Наконец занялась заря, и друзья, хотя и были не робкого десятка, содрогнулись при виде картины, представшей их взору: даже испытанная в боях храбрость пасует иногда перед зрелищем, вызывающим чувство глубочайшего омерзения. Яркие лучи восходящего солнца высветили в огромном прямоугольном дворе, обсаженном вдоль стен манговыми деревьями и смоковницами, фигуры примерно сотни полураздетых людей – негров, индейцев и мулатов. Одни из них лежали, скрючившись, другие сидели или стояли на четвереньках – и все это прямо на земле, в грязи. Кто-то с изуродованным болезнью лицом – с покрытыми коростой или уже сгнившими носом, губами и щеками – безмолвно, не двигаясь, поглядывал на иностранцев своими ужасными глазами, лишенными ресниц и с костистыми надбровными дугами. Многие, едва шевелясь, касались пальцами, недосчитывавшими уничтоженных смертельным недугом фаланг, изъязвленного, кровавого месива на груди и столь же страшных ран на боках и ногах. Но были и такие, кого болезнь еще не свалила совсем. Они меланхолично ходили туда-сюда, и только мертвенно-бледный цвет кожи, местами желтоватой или фиолетовой, с пятнами, окруженными беловатыми чешуйками, свидетельствовал, что бич проказы обрушился и на них. Часть постояльцев этой жуткой обители выделялась гипертрофированной дермой и эпидермой, свидетельствовавшей о наличии у них слоновой болезни. Бедняги, пораженные элефантиазом, с изъеденной проказой серой, цвета высохшей грязи, кожей, с трудом, словно каторжники, прикованные цепями к тяжелым чугунным ядрам, переставляли свои ужасные, непомерно увеличенные в размерах ноги, огромные, как у слона, и потерявшие всяческое сходство с человеческими.
Находилась в этом стойбище и группа людей, давно уже ни на что не реагировавших. Они сидели или лежали на земле, а если и поднимались когда, то лишь приложив неимоверные усилия. Было ясно: летальный исход их недуга уже недалек.
Завершали эту ужасную картину ястребы. Черные маленькие хищники – обитатели Южной Америки, поглощающие все, что гниет, – энергично терзали труп, валявшийся у смоковницы.
Там и сям в углублениях почвы виднелись человеческие останки, но остававшиеся еще в живых жертвы проказы вели себя так, словно их совершенно не пугала мысль о том, что скоро и их кости присоединятся к этим.
И Жак снова вспомнил зловещие слова: «Отсюда не выносят даже трупы», – столь впечатляюще проиллюстрированные мерзкими птицами.
– Бежим отсюда, – заплетающимся языком произнес он. – Мне плохо!.. Тут пахнет чумой… Эти заживо гниющие люди… Эти трупы… Как отвратительно здесь все!.. Попытаемся же выломать дверь!
– Непременно!
– Лучше разбить себе голову, чем оставаться здесь! Смерть не так страшна, как жизнь прокаженного!..
Двое белых людей, неподвижно сидевших на земле, стали постепенно привлекать к себе внимание все большего числа больных. Наиболее активные из прокаженных, уставившись на новеньких мутными глазами, подошли к ним поближе и заговорили между собой глухими, низкими, лишенными тембра голосами, столь характерными для пораженных страшным недугом, чьи голосовые связки покрыты бугорками и в силу этого не в состоянии производить полноценные звуки.
– Это шапетоны[220], – шептали они, глядя на полных жизни, здоровых, белокожих людей. – Настоящие белые европейцы… У них голубая кровь… Что делают они здесь, среди нас?
Завершали эту ужасную картину ястребы
Жак и Жюльен, видя, что мерзкое стадо под предводительством особенно отвратительных типов направилось вдруг прямо на них, вскочили на ноги. Прокаженные тотчас же остановились.
– Эти несчастные не должны нас касаться! – крикнул Жак своему другу, не в силах преодолеть отвращения, которое ему внушала сама мысль о возможности контакта с отверженными. – Проказа ведь заразна, правда?
– Не знаю, – ответил Жюльен. – Некоторые медики утверждают, что она незаразна, чего не скажешь о слоновой болезни. Заслуживающие доверия лица говорили мне недавно в Гвиане, что элефантиаз может передаваться через мошкару[221].
– Позволь мне все же удостовериться, и без промедления, в том, что дверь не так уж крепка.
– Но сперва выслушай меня, всего пару слов!
– Говори.
– Так вот, прежде чем сыграть нашу, возможно, последнюю партию и рискнуть жизнью ради свободы, я хотел бы поклясться за нас двоих в том, что где бы и когда бы мы ни нашли бандитов, бросивших нас сюда, мы убьем их, как бешеных животных! Железо, огонь, засада, яд – все сгодится для этой цели!
– Браво! – отозвался горячо Жак. – Я полностью согласен с тем, что ты сказал… От той перспективы, что ждет нас здесь, у меня кровь стынет в жилах… Так возьмемся же за дело!
Он повернулся к двери, окинул ее взглядом сверху донизу и невольно издал разочарованный возглас.
– Что такое? – спросил Жюльен.
– Дело в том, что дверь в этом проклятом месте, где все как будто бы гниет и рушится, крепка, как в за́мке.
– Действительно, доски и брусья у нее – из тропических пород деревьев, чьи волокна не поддаются разрушению. Такое дерево не берет даже огонь, топор – и тот отскакивает от него… А как обстоит дело со стеной?
