Поскольку больше не значимо ничего.
А смерть – это просто. Лампа в конце пути,
Уставший доктор тебя отпускает – иди,
И точно так же будет расти трава.
И жизнь идёт, поскольку всегда права.
Не надо верить про облака и рай.
Уж лучше постарайся, не умирай.
Но есть цветы, что вырастут из земли,
А ведь могли не вырасти бы, могли.
И будут дети после уроков играть
Неподалёку на поле – в войну и рать,
И кто-то, может, услышит и позовёт.
Ведь жизнь идёт.
Но есть любовь, хранящая этот мир,
Попорченный, простреленный в сотню дыр,
Ещё едва разевающий утром пасть.
А всё же она ему не даёт пропасть.
Хранит его своим золотым теплом.
И наши мёртвые с нами сидят за столом,
И дождь идёт. И слышен запах земли.
И на полях поднимаются журавли.
* Это стихотворение посвящается моей подруге Камилле Керимовой и ее жениху Жене Лосинскому, получившему смертельное ранение в Одессе 2 мая от рук украинских националистов.
Листья воздух лизнули,
падая. Всё красней.
– Куда ты ходил, Итатуули?
– Учился любить людей.
Берёза, крону сутуля,
склонилась над озерцом.
– Что видел ты, Итатуули?
– Людей – лицо за лицом.
Мох на камнях мягок,
зелен. Черна вода.
Путь под ногами хлябок.
– Куда мы?
– Не знаю, куда.
Худые кусты шелестнули,
тишину серебря.
– Зачем ты был, Итатуули,
до этого ноября?
– Я видел людей. Их окна
во тьме желты, как огни.
И если совсем одиноко,
то можно смотреть на них.
И догорает рябина,
и папоротник склонён
и жмётся к земле. Звериным
шагом среди времён
идет, идет Итатуули,
за веком который век.
И где-то ему подмигнули
окна. И в них – человек.
И небо темно и серо,
и шорох в болотах стих.
Идёт он, лишённый сердца,
учась полюбить живых.
Идёт он, учась смеяться.
Я её повстречал,
когда умирало лето,
листья вспыхнули красным, и тело
августа
медленно,
медленно тлело,
в эти дни, когда осень ещё прогрета,
ещё одета,
запах смерти особо отчётлив в дыму костров.
Я её повстречал вечером,
в бликах света,
там, где не было ни дорог, ни ветров.
У неё в руке была лилия,
это я помню,
облака в сине-розовом небе
медленно плыли.
Воздух был прохладный и ясный,
полный
запаха земли и полыни.
Я сказал ей: «Пойдем со мной», –
и она протянула мне руку,
и мы шли по траве, зелёной и росяной,
по огромному лугу.
И горел умирающий август
осенним огнём,
хохотали за листьями феи и черти.
И когда я привёл её к дому
и хотел разделить с ней дом,
она сказала: «Пока я с тобой,
никогда не говори мне о смерти».
Ныне холодно, ветер дует в окна и щели.
Я отныне бессмертен, как камень замшелый,
словно эльф из недобрых страшилок детских,
и мне не о чем говорить теперь,
да и не с кем.
Были вместе. Казались вечными,
словно письмо в бутыли.
Я не помню, сколько мы были.
Мы были.
И когда бессчётный август
сменился вновь сентябрём,
я сказал ей, что мы никогда не умрем.
И тогда она улыбнулась
и стала таять,
и таяла,
таяла.
Я её захотел обнять, но её не стало.
Был закат багров и холоден,
и собаки вдали голосили,
и я выбежал из дому,
полон злого бессилия –
с неба падали лилии,
лилии,
лилии,
лилии.
И отныне я жду – которую сотню лет,
в тишине, в темноте, под нависшим тем сентябрём.
О, моя дорогая, смерти более нет,
о, моя дорогая, мы никогда не умрём.
ГЛИНЯНЫЙ КОТ
Ноябрьским днём, выбираясь из одеяла,
я поняла, что пошло начало финала.
Ночью я с кем-то пила, потом я рыдала,
а потом я ничего не помню. В этом-то и загвоздка.
У меня был разбит висок, и этого тоже
я не помнила. За окном, тяжело и громоздко,
нависала серая громада спального района.
Я стояла у зеркала в ванной, смотря на рассечённую
кожу,
мучаясь похмельем без единого стона,
и понимала, что кончилось что-то. В детстве
меня любили родители, и я не могла придумать,
что я буду пить так, чтоб потом отшибало память.
Я долго не могла скоординироваться и одеться
и придумать, что будет дальше,
да и будет ли какое-то дальше.
