путина изменили и временной горизонт, которым оказался способен оперировать Кремль. В 1990-е годы предел времени, которым оперировали российские политики, составлял месяцы; в 2000-е ему на смену пришли уже не просто годы, но электоральные циклы общенациональных выборов. Таким образом, Путин мог планировать сохранение своего господства «всерьез и надолго» и потому, помимо краткосрочных соображений, стремился и к созданию долгосрочных оснований, способных обеспечить стабильность и преемственность политического статус-кво.
С этой точки зрения конфигурация авторитарного режима, сформированная в России в начале 2000-х годов, служила не слишком полезным инструментом достижения целей Кремля. При этом российские лидеры вынуждены были выбирать между двумя возможными стратегиями строительства авторитарного режима. Одним из вариантов мог стать «жесткий» вариант персоналистского авторитаризма (подобного режиму в Беларуси, если не в Туркменистане), поддерживающего лояльность элит и масс путем интенсивного использования репрессий. Но такая стратегия стала бы для Кремля слишком затратной – помимо необходимости масштабных инвестиций в аппарат подавления, способный пресечь угрозу неповиновения, режим мог бы столкнуться с вызовами международной изоляции, оставаясь при этом неспособным решить проблему преемственности. Более того, поскольку в рамках «жестких» авторитарных режимов шансы представителей элит оказаться жертвами репрессий гораздо выше, чем у обычных граждан, то российская «выигрышная коалиция» не имела стимулов для столь рискованного предприятия. Альтернатива в виде форматирования «мягкого» авторитарного режима, опирающегося на доминирующую партию, выглядела намного привлекательнее как для Кремля, так и для различных сегментов э