в крике боли – дымом – в небо да в тучево –
улетает прошлое – нет больше ничего.
Ничего из того, что не сложилось да не срослось,
не осталось ни твоего лица, ни твоих волос,
и огонь выжигает ненужное, как лишай,
отдавай себя полностью пламени, отдавай.
И когда не останется плоти, костей, лица,
когда пламя доест, возьмёт тебя до конца,
вот тогда – тогда – с помоста на землю шагни,
ощути свои новые руки – целы они,
ощути, как здоровая кровь по тебе течёт,
ощути, как ты – новый –
снова идёшь вперёд.
И теперь уже точно идёшь вперёд.
СОУЛО
и, прислонившись, у стены стою,
считаю вслух, а здесь вокруг всё вишни,
и яблони, и ничего не слышно,
и ветер гладит голову мою.
так странно жить, так странно и светло,
когда внутри – не яд, тоска и мысли,
не внутренности, кровь, и не бухло,
а светлый ветер, радуг коромысла.
конечно, это всё неправда, всё
иллюзия, придуманная наспех,
пока я здесь стою с башкою настежь,
считаю вслух, и время так несёт
легко меня по лету сухотравну.
на самом деле, это всё неправда.
нет никакого лета, вишен нет,
есть я, больная, грязная, чужая,
стою приблудно, веки закрывая,
и представляю радугу и свет.
но всё-таки, раз я могу представить,
раз, напрягаясь, я могу припомнить,
как вишни на язык кислят, как травы
шуршат и режутся, и как во двор из комнат
течёт домашний запах – жарка, ужин, –
то, значит, это где-то есть во мне,
вот этот плеск дождя по летним лужам,
и озеро, и солнце на блесне.
и я стою, зажмурясь, и считаю,
и солнце светит мне, и я считаю,
и досчитаю вот до десяти –
и всё растает здесь, и я растаю,
прости.
ПИСЬМА ИЗ ОСАЖДЁННОГО ДЕСЯТИЛЕТИЯ
Этот цикл был посвящён Майдану. Три текста писались в разное время, в хронологическом порядке. Первый был написан 24 марта 2014 года, когда часть Украины ликовала, а вторая готовилась к обороне. Второй – через несколько дней. Третий – в январе 2015 года.
1.
Игорю Сорокину и Саше Павлову
*
национальная идея, говорили они,
так победим, говорили они,
мало ли, где сейчас на местах перегибы,
время такое, нужно быть чётче: либо
мы их – либо они нас.
фас!
кончился ваш постмодерн, и на этот раз
кто не с нами – тот против нас.
кличет родина-мать,
зовёт её защищать,
иди, бери автомат.
от внешнего врага – а от внутреннего прежде:
вшивых интеллигентов,
до сих пор живущих в надежде,
что можно всех помирить и не убивать никого.
наступай, наступай, наступай волной огневой,
с этими – разберёмся.
поднимается чёрный дым.
так победим.
так защитим.
*
родина,
мать-одиночка с кровавыми дырами вместо глаз
причитает: для того ли растила вас.
очередь навскидку, над дорогой фонтанчик пылит.
кто это там скулит?
*
знаю, будет царство этих – не злых,
но не думающих сейчас.
сохрани нас, Господи – не от них,
а от зверя внутри нас,
чтоб не уподобиться в ненависти святой,
чтоб не разучиться смеяться над
и бессмысленной злобой, и пафосом, и собой,
и детьми, что мечтают взять автомат.
*
сохрани нас, Господи, андрогинных, читающих,
пьющих,
недобитых выкормышей постмодерна,
несъедобную, лишнюю человеческую гущу,
бессмысленную эстетизацию бытия, наверно.
по пьяни рисующих картины про море,
утопающих в эстетике декаданса,
Господи, в логичном финале истории
сохрани нас, Господи, в нашем пьянстве,
в нашем блядстве
и нашем братстве,
чтобы, когда за нами придут с автоматами –
разбираться,
мы не разучились,
не разучились смеяться.
2.
Алексею Журавлёву
в осаждённое десятилетие не завезли любви,
по телевизору диктор, жирен и безволос,
уговаривал: мол, без паники, дескать, общество
оздоровим,
дескать, кто не любит, тот менее уязвим.
говорил, потом вещание прервалось.
ныне её выдают по карточкам,
главным образом малым сим:
детям,
калекам с перебитым хребтом,
старикам светлоглазым и тем, кто неизлечим,
иногда – матерям и душевнобольным,
ну а мы, молодые, и так проживём.
проживём.
