но, впрочем, это ложь. поскольку так:
когда она приходит, ни хрена
не сделать с ней. она сама решает,
куда идти. и ты, дитя-дурак
(за двадцать шесть перевалило, нах),
идёшь по снегу, тяжело дыша, и
вдали ты различаешь этот свет,
такой прозрачно-синий и живой,
и город изменяется в лице.
он станет – лес. а позже – круговерть
звёзд и снежинок по-над ледяной
равниной; и вот этот свет в конце
твоей дороги бьётся и горит,
и он – живой, единственно живой,
пульсирует и тянет, как магнит,
и кто-то у тебя над головой
с тобою говорит. не слышно слов.
когда она приходит – ты готов.
иди за ней по этой темноте,
иди за этим светом в темноте.
и вот бегу по снегу,
а затем
я завтра утром пробужусь.
но кем?
Человек уезжает с утра,
человек уезжает рано,
загрузив в багажник остаток вещей.
В зеркале заднего вида туманно,
ничего не видно вообще,
в небе поют ангелы разрушения,
ангелы прощания поднимают флейты,
падает город за ним
в собственное отражение,
медленно разваливается на зиму и лето,
на весну и осень, на дворцы, магазины,
на какие-то незнакомые лица, на отчаянье и надежды.
Человек уезжает, машина шуршит резиной
по дороге снежной.
Между точкой А и точкой Б никогда ничего не бывает,
только вот этот снег в лобовое,
верста десятая, сотая, двести сороковая,
кофе на заправках, по обочинам зелёная хвоя.
Пусть в этой точке Б ему будет любовь и слава,
таково моё слово,
пока я медленно рушусь вместе с оставленным городом,
вместе с вот этими дорогами и мостами,
рассыпаюсь на пыль и снежинки – и скоро там,
где стоял этот город, вьюга ничего не оставит.
Вот столбы километров темнеют, назад уплывают,
сумерки сгущаются раньше срока.
Вот он едет вперёд, и играет музыка,
ангелы торжественно запевают,
за его автомобилем
исчезает дорога.
Алексею Журавлёву
На обугленных снежных полях ковыль,
примерзает пепел к бревну.
Никогда не знаешь, что говорить уходящему на войну,
уходящему во сраженье, в ночную пока-ещё-тишину.
Жестяная снежная пыль оседает по всей земле,
плачут дети в разрушенных городах,
и смерзаются угли, смерзаются в серой золе,
и эпоха наша называется – ненависть,
и еще называется – страх.
Говорю: удачи, и целься чётче, и ещё говорю: люблю,
ибо что ещё говорить, когда ветер с запада лют,
пахнет злым раздором, проносится по городам.
Ничего не боюсь, говорю: удачи,
и ещё говорю: не отдам,
никакой я смерти тебя не отдам.
Вот так и наступают холода:
таким внезапным утренним бесцветьем,
всегда на грани вечности и смерти,
всегда на грани вечности и льда.
Но из того, что есть на этом свете,
я ни одной пылинки не отдам.
К окну прилипли влажные листки,
который месяц осень город гложет,
моя любовь – печатями под кожей,
всегда на грани жизни и тоски.
Я не умею не любить, и всё же
всегда сквозь боль: захочешь, так рискни.
Всегда на грани истины и смерти
дрожат и светят в этой тишине
зелёный ветер, что пылинки вертит,
огни домов в туманной пелене,
и фонари: моргают и слепят.
Всегда и всё – на грани,
но тебя
я не отдам ни смерти, ни войне.
если же говорить о любви, то лучше молчать сперва,
ибо сказано столько, что если сложить слова
в гору, то она поднимется до небес,
кто ты перед ней; муравьишка и Эверест,
наполовину закрытый багровеющей пеленой.
если говорить о любви, то лучше уж не со мной.
но если всё же – то я вижу её тропой,
когда идёшь с завязанными глазами и просишь:
кричи и пой,
потому что не видно, не слышно, не чувствую ни хрена.
потому что, когда тропа – ты всегда одна.
потому что это – война с собой,
бесконечно давно начата.
потому что ты идёшь по тропе,
а вокруг – твои страхи и темнота.
и вокруг всё визги и крики, и совы хлопают
крыльями над головой,
делай правильный поворот,
не слушай подсказок,
не вой,
и чего тебе остаётся, когда в трясину проваливается
нога, –
стиснуть зубы: «Господи, помогай».
и чего это покалывает в межреберье –
то ли нервы, то ли это к надежде, любви и вере,
холод ветра или холод дула ощущается на затылке?
кто тебя подталкивает на развилке?
