Решимость Камилло обойти расовые законы вызывала у Анджело восхищение. В то время она даже дарила надежду. В 1938 году, едва была принята первая часть законов, Камилло переписал особняк на Сантино и Фабию, условившись, что для домочадцев ничего не изменится. С этого дня они с Евой платили «аренду» за те две комнаты, которые занимали, – по удивительному совпадению она как раз равнялась месячному жалованью Сантино и Фабии, – а счета Камилло продолжал оплачивать из семейного бюджета.
Джино Сотело официально стал единственным владельцем «Острики», но они с Камилло подписали дополнительное соглашение, оговаривавшее, что между ними все остается по-прежнему, заверили его у адвоката в США и положили крупную сумму денег на трастовый счет на имя Анджело. Тот по-прежнему являлся американским гражданином, так что схема сработала. Камилло вернулся на завод, но теперь не получал жалованья. Если бы кто-то поинтересовался, его пригласили для консультации.
Все это требовало доверия. Как там говорила Ева давным-давно? Иногда Бог действует через людей. Это была правда. Камилло вынужден был сотрудничать с людьми, и ему удалось обхитрить законы именно благодаря доверию к самым близким. Он сделал абсолютно все верные шаги, пока не допустил одного неверного.
Анджело знал, что Ева не спит, хотя его самого ритмичная тряска поезда обычно убаюкивала. Ева пыталась держать его на расстоянии. Упомянув Маремму, она тотчас замкнулась в себе, но Анджело вряд ли мог ее за это винить. На него самого это слово производило такой же эффект, хотя его воспоминания о Маремме были и вполовину не столь сложны и обширны. Он удивился, что Ева вообще про нее заговорила. Последняя поездка была мучительна, особенно то, как все закончилось.
В юности Анджело оставался в Маремме на весь август, как и другие домочадцы, но с годами и усложнением учебной программы целый месяц стал для него непозволительной роскошью. К тому же, как бы он ни любил свою семью и побережье, три недели созерцания солнца, песка и Евиной красоты оказывали на молодого семинариста явно нездоровое влияние – и неважно, что они с Евой называли друг друга кузенами. Однако бабушка просила, умоляла, канючила, и он все равно приезжал, пусть даже на несколько дней.
Анджело любил пляжи Мареммы. Они полнились воспоминаниями и были окутаны теплотой и белым сиянием: белый песок, белые ракушки, белые полотенца. Белый сарафан, который Ева носила в то давнее лето, когда впервые его поцеловала.
Для Евы это тоже был первый поцелуй, хотя и первый из множества, как полагал Анджело. Ева сама убедила его попробовать, сказав, что им просто необходимо выяснить, из-за чего люди разводят столько шума. В тот год ей было двенадцать, а Анджело четырнадцать – возраст все еще слишком нежный и далекий от священнического сана, чтобы всерьез беспокоиться, не потеряет ли он бессмертную душу, поцеловав синьорину. Так что предложение Евы показалось ему разумным, даже заманчивым, и Анджело, пожав плечами, невозмутимо приблизил к ней свое лицо.
Губы Евы были мягкими, а вот его, похоже, собрали весь песок Мареммы. Ева сморщила нос и засмеялась.
– Щекотно! – Она отряхнула ему рот, и они попытались снова, однако на этот раз забыли закрыть глаза. Весь поцелуй оба таращились друг на друга, хотя из-за такой близости не видели ничего, кроме ресниц и веснушек.
Наконец они застыли, так и не разомкнув губ, и Ева снова начала смеяться. Анджело отстранился и в смущении потер рот.
– Мне кажется, мы это делаем неправильно, – пробормотал он.
Смех Евы тут же оборвался.
– Правда? – нахмурилась она. – А что еще надо делать?
– Ну, для начала закрыть глаза.
– Но ты-то свои не закрыл!
– Я тоже закрою.
– Ладно. Что еще?
Анджело догадывался, что в поцелуе каким-то образом участвуют языки. Каким именно, он уверен не был – весь процесс представлялся ужасно мокрым и немного отталкивающим. Но он решил, что попробует высунуть его самую чуточку. Если ничего не получится, можно будет сказать Еве, что облизал ее случайно.
– Наклони голову к плечу, чтобы мы не сталкивались носами.
– А ты сядь поближе, чтобы не тянуться так далеко, – предложила Ева.
Перед третьей попыткой Анджело особенно тщательно убедился, что на губах у него нет никакого песка. Они подались друг к другу и одновременно закрыли глаза, инстинктивно отвернув головы. Так было намного лучше, особенно учитывая, что Ева не хихикала. Анджело аккуратно высунул язык и коснулся ее верхней губы. На вкус она была как виноград и солнечный свет. Ева замерла от неожиданности, но не отстранилась, и Анджело зачерпнул полные пригоршни песка, когда ее язык нерешительно вернул ему ласку. Затем их языки соприкоснулись, ее виноградно-солнечный аромат заполнил весь его рот и защекотал нос. У Анджело даже закатились глаза, настолько оглушительны были эти ощущения.
Здесь-то их и застукала бабушка. Она заверещала и принялась шлепать их по головам, умудряясь в перерывах еще громко молиться и осенять себя крестным знамением. Еву и Анджело на два дня развели по разным комнатам, а затем Камилло вызвал обоих для серьезной беседы.
