Но, просунув в лаз плечи, он внезапно заметил, что не может открыть глаза
Солдаты, видя, что начальник их задыхается, тщетно пытаясь высвободиться из железных рук француза, с винтовками наперевес бросились на Жюльена. Смельчак, легко, как ребенка, подняв капитана, закрылся им, словно щитом, и отступил к забору.
– Сейчас, сейчас я его придушу! – прокричал он, зловеще хохоча. – Мерзавец получит по заслугам! А уж потом колите меня сколько вздумается!
Круг сжимался. Штыки сверкали в считанных сантиметрах от груди мятежника. И Жюльен понял, что пропал.
– Стой! Опустить ружья! – откуда-то со стороны раздался вдруг зычный голос.
И в тот же миг у барака затормозили сани. Из них выскочили жандармы – в блестящих касках и голубом обмундировании – и направились к колонне. Впереди, с гордо поднятой головой, шагал высокий мужчина. Шуба на нем была распахнута, и из-под нее выглядывал китель одного из старших чинов русской армии.
Глава 8
Как мы уже знаем, капитан Еменов серьезно ошибся в выборе солдата для присмотра за старостой. Служилый входил в состав караула, приставленного к «апартаменту» начальника колонны и, естественно, слышал разговор своего командира с задержанными французами. Да и как могло быть иначе, если офицер вел его на повышенных тонах, будучи твердо убежден, что подчиненные ни слова не поймут из беседы, шедшей на французском языке. К тому же капитану вообще не было никакого дела до умонастроения рядовых конвоиров. Ведь, считал он, русский солдат, как и немецкий, – всего лишь автомат, настроенный на службу и способный лишь на пассивное послушание. Что же касается таких вещей, как наблюдательность, способность размышлять и инициатива, то они ему попросту недоступны. Поэтому старший по колонне ждал от солдата беспрекословного выполнения всего, что касалось старосты, и был бы весьма обескуражен, если бы узнал, как повел себя казак.
– Да, батюшка, – говорил служилый бывшему полковнику, – стражник передал капитану написанное тобою послание, и начальник приказал мне воспрепятствовать твоему общению с французами. Обманщик не пошел в Томск. Капитан велел держать его взаперти, пока колонна не двинется в дорогу: он хочет, чтобы ты думал, будто письмо твое в пути.
– Зачем ты мне это рассказываешь? – недоверчиво спросил ссыльный. – И что за интерес тебе заботиться об этих несчастных?
– Я же знаю, что задержанные ни в чем не виноваты: они не связаны с кружком нигилистов, не участвовали в заговоре против царя-батюшки и, ко всему прочему, не являются подданными нашего государя-императора.
– Интересно, – чуть насмешливо молвил староста, – откуда известно тебе все это?
– Ну вот, ты не веришь мне, отец, а зря. Понимаю, конечно, тебе приходится быть осторожным: вокруг полно соглядатаев. Но я в один миг развею твои сомнения, не имеющие, клянусь тебе, никаких оснований.
Последняя фраза, произнесенная на чистом французском, повергла старосту в изумление:
– Ты что, французский знаешь?
– Да, батюшка.
– Наверное, ты единственный такой среди казаков…
– Поскольку я владею языком задержанных, то понял из разговора, что они – жертвы чудовищной несправедливости, преступного превышения власти.
– Предположим. Но это не объясняет, почему ты проявляешь к ним столь большое участие, что даже нарушил приказ с риском понести тяжелое наказание.
– Сейчас расскажу все. Я ведь тоже француз, хотя и подданный царя.
– Не может быть!
– Может, может… Во время войны Наполеона с Россией отец мой служил в охране императора. Он попал в плен и был сослан в Сибирь. Потом поселился в киргизской деревне и много лет спустя взял в жены дочь начальника острога. Я – самый младший из этой довольно большой семьи. Батюшка мой стал настоящим сибиряком, но не забывал Францию и очень любил при случае послушать звучную французскую речь. Я родился, когда он был уже стар. Отец приложил немало усилий, чтобы научить меня языку своих предков, и добился своего: я довольно прилично говорю по-французски. Потом меня призвали на воинскую службу, и я оказался далеко от дома, когда отец скончался в кругу любящих домочадцев. Я храню о нем самые теплые воспоминания и испытываю к французам те же чувства. Оставаясь один, я громко разговариваю сам с собой по-французски и ощущаю при этом благостное состояние души своей: будто я слышу голос столь любимого мною отца… Так что ты можешь полностью доверять мне – казаку французского происхождения.
– Верю тебе, сынок, – ответил староста, не скрывая волнения. – Но что же ты надумал?
– У меня лучший в отряде конь. Напиши генерал-губернатору еще одно письмо, и я тотчас отправлюсь в путь. Скакун мой одним махом одолеет семьдесят верст от Ишимского до Томска.
– Хорошо, но каким образом ты пробьешься к губернатору?
– На прошлой неделе меня уже посылали к нему с поручением, и я сохранил бирку, которую правительственные гонцы крепят к руке. Ты, наверное, знаешь, что начальство принимает правительственные послания лично и в любое время суток.