как же мы любили, раскаляясь изнутри добела,
как же тратили мы её бездумно, когда была,
как дарили щедро прохожим и городам,
котятам, щенкам,
причудливым облакам,
людям, которые боль приносили нам.
в осаждённом десятилетии, где падает чёрный снег,
где человек человеку хуже, чем волк, – человек,
где пытаются строить новый мир на крови,
я живу на старых запасах любви.
я пытаюсь не ненавидеть ни тех, ни тех,
улыбаться в отравленной темноте,
ну хотя бы не бить в ответ.
я не знаю, как близко я к последней черте,
я не знаю, когда я пойму, что запасов нет,
я не знаю, как долго мы сможем пробыть людьми,
но, пожалуйста, если надо,
возьми.
возьми.
3.
Алексею Журавлёву
куда бы ты ни шёл,
ты приходишь в чёрное поле,
куда бы ты ни шёл, ты приходишь в чёрное поле,
мы живём в осаждённом десятилетии, мы живём
быстро и страстно,
в осаждённом десятилетии боли,
чёрное, белое, красное,
чёрное,
белое,
красное.
ненависть, ненависть,
чёрное поле и чёрное небо слиты,
чёрное поле, перекопанное снарядами,
чёрное озеро, и в нём ничего не видно,
даже того, что рядом.
потому что больше нет ничего, кроме этого чёрного
поля,
и куда бы ты ни шёл, ты приходишь в чёрное поле.
*
но послушай,
в разрушенных городах
камни и деревья
стараются прикрывать
своих живых,
не пуская войну и страх,
летнее тепло стараются отдавать.
полумёртвые города
любят своих детей,
как дети любят
эти свои города,
друг за друга, обнявшись, держатся:
«согрей же меня, согрей»,
и греют друг друга,
и держатся,
и не умрут никогда.
но те,
кто не встанет с улиц
искорёженных городов,
не выйдет из-под развалин бывшего дома,
они пока что останутся здесь,
где горизонт багров,
на этих переулках знакомых,
чтобы хранить оставшихся
и отводить беду,
в чёрном поле этом,
в каменном льду.
всё, что есть у нас
в этом осаждённом десятилетии,
в этой зиме, где не бывает лета, и
где чёрное поле, чёрное поле – везде, куда ни пойдёшь,
где то мокрый снег в лицо,
то кровавый дождь,
где огонь земной падает на города,
всё, что есть у нас, – это любовь,
побеждающая всегда.
и пока здесь терзают землю,
раздетую донага,
до последнего вдоха,
до последнего выстрела
остаётся любить друг друга
и враг врага,
нехристианнейше,
страстно,
неистово.
А потом однажды на улицы выйдут танки, тёмно-
зелёные морды с открытым дулом, опустеют города,
деревни и полустанки, смерть взяла своё – и более
не вернула. Провода повиснут, замолчат безжизенно
окна, ваше слово, товарищ танковый пулемёт.
Только маленький жёлтый мишка лежит одиноко
у окна в подвал, ногами плюшевыми вперёд.
И когда не останется дома, цветов и мамы, только
летний лагерь на западном рубеже – поднимутся
куклы с синими волосами и велосипеды, забытые
в гараже. И пойдут домашние львы со свалявшейся
гривой, вспомнят, что они же хищные и опасные.
И ползут опустевшие улицы – тихо, криво.
На июльских клёнах – листья, от жара красные.
Тише, тише, ты не бойся, всё будет славно. По
пустому городу последняя армия строится.
Гусеница Мурзик у них за главного, а после него –
пластмассовый викинг-пропойца. Если те, кто
старше, отступили и обманули, то игрушки пойдут
воевать, и взаправду даже.
И пока они здесь стоят – никакие пули,
никакие ракеты не смогут дальше.
БЕЗ РЕЛИГИОЗНОГО
По городу идёт всепобеждающая весна.
Врывается в окна, солнечна и цветна,
от неё золотятся дома, деревья и вышина,
но они сейчас сидят втроём в полутёмном баре,
кто-то – бледный после зимы,
кто – после солярия и в загаре.
Полумрак и табачный дым их заранее старят,
их бокалы полны и речи у них пресны,
и они совсем не видят этой весны.
Вот один, например, когда-то делал свой бизнес,
сразу в нескольких бывших советских своих отчизнах,
прогорел в ноль восьмом на возросшей дороговизне
материалов – и плюнул на это всё,
мол, большой доход проблемы одни несёт,
ныне вклад есть в банке, и он живёт на проценты,
плюс сдаёт небольшую квартиру в центре,
сам проводит на даче практически круглый год,
многовато, по слухам, пьёт,
всё сидит да рыбачит,