– С теми возможностями, какими мы обладаем сейчас, она для нас неприступна. Сам посуди, высотой почти в пять метров и так гладка, словно сложена из отшлифованного камня.
– По-моему, тут и дырки не провертеть… Да и времени в обрез: скоро о себе даст знать голод, а у нас – ни крошки!
– В таком случае сосредоточим усилия на двери: а вдруг, несмотря ни на что, и получится!
Проведенное Жаком предварительное ее обследование, весьма поверхностное, создало у него впечатление, что она – из железного дерева[222]. Удрученный данным обстоятельством, он начал все же внимательно изучать строение этого, казалось бы, непреодолимого заслона и обнаружил, к радости своей, что ржавчина основательно разъела железные петли, скобы и гвозди в досках и брусьях, соединенных между собой очень грубо: судя по всему, сооружавшие дверь не обладали ни необходимыми навыками, ни соответствующим инструментом. Если дерево прекрасно сопротивлялось чудовищной сырости, царившей в этом месте, то железо, напротив, поддалось окислению, которое повсюду оставило следы своей разрушительной деятельности. Будь у узников небольшой лом или даже крепкая деревянная палка, они смогли бы, вероятно, без особого труда выломать доски. К несчастью, в распоряжении друзей не имелось ничего подходящего, например, того же молотка из их багажа, с которым так шустро удрали предавшие путешественников провожатые. Однако Жак и Жюльен обладали мужеством и волей, подкрепленными горячим желанием как можно скорее выбраться из этой проклятой западни.
Напружинив мускулы, отважные французы обрушили всю свою силу на те доски, которые, представлялось им, держались в двери не столь прочно, как остальные. Деревянная конструкция содрогнулась, железные детали забренчали.
– А ну-ка еще раз! – прохрипел красный от натуги Жюльен. – Это сооружение не такое прочное, как я предполагал!.. Дело движется!..
– Поднажмем же! – прокричал Жак, вновь атакуя бессловесного противника, преградившего им путь к свободе, и услышал в ответ заунывный скрип потревоженного дерева.
– В добрый час! – воскликнул он с воодушевлением. – Не будем терять надежду! – Но тут взгляд его обратился внезапно в сторону двора, и он спросил обеспокоенно Жюльена: – А это еще что такое?
– Дело в том, – произнес его друг с возмущением, – что эти отвратительные гниющие существа хотят помешать нам выбраться отсюда.
И он не ошибся: именно это и стремились сделать прокаженные, когда поняли, что затеяли друзья.
– Шапетоны убегают! – глухими голосами перекрикивались несчастные. – Они не должны уйти отсюда!.. Смерть им!.. Смерть шапетонам!.. Не дадим этим белым удрать от нас!
Они выползали из всех углов своей мерзкой обители, как бы повинуясь чьему-то приказу. Лепрозорий, словно превратившись во двор чудес, как бы выплевывал каждое мгновение новых и новых калек, которые, будто тараканы из щелей, вылезали из своих зловонных прибежищ – из хибар, шалашей или просто из ям под деревьями – и, похожие на отвратительных ястребов, сбившихся в стаю, чтобы поживиться мертвечиной, тяжело дыша, шатаясь, прихрамывая, жестикулируя непослушными руками и судорожно открывая перекошенные рты, медленно надвигались на чужеземцев полукругом, при виде коего любой бы ощутил жуть. Изъеденные проказой уста извергали беспрерывно:
– Смерть им!.. Они убегают!.. Белые люди с голубой кровью – такие же, как мы!.. Они должны жить и умереть вместе с нами!..
Охваченные ужасом, не дожидаясь, пока это скопище раздавит их, Жак и Жюльен снова бросились на дверь, и в тот же миг внезапно отворилось встроенное в нее довольно широкое окошко, и друзья увидели налитую кровью физиономию сторожа.
– А ну-ка прочь! – грубо крикнул он и, поскольку его поднадзорные продолжали стоять не двигаясь, чуть ли не в одном шаге от двери, с силой просунул в зарешеченное отверстие некое подобие алебарды, чтобы пронзить грудь Жюльена, находившегося ближе к окошку. Схватить оружие за древко и вырвать его из слабых рук стража, такого же прокаженного, как и его подопечные, было для француза делом нетрудным. Овладев оружием, Жюльен бросился на помощь к другу, который, вытянув вперед руки, пытался оттеснить авангард прокаженных, едва не касавшихся белых людей. Бледный от ярости и отвращения, потрясая своеобразным копьем, от деревянной основы коего исходил, как казалось отважному путешественнику, тошнотворный смрад его недавнего владельца, Жюльен воскликнул грозно:
– Назад, твари! Или я проткну первого, кто подымет на нас руку!
Нередко мужество и энергия одного человека повергают в страх разъяренную толпу, усмиряют самый неистовый гнев и превращают ее в безопасное людское скопище. Проявленные белым человеком воля и отвага оказывают особо сильное воздействие на представителей других рас, в первую очередь на черных. Так случилось и на этот раз. Негры, индейцы и мулаты, услышав раскатистый голос и увидев блеск глаз, устрашивших их больше, чем оружие, отпрянули назад. Вероятно, они интуитивно испугались жизненной силы, излучавшей чужаком и давно уже покинув