в одиночку рыбачит,
как правило, не клюёт.
Вот второй: он сидит на таможне, и пока никаких
проблем,
он имеет свой небольшой процент
и свой небольшой гарем.
Не доказывает теорем,
не думает над бытием.
Отрастил себе брюшко, но язык по-прежнему –
жальце,
а башка расчётлива и трезва,
и червонец идёт к червонцу.
Когда его спрашивают,
не пора ли жениться и размножаться,
он всегда смеётся.
Ну а третья раньше была распутна, но это всё позади,
перегибы юности, зуд, скажем так, в груди,
ныне занята, строит карьеру, времени нет,
разве что иногда с начальником – по-быстрячку, в обед,
говорят, мол, ради карьеры – но нет, враньё.
Просто так натура берёт своё.
Вот они сидят втроём, чем-то скованы, так давно,
что уже не упомнишь даты, и пьют вино,
ни во что не верят, обсуждают Путина, геев и Крым,
сходятся во мнении, что всё говно,
потому что давно ничего не осталось им,
потому что в небе весна, а у них темно.
И тогда в этот тёмный бар заходит Христос,
и кожа его бледна,
и они глядят, узнавая медленно,
и из глазниц проступает весна,
и становится им нестерпимо стыдно – так бывает,
что-то украв,
и во всём этом тёмном баре наступает огромная
тишина.
И он говорит им:
– Привет.
И ещё говорит:
– Ребята, налейте вина.
И ещё:
– Смотрите, а я тут воскрес.
Смертию смерть поправ.
Два часа ночи. Ночной эфир.
Привет. Твой безумный ди-джей снова с тобой.
Ты заметил, как тихо сегодня в эфире –
словно перед грозой?
Тема нашего выпуска – о том, как гибнет мир,
о том, как мы все постепенно сходим с ума.
Посмотри: этот город – огромный больной мозг,
посмотри, как потоком нейронов машины бегут
через мост,
посмотри, как каждый из нас – клетка его,
и, по-моему, он уже разрушается.
Скоро не останется ничего.
Эй, не надо бояться. Дослушай меня, эй.
У тебя есть твой безумный ночной ди-джей.
Иногда я режу руки, чтоб заглушить свой страх.
Расскажи, ты когда-то думал о тех,
кто живёт с тобою в одних домах,
ты, наверное, видел глаза их, слышал их смех.
Расскажи, ты думал о них?
Нет, не пробуй переключить волну.
Я же говорю – эфир отчего-то тих.
А ведь ты ненавидишь – не правда ли? – тишину.
Все они когда-то мечтали о том,
чтобы мир был радостен и справедлив.
Эй, но такие вещи даются тяжким трудом,
и они полегче путь предпочли.
Разве ты не видишь, как они пожирают друг друга?
Разве ты не слышишь, как зубы их рвут плоть?
Помнишь, древние индусы болтали про Кали-Югу?
Так вот, похоже, что нам её не побороть.
Так вот, ты думал о них? Не думал? А ты попытайся.
Каждый мечтал о прекрасном. Чтобы жизнь
не была сера,
чтобы новый мир начался однажды с утра.
Моего друга, кстати, убили вчера.
Потому что он был китайцем.
Посмотри в этот город – сквозь огни, и рекламу,
и прочий неоновый лоск.
Ты увидишь, как я, что это – больной мозг,
совсем умирающий мозг.
Что ещё живым – осталась пара ночей,
прежде чем зубы бывших друзей вонзятся им
возле ключиц.
Эй, ведь каждый из нас здесь больше совсем ничей,
поэтому не забывай с собой нож и ключи.
Но пока – этой ночью – с тобой остаюсь я,
твой безумный ди-джей, голос ночной волны.
Кстати, хватит жать на кнопочку выключения,
она ни хрена не подарит тебе тишины,
потому что только я с тобой говорю открыто,
потому что только мой голос здесь существует – чёрт,
потому что радио твоё мертво и разбито,
потому что весь этот город мёртв.
ПРО ИОГАННА И МАРГАРИТУ
*
я иду по лесу, и я ищу тебя, брат,
шаг за шагом.
иголки сосен от ветра дрожат,
за одежду ветер цепляется,
когда-то здесь жили лисы да зайцы,
большие непуганые зайцы,
а сейчас – никого, только веточки по плащу.
я иду искать, мой брат, я уже иду, я ищу.
сестрица гретель приседает,
перебирает пальцами серую пыль,
белые крошки – похоже, что он тут был.
я иду и думаю: ты отыщешь меня, сестра,
потому что мы долго шли, но теперь пора.