*
Недавно я стала бояться пустых квартир,
и теперь зажигаю на ночь свечу в фонаре,
ставлю её у окна, и она слегка освещает мир
жёлтым и теплым. Это не спасает совсем,
но можно почувствовать себя, как в детской игре,
в домике: трогать лучи и быть неуязвимой. Ничем.
*
Потом я собралась и поехала куда-то на Невский,
было темно, пронзительно холодно и красиво,
люди спешили, некоторые из них целовались,
возле метро поставили ёлку. Какой-то детский,
праздничный воздух налетал от порыва к порыву,
и я шла, безнадёжно любя их всех, и неловко скалясь,
а потом зашла в какую-то галерею
и увидела глиняных котов. Они были смешные,
я взяла на руки одного, самого маленького. Тогда
хозяин засмеялся и сказал мне: «Берите быстрее:
если оставите, он будет плакать». У него были голубые
глаза, и он был размером с толстопопого живого кота.
Я подумала, что теперь, кроме свечи на окне,
будет кому посидеть со мною в этом ноябрьском
финале.
Я расплатилась, и мы с котенком уехали ко мне,
в пустую квартиру, где меня не ждали.
*
Он смотрел своими глазами, удивлёнными и голубыми,
глиняными, а я плакала и говорила, сидя с ним
в одеяле,
как мои мужчины меня когда-то не полюбили,
как тринадцать моих друзей меня любили, но пере-
стали,
как мне двадцать шесть, мне холодно и одиноко,
как я никого не люблю и пью слишком много,
как моя киевская подруга не говорит со мной
из-за вопросов
политики. Котёнок трогал меня носом,
глиняным,
а ещё смотрел большими своими глазами,
я плакала, и почему-то хотелось позвонить маме.
*
Я говорю этому глиняному коту,
стоящему у меня на столе:
«А ты будешь ждать меня, если я надолго уйду,
может быть, на несколько лет?
А ты будешь ждать меня, если не будешь знать,
есть я вообще или нет?
А ты будешь ждать меня, если через две недели
я уйду на войну?
А ты будешь ждать, если меня заберут в больницу
и я из неё не вернусь?»
*
У котов, говорят, бывают друзья, но никогда
не бывает хозяев,
и ещё коты лучше всех умеют ждать и встречать,
даже если они из глины. Пока мы пьём и где-то гуляем,
лучше, чем оставленная на ночь свеча,
они прогоняют демонов из наших домов.
Он сидит на моём столе, синеглаз и желтоголов,
я думаю, что когда свёрла в моей груди
оживут и начнут шевелиться,
когда меня поймает или война, или больница,
у меня останется этот глиняный кот, повод
ещё пожить.
И я вернусь домой, и поглажу его,
и темнота не будет меня страшить.
КОТОВЬИ ПЕСНИ
за три дня до нового года
на улицы выпал снег,
приглушённо пах оранжевым и зелёным,
и мерцал по покатым крышам
и по мостам скруглённым;
в эти ночи мы стали видеть во сне
незнакомых котов, пришедших из ниоткуда,
певших песни, беззвучно исходившие из утробы.
это было не то чтобы похоже на чудо:
мы привыкли, что чудо – это любовь до гроба,
это – спастись от бандитов, кредитов и операций.
но эти коты нам просто снились и пели,
они умели слушать и улыбаться,
в их шерстяном и лёгком кошачьем теле
прятались песни, пришедшие из волшебных стран,
незнакомые песни, не имеющие языка,
песни, в которых были язычки костра,
и звёзды, светившие издалека.
потом они, конечно, перестали нам сниться:
это же коты, они сами гуляют, где захотят;
были морозы, плохие вести с границы,
были те, кто пил и хотел застрелиться,
были те, кто завёл котят.
были те, кто всю жизнь, пока был здоров,
учился петь беззвучные эти песни, –
песни другого мира, лишённые слов,
лишённые очертаний и веса, но
оставляющие следы в глазах и во снах,
пахнущие мандаринами и тем, что придёт весна.
и пока эти песни без слов из иного мира
мы беззвучно поём,
мы никогда не постареем,
мы никогда не умрём.
КОГДА ЛЮБОВЬ ПРИХОДИТ
Алексею Журавлёву. С досихпорней улыбкой.
а, может, завтра я проснусь другой? –
с очищенной морозом головой,
без этого – когда хватаешь воздух,
а он совсем не держит ничего.
не держат стены – дом совсем не свой,
не держат мелкие вещицы – воз тех
забавных мелочей: кофейный кот,
и ёлочка, и карта на стене.
а завтра я проснусь – и все пройдёт,
и сердце успокоится во сне.