– Папочка! Это было отвратительно. Все равно что целоваться с устрицей! В жизни больше не поцелую ни одного мальчика.
– Правда? – перебил Анджело, изумленный такой разницей в их ощущениях.
– Совсем ни одного? – Камилло выглядел таким же ошарашенным.
– Нет! Зря мы это затеяли. Анджело мне как брат. А я ему сестра. Этого больше не повторится, папочка. Не волнуйся! А теперь можно я заберу своего друга? Ну пожалуйста! Я не хочу играть все каникулы в одиночестве.
– Анджело? – Теперь Камилло смотрел на него, испытующе вскинув брови.
– А? – Анджело не знал, что и думать. Чувства его были задеты не на шутку.
– Целоваться с Евой было все равно что с устрицей?
Анджело растерянно перевел взгляд с Камилло на Еву, затем обратно. Он не привык врать. Особенно Камилло. Следует ли ему сказать, что губы Евы ничуть не напоминали устрицу? Должен ли он признаться, что это были самые потрясающие пятнадцать секунд его жизни?.. Но тут Ева комично распахнула глаза и набычила голову, всем своим видом говоря: «Да подыграй ты, идиот!»
О… О!
– Гм-м. Ну, может быть, не совсем с устрицей… Но это было мокро и противно, да, – соврал Анджело. – Наверное, все равно что целоваться с бабушкой.
Ева захохотала, ни капельки не обиженная. Камилло бросил на дочь строгий взгляд, и она, продолжая смеяться, обхватила ладонями его лицо и расцеловала в обе щеки.
– Не волнуйся, папочка. Анджело мой брат. А теперь можно мы уже пойдем на пляж?
Это воспоминание вызвало у Анджело улыбку. Ева была так хитра, так убедительна. Камилло оставалось только вздохнуть и отпустить их гулять.
Однако до самого конца каникул их не оставляли наедине. Они больше не целовались, как будто заключили негласный уговор. Реакция старших родственников была предельно ясна: если они хотели остаться в жизни друг друга, с поцелуями следовало покончить.
Они никогда не обсуждали этот случай. Никогда не признавались друг другу, что это был прекрасный первый поцелуй, драгоценное воспоминание. Но еще много лет после того события, стоило кому-то упомянуть устрицы, они ухмылялись и обменивались взглядами. Они обменивались взглядами, и в груди у Анджело разливалась боль.
Он машинально потер сутану над сердцем, словно пытаясь унять эту старую тоску. Пальцы наткнулись на крестик, и Анджело рассеянно обвел его, закрыв глаза и стараясь сосредоточиться на дневной молитве. Но мягкое покачивание поезда и силуэт девушки рядом упорно отбрасывали его мысли назад, к белым пляжам и запретным поцелуям.
Глава 9Церковь Святой Цецилии
Пронзительный свисток и удар гонга вырвали Анджело из объятий сна. Они были в Риме. В итоге он все-таки задремал. Ева тоже: ее голова покоилась на его плече, как будто она до последнего старалась удержаться на сиденье ровно, но в итоге проиграла закону тяготения. Анджело затопила нежность, и он поспешил прикрыть глаза и попросить у Бога сил – в уже не поддающийся счету раз со вчерашнего утра.
Ева завозилась у него на плече, а потом резко отпрянула. Анджело спокойно закончил молитву и вытянул перед собой руки, давая ей время прийти в себя. Поправил стоячий воротничок, пробежался ладонями по коротко стриженным волосам – это был единственный способ заставить их лежать хоть сколько-нибудь смирно – и водрузил на голову широкополую черную шляпу.
– Мы на месте, – произнес он негромко, наконец оборачиваясь к спутнице.
Ева чуть заметно кивнула, прилаживая к волосам маленькую белую шляпку. Затем освежила красную помаду на губах, защелкнула дамскую сумочку и снова спрятала ее в саквояж.
Они бок о бок вышли из поезда. Суматоха и грохот вокзала подействовали на обоих освежающе, хотя день по-прежнему был слишком жарким для сентября.
– Я приготовил тебе жилье. Оно неподалеку от моего, – бросил Анджело через плечо, прокладывая путь в толпе пассажиров и не стесняясь использовать для этого трость.
– Я поживу у дяди, – тут же раздалось позади. – Мы вчера обменялись телеграммами. Меня уже ждут.
Анджело остановился как вкопанный, и Ева выругалась сквозь зубы, когда врезалась в его жесткую спину. Он почти сразу продолжил движение, но, когда они добрались до автобусной остановки и опустили багаж на тротуар, не замедлил выразить ей свое неудовольствие на ухо.
– Они живут в преимущественно еврейском квартале.
Ева лишь вскинула точеную бровь и поджала губы, ожидая продолжения.
– Поселиться у еврейской семьи – самое глупое, что ты можешь сделать. Проще повесить на грудь звезду.
– Хочешь сказать, что они в опасности? – пробормотала Ева чуть слышно.
– Да! О господи, Ева, именно это я и хочу сказать. – Анджело неверяще покачал головой. – Если ты остановишься у дяди, это лишит смысла весь твой приезд в Рим. В город, где твое имя, адрес и религия еще не числятся в каком-нибудь фашистском списке, к которому есть доступ у СС. В город, где никто не укажет на тебя пальцем.