я рассыпал белые крошки, траву примял,
я всё сделал так, чтобы ты нашла мой привал:
здесь кора задета, здесь споткнулся о корешок;
да, я знаю, у вас в разведке
натаскивают
хорошо.
братец гензель
оборачивается и смотрит назад
и поудобнее перехватывает автомат.
*
духота в лесу, духота, скоро ливень брызнет,
вот – нарядный домик, словно из прошлой жизни,
он ложится рядом, занимает позицию,
небо – словно в ожогах, взрывается и искрится,
где-то там далекие выстрелы и зарницы.
он лежит, затаившись, невидимо улыбается,
а ещё он думает: здесь были лисы и зайцы,
и куда они разбежались, куда подевались?
почему здесь одна тишина,
духота,
усталость?
только ветер, ветер шипит негромко,
словно змея в колодце.
она тоже залегает недалеко от домика,
ждёт, когда он шевельнётся.
перед глазами небо радугою искрится.
как же мы так, братец,
что же мы так, сестрица.
*
ай, братец гензель, разве мы с тобой не росли,
словно две травинки из этой сухой земли,
не делили последний хлеб и последний сыр,
не умывались капельками росы?
дым от ствола еле видим, призрачен, эфемерен.
почему так тихо в этом лесу, куда подевались звери?
не слышна походка барсучья,
медведь не ломает сучья,
не мелькает мордочка кунья?
неужели их всех пожрала злая колдунья?
кто из нас теперь – эта злая колдунья?
братец лежит в траве, голова его не видна,
а сестрица стоит одна.
*
и вот она видит: в высокое небо
взлетает серебряный самолёт,
без натуги, без тяжести прямо, легко идёт,
выше самых высоких деревьев, замков и облаков,
солнечный свет обтекает его, медов,
самолёт летит выше космоса, выше звёзд,
невероятно мирен,
невероятно прост,
так сияет, что больно глазам
и мучительно оставаться,
так легко летит, рассекая потоки тугие,
и сидят в нем сестрица с братцем,
живые сестрица с братцем,
маленькие,
маленькие такие.
там, где воздух
цвета прозрачного янтаря,
жёлтый, тёплый, с искрами в глубине,
где абрикосы и вишни на солнце горят,
ходит женщина, и над ней –
тёплая, шёлковая голубая гладь,
золотые пылинки на лёгком ветру.
эта женщина каждому похожа на мать,
бабушку или сестру.
этот сон мне снится
всегда на грани рассвета,
каждый раз – перед тем, как открыть глаза.
я пытаюсь его вспоминать, но это
невозможнее возвращенья назад,
в какой-то из тех, лет двадцать назад, июлей,
где не было ни Интернета, ни сытости,
ни войны.
воздух жёлт и тих.
провода гудят, словно улей,
ходит женщина по полю из тишины.
бабушка, говорю я,
можно, я здесь останусь,
там, снаружи,
в моей голове усталость
трещит, словно счётчик Гейгера, слышать ничего
не даёт.
бабушка, можно я тут,
где от всего помогает йод,
где войны не будет,
где плохого ничего не стрясётся,
где такие жёлтые абрикосы,
словно мячики на воде,
словно солнца.
из всего из этого
размывающегося сна
только помню, что женщину,
и она
ходит, по пояс в траве, что уже начала желтеть,
в этом летнем золоте
проступает прохлада и медь,
и далёкая птица
языком незнакомым поёт,
и никто не умирал, и все навсегда живы.
я не помню лица этой женщины, но думаю, что у неё
руки мягкие, тёплые и большие.
бабушка, умершая
шесть лет назад от рака,
говорит: подожди,
рановато ещё, однако.
прилетает свинцовый ветер и небесное золото студит.
она говорит:
это лето
ещё обязательно будет.
когда-нибудь,
когда кончатся все войны на белом свете,
мы все успокоимся,
мы станем счастливые дети,
мы будем дышать этим золотом,
этим ветром,
между нами не будет
ни смерти, ни километров,
мы будем за уши тягать
во дворе барбоса,
мы будем срывать эти вишни и абрикосы,
и жёлтый их сок,
и красный их сок
будет течь по лицу,
как кровь от пули в висок,
но это не кровь, никогда не кровь, а только вечное лето.
Когда наступает август, выходят лисы,
выходят из лесов на дороги.
Лисы худы, лохматы и тонконоги,
к августу они устают торопиться и злиться.
На дорогу падают жёлтые яблоки,
они похожи на лица.
Предчувствие осени – это предчувствие смерти.
Лисы выходят на дороги и там умирают.
Фуры летят, и не видят лис, и дымится земля сырая.
Мокрые асфальтовые километры