– Ты правда думаешь, что мои друзья и соседи побегут к фашистам с доносами? Я дружу со многими в местной полиции. Даже они в первую очередь итальянцы, а потом уж фашисты. И большинство искренне ненавидят немцев.
– Но власть сейчас у немцев, а не у местной полиции. Что, если они начнут платить за предательство? Скажем, три тысячи лир за каждого еврея? До какой стадии отчаяния дошли твои друзья, Ева? А соседи? Кто-нибудь из них тебя выдаст. Я видел, как это происходит. Некоторые итальянцы даже думают, что чем скорее будет покончено с евреями, тем скорее закончится оккупация. Дайте немцам то, чего они хотят, и они уйдут. Люди в это верят.
Продолжить он не успел: Сантино и Фабия вскочили со стульев, пытаясь одновременно утихомирить Анджело, успокоить Еву и всеми правдами и неправдами отвлечь их от угрозы, которую не хотели признавать. Было гораздо легче надеяться, что со временем дела сами пойдут на лад. Но Анджело знал, что не пойдут.
Наконец опасную тему оставили во имя сохранения мира, и все разошлись по спальням. Анджело отправился в свою прежнюю комнату в задней части виллы, предназначенной для слуг, хотя он никогда не был слугой. Временами ему хотелось, чтобы его место в доме было обозначено более четко, чтобы его роль было легче назвать и объяснить.
В комнате он первым делом преклонил колени перед старым крестом, который давным-давно повесил для него Сантино. Было время вечерней службы, час, когда истинный христианин преисполняется благодарности и хвалы Господу, но Анджело внезапно осознал, что зачитывает псалом из другой части – мольбу о помощи.
– Укажи мне, Господи, пути Твои и научи меня стезям Твоим. Направь меня на истину Твою и научи меня, ибо Ты Бог спасения моего; на Тебя надеюсь всякий день…
Получив в двадцать два года крохотный приход, он ежечасно молил Господа о наставлении. Это был нескончаемый хорал, который не утихал у него в голове ни на минуту – и вряд ли должен был утихнуть в обозримом будущем.
Закончив молитву, Анджело поднялся и энергично растер лицо. Он чувствовал себя обновленным. Затем сполоснул руки, успокоил дыхание и, выйдя из комнаты, отправился обратно к мраморной лестнице. Осада была еще не закончена. Он не собирался возвращаться в Рим без Евы.
Она открыла по его стуку немедленно, словно ждала, и Анджело вознес молчаливую благодарность, что она еще не успела переодеться ко сну. Ему совершенно точно не стоило видеть Еву в развевающейся сорочке, какой бы целомудренной та ни была.
Впустив его, она сразу отошла к окну, за которым виднелся столь оберегаемый Сантино сад, теннисный корт, на котором Ева частенько задавала Анджело жару, и пропитанная лунным светом темнота, чья безмятежность теперь казалась ему угрожающей. От одного взгляда в ночь у Анджело начинали зудеть ладони и барахлить желудок, словно агенты гестапо уже сидели по тенистым углам, наставив пистолеты на прекрасную девушку, чей золотой силуэт преступно отчетливо выделялся в раме окна.
Анджело быстро дошел до нее, рывком втянул в глубь комнаты и задернул шторы. Ева ответила ему изогнутой бровью, но возражать не стала, лишь отступила на другую половину спальни.
– Однажды ты сказала, что веришь в меня. Пожалуйста, поверь сейчас. Поверь моим словам. Я был свидетелем настоящих зверств. Солдаты, которым удалось вернуться в Италию, видели лагеря. Поезда, забитые евреями. Состав за составом. Беженцы тоже про них рассказывают. Это не пропаганда, Ева. Люди не хотят верить, но мне нужно, чтобы ты меня выслушала. Чтобы поверила мне вновь.
– И когда я такое говорила? В тридцать восьмом? Пять лет назад я действительно в тебя верила. Сейчас я не верю ни во что. Я останусь во Флоренции с Сантино и Фабией и сделаю все возможное, чтобы меня не убили, не арестовали и не отправили в лагерь. Договорились? А ты вернешься в Рим, к своей церкви, и с чистой совестью продолжишь быть падре Бьянко. Ты попытался. Я отказалась. Конец истории.
– Да Матерь Божья! – не столько взмолился, сколько чертыхнулся Анджело сквозь зубы, но тут же отчитал себя и превратил ругательство в молчаливую молитву: «Богородица, смилуйся. Мадонна, помоги мне обуздать гнев и спасти эту девчонку». К этой молитве он добавил другую, к своей покойной матери, и еще одну к Адели, матери Евы, – на тот случай, если иудеи и католики в итоге все-таки оказываются на одних небесах.
Чем дольше он жил на земле, тем больше убеждался, что человечество понятия не имеет ни о Боге, ни о рае; только когда использует Его имя в качестве оправдания для убийства, преследования и дискриминации. Анджело любил Бога – и чувствовал, что Бог любит его в ответ, но никогда не думал, будто обладает какими-то особыми правами на эту любовь лишь потому, что был воспитан в католической традиции или стал священником.
– У меня здесь работа, Анджело. Если тебе действительно известно, чем я занимаюсь, то ты должен понимать, что я не уеду.
