– Папа в безвыходном положении. У него нет никакой власти над Гитлером. Он не смог спасти евреев в Германии. Не смог спасти их в Австрии и в Польше. И в Риме не сможет тоже.
За столом повисло тяжелое молчание, и Ева вздрогнула. Анджело отложил вилку и мрачно посмотрел на Августе.
– Если вы не хотите прятаться, это ваш выбор. Но Ева здесь не останется. – Следующие слова он произнес еще тише, словно у стен могли быть уши: – В крайнем случае позвольте мне сделать вам новые документы. Предъявите их немцам, когда они начнут стучать в дверь.
– Документы вроде тех, что были у Камилло? Такие документы?! – взорвался Августе, заскрипев ножками стула по паркету. В итоге он все же остался сидеть, но наставил на Анджело указательный палец. – Мой брат выдавал себя за того, кем не являлся. Его поймали. И теперь его нет.
Через неделю после того, как Камилло Росселли отправился в Австрию на поиски Отто Адлера, «Острику» посетила с вопросами итальянская полиция. С ними связалось гестапо. В Вене Камилло наткнулся на кого-то, кто знал, что он еврей и выдает себя за другого человека. Камилло пересек границу под именем Джино Сотело, своего нееврейского партнера по бизнесу. Это оказалась ошибкой: как итальянскому еврею, даже с собственными документами ему было бы безопаснее, чем с фальшивыми.
Джино Сотело разыграл изумленную невинность, и ему поверили, но только потому, что Камилло Росселли заявил, будто украл у него паспорт. Разумеется, это была ложь – Джино был прекрасно осведомлен о его плане, – но так Джино не пришлось отвечать перед судом, а Камилло не пришлось признаваться властям, что документы на самом деле фальшивые. Типография «Острики» продолжила подпольную работу.
Увы, это не спасло Джино от необходимости лично сообщить Еве, что ее отец арестован. Он позвонил в дверь с серым лицом, комкая в руках шляпу, и сказал, что в ближайшем будущем Камилло домой не вернется. У итальянской полиции ему удалось разузнать лишь то, что Камилло вместе с другими еврейскими узниками отправили в трудовой лагерь под названием Освенцим.
– Три года. – Августо выставил три пальца, подчеркивая свою мысль. – И ни одного слова. Я так делать не буду. Я не стану делать ничего, что подвергнет опасности мою семью. Никаких фальшивых документов.
С этими словами он стукнул ладонью по столу, и маленькая Эмилия оттопырила губу, будто ее ударили тоже.
– Это ваш выбор, – повторил Анджело. – Но Ева здесь не останется.
Ева с трудом проглотила раздражение. Сколько можно обсуждать ее за глаза? Однако она промолчала. Дядя Августо вечно спешил с выражением оптимизма. А оптимизм, как они успели убедиться, вел к смерти.
Они провели в гостях еще час, но дни становились все короче, а в Риме с приходом немцев установили новый комендантский час. Марио Соннино проводил Еву с Анджело до дверей квартиры, а потом и дома, не переставая болтать о пустяках.
Но стоило им оказаться на улице, как он тронул Анджело за локоть.
– Я хочу документы, – прошептал Марио. – На всю семью. Как только ребенок родится, мы уедем из Рима. Ты поможешь?
Ева и Анджело дружно кивнули, и Ева сжала его руку.
– Это займет несколько недель. И если Анджело не сможет помочь, помогу я.
Анджело наградил Еву предостерегающим взглядом, но спорить не стал. Не здесь.
Марио с благодарностью кивнул:
– Спасибо. Спасибо вам обоим.
Он нацарапал на клочке бумаги свой номер и адрес и протянул Анджело. А затем, когда они уже собирались уходить, внезапно позвал:
– Ева!
– Да?
– Не возвращайся сюда, – пробормотал Марио. – Падре прав.
До церкви Святой Цецилии оказалось действительно недалеко; уже через пятнадцать минут Ева с Анджело подошли к воротам величественного здания, которое стояло в дальнем углу мощенной булыжником площади. В Риме были сотни церквей – большие и маленькие, пышные и ветхие, знаменитые и малоизвестные, – но арочный вход Святой Цецилии словно тихо приветствовал их, пока они шагали по внутреннему дворику между розовых кустов и скамеек.
Прямоугольный бассейн с огромной вазой в центре так и приглашал присесть на его бортик для неспешной беседы или раздумий, хотя сейчас двор был абсолютно безлюден. В него отовсюду смотрели ряды окон; с одной стороны возвышалась в несколько этажей женская обитель, с другой – древние бани. Анджело пояснил, что церковь названа в честь святой Цецилии, благородной римлянки, которую три дня пытались умертвить в раскаленной бане – и обнаружили в итоге не только невредимой, но и распевающей песни. Впоследствии баня превратилась в часовню, а Цецилия стала святой покровительницей музыки. Ева попыталась вообразить, как выглядит перестроенная в часовню баня, и решила, что непременно должна туда проникнуть, даже если монахини не захотят ее пускать.