Господи, помогай, и шершавятся губы твои,
и не слышно шагов, и рука в пустоту,
и
ничего, ничего, ничего не осталось тебе.
вот тогда-то
тебя накроет ладонь с небес.
подтолкнёт и направит дальше: иди, я тут.
пока полностью не пройдёшь свою темноту.
ВЕСНА
так проживали мы эту зиму, отведя глаза от неё,
так входили по вечерам в замерзающее жильё,
так, накрывшись двумя одеялами,
падали в забытьё,
так проживали мы эту зиму,
так прожили мы её.
так узнали, как на зимней трассе ветер забирается
под пальто,
как костёр разводить на снегу, ожидая, что
он разгорится – и будет весна, время рыжих котов
и не сорванных звездоглазых цветов.
так читали дорожные знаки и следы на снегу,
узнавали, что есть предательство, и как оно – жить
через «не могу»,
так учились идти в темноте, ничего не видя
перед собой,
так мы узнавали, что есть любовь.
что она – не боль, а победа над темнотой,
что для счастия никогда не нужен никто.
на последних минутах ясность становится
невыносимой и золотой.
так вот в эту минуту льдины ломаются,
и вода всепобеждающа и сильна.
наступает весна.
БАШНЯ
Алексею Журавлёву
Говорят, что мир сдвигается с места, и я вижу, как
он сдвигается,
потому что ломаются горы, трещат деревья, из лесов
выбегают зайцы,
потому что кто-то хрипит и стонет в чёрном озере
подо льдом,
потому что я смотрю на тебя, и вижу тебя с трудом.
Говорю тебе, мир сдвигается с места. Голоса друзей
не слышны в тумане,
я кручу телефонный диск,
но связи нет, а день никак не настанет,
потому что подходят к концу запасы тушёнки, галет
и чаю,
потому что я держусь за тебя и едва тебя ощущаю.
Мир сдвигается с места: два года назад была бы
весна по календарю,
я смотрю на тебя, и держусь за тебя, говорю,
говорю, говорю,
ничего, кроме слов; я не знаю,
есть ли ты вообще на свете,
но если бы тебя не было, то зачем бы тогда все эти
рыбы и птицы, медведи и зайцы, вот это всё, что мне
снится,
светлый дом, и тихая музыка, и скачущие синицы?
И пока мир сдвигается с места,
я касаюсь тебя словами,
я держусь за тебя словами,
и длится цепочка существований,
и я говорю: «я люблю тебя»,
и это одно,
что есть непреложно так,
и темнота, меня обступившая, отступает ещё на шаг.
МАРТ
К одной девушке,
у которой не было даже кота,
то есть, заботиться было не о ком
низачем,
подошёл у метро мужчина
и подарил ей луковичку цветка,
точнее, цветёныша,
маленького совсем.
И ушёл,
почти убежал,
потерялся в толпе.
Непонятно, был ли совсем,
или это шутила весна.
Но у нее остался цветёныш,
и она его принесла к себе
и поселила в комнате у окна.
И не то чтобы сразу всё стало лучше,
но всё же ей
стали сниться зелёные сны
и начала отступать темнота.
А цветёныш рос,
и в комнате становилось теплей,
и вскоре она завела кота.
И ей снились тонкие реки
и леса за пределами карт,
и далёких гор горбатые линии.
А человек шёл дальше,
и он был – март,
и глаза у него были самые синие.
СМЕРТИ ВСЁ РАВНО НЕТ
Алексею Журавлёву
а пока не любили, думали, что бессмертны,
были дети, сидящие у воды,
камешки бросая по дорожке рыжего света,
камешки, не оставляющие следы.
думала, что мы – как горы или река,
думала, мы бессмертны, у нас впереди века,
впереди века для каждого дурака,
каждый был – нулевой аркан, дырявый карман,
спрятанный в ладони каштан.
пока ты – дитя, твои дни идут по спирали,
розовые дни, небесная позолота,
но потом мы друг друга встретили и узнали,
и это стало точкой отсчёта.
пока ты – дитя, ты скользишь по воде,
не оставляя следов нигде,
не оставляя следов и не помня лиц,
но то, что имеет начало, имеет конец.
и это неправда, что любовь не имеет финала,
а значит, и всё живое имеет финал,
и мы стали смертны, стали тёплым и алым,
и вышли из начала начал,
и трогали мир проснувшимися руками,
и мир был смертен, молод и тонконог,
оказалось, что мы – не вода и камень,
а дерево и цветок.
и года идут не мимо, а через нас,
серебристыми нитями задерживаясь в голове,
и ещё – вокруг происходит мир,