– На все у тебя есть ответ, – произнес арестант и несколько минут спустя вручил смельчаку послание, написанное в тех же выражениях, что и предыдущее. – Держи! И да сопутствует тебе удача! Прими благословение старика, любящего мужественную нацию, к которой ты принадлежишь.
– Спасибо, отец, все будет в порядке! До встречи!
Отважный казак взнуздал лошадь, вскочил в седло и помчался, никем не замеченный в сумерках. А вечером того же дня уже входил в хоромы генерал-губернатора. Письмо потрясло сановника. Одно за другим последовали распоряжения, выполнявшиеся быстро и четко. Не прошло и десяти минут, как в личные сани губернатора была уже впряжена тройка резвых коней! И тотчас же повозка лихо рванула вперед, увозя с собой адъютанта губернатора Пржевальского, решившего лично проследить за выполнением предписаний своего начальника, и сопровождавших его жандармов.
Гонец застыл, ожидая, когда его отпустят.
– Ну а теперь разберемся с тобой, – проговорил генерал. – Ты без разрешения покинул свою часть и за это должен быть наказан. Тебе дадут свежего коня. Доехав до Иркутска, ты сам явишься к начальству и отбудешь там месячное заключение. Но не в солдатской тюрьме, а в офицерской. Ты нарушил дисциплину, но одновременно и предотвратил преступление, которое могло бы совершиться во владениях Его Величества царя. Жалую тебе звание унтер-офицера. Ну, в путь! Ты славно служишь!
– Спасибо, батюшка! – произнес казак. Глаза его радостно блестели.
Задержавшись ненадолго в Семилужском и Ишимском, где сменили коней, все остальное время сани неслись стрелою в ночи и подкатили к острогу в тот самый момент, когда капитан Еменов задыхался в мертвой хватке Жюльена де Клене.
Услышав грозное «Опустить ружья!», солдаты, только что собиравшиеся изрешетить француза, беспрекословно подчинились команде.
Капитан судорожно глотнул воздух, с трудом выпрямился и почтительно застыл перед адъютантом в чине полковника.
Вежливо поздоровавшись с французами, к которым он обратился по имени, представитель губернатора сказал:
– Высокочтимый граф де Клене и месье Арно, мне предписано исправить ошибку, допущенную в отношении вас. Вы свободны, господа, и я приношу вам извинения от имени его превосходительства генерал-губернатора. Такие же извинения, учитывая характер нанесенного вам оскорбления, будут переданы послу вашего правительства. Поскольку вы, господа, понесли по вине находящегося на государевой службе нашего офицера материальные потери, я уполномочен предложить вам на выбор: или вернуться в Томск, где вы будете гостями губернатора, или продолжить свой путь. В последнем случае я последую вместе с вами до Иркутска, где генерал-губернатор Восточной Сибири возместит вам и моральный и материальный ущерб.
Жак и Жюльен, тронутые этими словами, шагнули к офицеру и, пожимая ему руку, поблагодарили с горячей признательностью людей, только что находившихся на волосок от смерти, а теперь возвращенных к жизни.
Капитан Еменов, словно громом пораженный, посматривал в смятении то на друзей, то на полковника.
Жюльен презрительно прошел мимо него, не удостоив изувера даже взглядом, но Жак не привык прощать обиду.
– Можете ли вы, полковник, оказать мне услугу? – обратился он к адъютанту.
– Я в вашем распоряжении!
– Тогда дайте, пожалуйста, саблю: меня так и подмывает подойти к этому господину и отсечь у него хотя бы одно ухо – в виде компенсации за те унижения, которые мы перенесли по его милости.
Адъютант, по-видимому приняв эту просьбу всерьез, произнес степенно:
– Месье, я не могу выполнить ваше желание. Но должен заметить, что военным законодательством предусмотрены не менее суровые меры наказания. И одна из них – разжалование, сопровождаемое крайне унизительной церемонией. Да вы сейчас и сами увидите.
– Нет-нет, полковник, – воскликнули оба друга, – только не это! Пощадите его!
– Мои распоряжения не могут отменяться, господа, – ответил полковник с некоторой грустью в голосе и обратился к начальнику колонны: – Еменов, ты нарушил свои обязанности и недостоин высокого звания слуги его императорского высочества. Один из унтер-офицеров, старший по возрасту, сорвет с тебя эполеты и сломает твою шпагу. Прослужишь два года рядовым в строительной части без права ношения оружия.
– Но должны ли и мы присутствовать при приведении этого приказа в исполнение? – спросил Жюльен. – Друг мой, проведя ночь в снегу, еле стоит на ногах. И я был бы вам благодарен, если бы вы разрешили нам где-нибудь отогреться.
– Как вам угодно, господа, – вежливо ответил адъютант.
Через десять минут в комнату, где находились друзья, вошли полковник со старостой.
– Взгляните, Сергей Иванович, на ваших подзащитных, – сказал адъютант. – Они с радостью пожмут руку человеку, который столь своевременно пришел к ним на помощь. Вам, только вам, обязаны они свободой!
Путешественники бросились обнимать старика.