Они с Анджело заглянули в неф[2] в поисках настоятельницы, но там было так же тихо и пусто, как и во дворе. Сам неф показался Еве серым и тоскливым; арки потолка опускались слишком низко, чтобы ассоциироваться с божественным вознесением, но распростертая перед алтарем статуя несколько сглаживала впечатление. Ева раньше не видела таких скульптур – реалистичных и прелестных, хотя и невыносимо печальных. Мраморная женщина лежала на боку, словно спала, но лицо ее было уткнуто в землю, пряди волос занавешивали профиль, а отчетливо видная рана на шее рассказывала совсем другую историю.
– Это святая Цецилия? Что с ней случилось? – Ева никак не могла оторвать взгляда от хрупкого девичьего горла.
– Когда палачи потерпели неудачу с раскаленной баней, ей попытались отрубить голову.
– Попытались?
– По легенде, ей нанесли три удара топором, но сумели лишь тяжело ранить. Она умирала еще несколько дней, успев обратить многих в христианство.
– В чем было ее преступление? – спросила Ева.
– Чистая политика. Она слишком открыто выражала свои взгляды. – И Анджело криво усмехнулся, как будто речь шла не только о Цецилии.
Ева услышала улыбку в его голосе, но не улыбнулась в ответ. Сейчас она могла лишь неотрывно смотреть на замученную святую.
– Отец Бьянко! Мы ждали вас раньше. – Удивленный женский голос помешал Анджело продолжить рассказ.
Обернувшись, Ева увидела миниатюрную монахиню с обвислыми щеками и острыми глазками, которая семенила к ним с прытью, почти чудесной для такого возраста. Она зашла не с главного входа, а через дверцу слева от апсиды[3].
– Матушка Франческа, это Ева, – просто сказал Анджело, как будто уже говорил про нее монахине.
– Вам лучше поторопиться, падре, – ответила та. – У сестер-адораток скончалась паломница, и возникло некоторое разногласие, как теперь поступить.
– Я проведаю тебя завтра, – сказал Анджело Еве, коротко поклонился монахине и заспешил к выходу, стуча тростью по каменным плитам и слегка покачивая маленькой сумкой. Еве оставалось лишь смотреть ему в спину и раздумывать, зачем она вообще приехала в Рим.
– Сюда, – скомандовала настоятельница и зашагала вслед Анджело – через главный вход и дворик. При этом она ни разу не обернулась, чтобы проверить, идет ли за ней Ева.
Та взяла свой огромный чемодан, который все это время таскал Анджело, кое-как ухватила другой рукой саквояж и скрипку и поковыляла за монахиней, стараясь не очень отставать. Настоятельница провела ее в неприметную дверцу слева от входа и, пока они поднимались по узкой лестнице, наконец удостоила некоторыми объяснениями:
– В обители проживают монахини бенедиктинского ордена и францисканки-миссионерки Непорочного Сердца Марии. Раньше нас было больше, но дни славы обители, увы, миновали.
Ева невольно задумалась, как давно миновали эти дни. Два столетия назад? Три?
– Раньше эти комнаты занимали насельницы, но теперь нам не нужно столько места. Часть монахинь ведет уединенный образ жизни, но часть активно несет апостольскую весть в миру. Так что эти помещения мы сдаем квартирантам. Небольшой доход никогда не помешает. А уж сейчас особенно.
Ева кивнула, гадая, надолго ли ей хватит привезенной пачки банкнот. Деньги стремительно обесценивались. Скоро их можно будет использовать вместо туалетной бумаги. С этой точки зрения захваченные ею драгоценности выглядели надежнее.
Настоятельница толкнула дверь и зашла внутрь. Убранство комнаты сводилось к узкому матрасу на железном каркасе и деревянному кресту на стене; с другой стороны виднелись простой стул, несколько выдвижных ящиков и маленький шкаф. Матушка Франческа зажгла настольную лампу, как бы обозначая, что отныне это и есть Евин дом.
– Это твоя комната. В конце коридора – общая ванная, но, кроме тебя, квартирантов сейчас нет. Редкая роскошь. Вечерняя служба в шесть. Ожидается, что ты к нам присоединишься.
– Но… я не католичка, – запротестовала Ева.
– Теперь католичка.
18 сентября 1943 года
Признание: монахини мне не нравятся.
Я устала до смерти, но сон ускользает от меня так же упорно, как и Анджело. В монастыре слишком тихо, слишком пахнет стариной. Почему весь Рим пахнет старостью? Хотя, может быть, дело во мне и это я никак не могу оттереть запах скорби со своей кожи. Сейчас я чувствую себя такой же древней и разваливающейся, как тот храм, мимо которого мы сегодня проезжали на автобусе. Но храму, по крайней мере, не нужно прятаться.
Я провела здесь меньше двенадцати часов, а уже скучаю по Флоренции так отчаянно, что готова отправиться домой пешком. Флоренция пахнет цветами. Жасмином, Фабией и отцовской трубкой. Даже спустя все эти годы я могу учуять его в коридорах виллы, и этот запах приносит одновременно утешение и пытку.
Сейчас я лежу на узкой кровати в странной комнатке и прислушиваюсь к молчанию стен. Хотела было поиграть на скрипке, но от эха у меня кожа покрылась мурашками – будто я Гамельнский крысолов, призывающий мертвых монахинь. Ни крысы, ни призраки мне не нужны, так что скрипку я пока отложила подальше.