– А что бы сказал твой ребе? – Это был беспроигрышный вопрос, поскольку Анджело в точности знал, что сказал ребе Кассуто. Первым делом он спрятал жену и детей в женском монастыре – Анджело помогал их размещать, – а потом отправился в укрытие и сам. Все отделения DELASEM, с которыми сотрудничал ребе Кассуто, прекратили работу. С этого момента еврейские участники организации полностью ушли в подполье.
Ева смотрела на него, часто сглатывая.
– Я не смогу вот так взять и спрятаться, Анджело, – наконец прошептала она.
– Я тебе помогу. Я тебя спрячу.
– Я не о том. Если я поеду в Рим, ты позволишь мне продолжать работу. Я хочу помогать… Хочу делать то же, что и ты, – добавила Ева настойчиво, хотя Анджело уже почувствовал слабину в ее обороне. Впрочем, на его лице не отразилось ни тени облегчения. В глубине души он не верил, что сумеет ее уговорить.
– Ты будешь не в том положении, чтобы делать то же, что и я, – ответил он честно. – Но если для тебя будет хоть какая-то возможность помочь, я скажу, обещаю.
– Почему тебе не все равно, Анджело? Если честно? – тихо спросила Ева, и Анджело, побледнев, отшатнулся, словно ему влепили пощечину. Щеки пылали, будто Ева и вправду пересекла комнату и ударила его.
Однако ее лицо оставалось невозмутимо, а глаза непроницаемо-черны. Скрестив руки на груди, она и в самом деле ждала от него ответа.
– Это глупый вопрос, Ева. – Анджело сам слышал, что говорит как мальчишка, и злился на себя за это. На вилле Росселли у него никак не получалось быть падре Бьянко, терпеливым и хладнокровным.
– Разве? Ты приложил все усилия, чтобы я почувствовала себя невидимкой. Я для тебя не существую, Анджело. Я еврейка. Гитлер хочет, чтобы я не существовала вообще. Помнишь?
На мгновение они оба вспомнили. Даже слишком отчетливо. Однако происходящее не имело никакого отношения ни к расе, ни к религии Евы, и она это знала. Анджело понял, что ему трудно дышать, когда тиски, которыми она для него была, сжали сердце с особенной жестокостью. Тиски… и порок. Вот чем она для него стала, и Анджело больше не мог этого отрицать.
17 сентября 1943 года
Признание: я еду в Рим с Анджело.
Не знаю, что еще делать. Вокруг слишком тихо, все замерли в нервном ожидании. Ребе Кассуто призывает евреев бросать дома и прятаться. По его сведениям, у фашистских фанатиков появились вооруженные объединения, которые выслеживают евреев и антифашистов, и никто им не препятствует. Немцы уже депортировали тысячи евреев из французской Ниццы – евреев, которых защищала итальянская армия, но теперь она распущена. Ребе Кассуто говорит, что немцы не уйдут из Италии просто так, а раз мы больше не на одной стороне, с чего бы им считаться с нашими законами и гражданством? Итальянское правительство тоже не может нас защитить, даже если бы и хотело. Никто не может. Дядя Августо, тетя Бьянка, Клаудия и Леви уже в Риме. Леви изучает гражданское право в Папском университете – единственном, куда по‑прежнему допускают студентов-евреев. Дядя Августо уверен, что Ватикан сумеет нам помочь. Но до сих пор он только и делал, что ошибался.
Глава 8Рим
На следующий день Ева и Анджело отправились на вокзал рано. Их провожали Сантино с Фабией – на морщинистых лицах теплились ободряющие улыбки, но глаза были тревожны. Перрон содрогался от обычной суматохи: одни пассажиры выгружались из вагонов, другие стремились скорей в них забраться. Все торопились, немцы наблюдали, поезда свистели, вынуждая перекрикивать эту какофонию и комкать прощальные напутствия. Наконец все четверо сбились в кучку, взялись за руки и склонили друг к другу головы, чтобы обменяться последними словами и знаками любви.
– Заботься о ней как следует, Анджело! – Сантино похлопал внука по худым щекам, и тот, поцеловав деда в лоб, коротко прижал его к груди.
– Помните, что я сказал! Никакого сопротивления. Если придут немцы, пусть забирают что угодно. Берегите только себя. Камилло не хотел бы, чтобы вы с бабулей пострадали, сражаясь за его имущество. Он всю жизнь беспокоился только о Еве, а ее теперь буду беречь я. Обещаю.
Удивительно, но Фабия не плакала. Кажется, для слез она была слишком напугана – маленькие ладони тряслись, улыбка дрожала, – и Ева едва подавила желание сказать Анджело, что передумала. Внезапно ее охватило ужасающее предчувствие, что она видит Сантино и Фабию в последний раз, что воды Леты смоют их точно так же, как отца и дядю Феликса, – ни письма, ни надежды. Должно быть, она чем-то выдала свою панику, потому что Фабия тут же стиснула ее руки, и страх на старческом лице сменился бесконечной любовью.
– Мы любим тебя, Ева, – сказала она твердо. – Мы прожили хорошие жизни и были счастливы. Не переживай за нас. Мы есть друг у друга, а дела потихоньку наладятся. Когда-нибудь война закончится, и мы все снова будем вместе. И тогда ты мне сыграешь, ведь правда?
– Правда, – прошептала Ева, уже не пытаясь сдерживать слезы.