Долго искать его не пришлось. Анджело стоял у ворот синагоги с несколькими другими священниками из разных приходов города. С собой у него было внушительное количество золота от римлян-итальянцев, которые хотели внести свою лепту, но боялись, что «богатенькие евреи» при виде их начнут воротить носы. Старые стереотипы были все еще живучи.
Никто не воротил нос. Среднее пожертвование составило 3,5 грамма, и над очередью витал ощутимый страх. Старший лейтенант СС «великодушно» продлил срок сперва на четыре часа, а потом еще на четыре. Поползли слухи, что Папа вмешается и пожертвует недостающее золото из католических закромов, если еврейская община не успеет к указанному часу. Дядя Августо поспешил поделиться этой новостью с Анджело, ухмыляясь, будто Чеширский Кот.
– Что я тебе говорил, падре? Под боком у Ватикана нам бояться нечего.
Однако нужное количество каким-то чудом набралось и без вмешательства церкви, и более ста десяти фунтов – пятьдесят килограммов – золота, включающего последние ценности и без того обездоленных людей, отправились в немецкий штаб на виа Тассо еще до истечения 28 сентября. Римские евреи поздравили друг друга с успехом, Августо открыл бутылку вина, и над булыжными мостовыми прокатился многоголосый вздох облегчения.
Тем не менее уже на следующий день к главной синагоге подкатили немецкие грузовики, и офицеры СС вывезли раввинскую библиотеку – каждую книгу, каждый священный свиток и ценный документ. Также они забрали картотеки с записями о членах и меценатах общины. Еврейским старейшинам оставалось лишь беспомощно смотреть, как все их наследие до последнего клочка конфискуют те самые люди, которые только накануне обещали оставить их в покое.
Город затаил дыхание, но следующая неделя прошла спокойно. Затем другая. Ева купила билет до Флоренции и призналась Анджело в своих планах. Несмотря на относительное затишье, время для семьи Соннино стремительно истекало. Анджело начал спорить, но Ева была непреклонна, и ему пришлось смириться и тоже взять билет до родного города, который они покинули меньше месяца назад.
Поездка прошла без осложнений. Никто их не задержал. Никто ни о чем не спросил. Никто не взглянул на них лишний раз. Они не встретили никого из знакомых, и никто из знакомых не увидел их – за исключением Альдо, который сердечно приветствовал друзей, пришедших на закате в его маленькую типографию. По его словам, здесь дела обстояли так же. В Городе цветов царил покой – вот только лицо печатника выдавало постоянную тревогу, от которой все трое не могли избавиться, как ни старались.
Всю следующую ночь они верстали, регулировали печатные цилиндры, подгоняли пробелы, подливали чернила в матрицу и изготовляли один драгоценный лист за другим. Затем вклеивали фотографии, ставили поверх печати, штемпелевали эмблемы и прописывали в графе с местом рождения те южные города, куда немцы не смогли бы обратиться за подтверждением. Они сушили, обрезали, ровняли, складывали – и тут же начинали все сначала, ориентируясь на разные образцы из разных мест. По очереди вздремнув на диване в углу, Ева и Анджело встретили утро с почерневшими пальцами и целой стопкой бумажных надежд. Альдо давно отчаялся отмыть въевшуюся под кожу краску, но они целых двадцать минут оттирали руки, чтобы скрыть все следы своего ночного занятия.
В шесть утра Ева и Анджело уже сидели в скором поезде до Рима – в свежей одежде, с красными ладонями и так и не навестив Сантино и Фабию. Это было неизбежно, но Ева только теперь осознала: за последние два года Анджело, вероятно, бывал во Флоренции десятки раз.
– Я прощаю тебя, – пробормотала она, когда раздался удар гонга и поезд отправился со станции точно по расписанию.
– Правда? – тихо спросил Анджело. В его голосе звучала такая же усталость, какую она ощущала во всем теле.
– Да. Хотя, может, и не стоит. Сколько раз ты приезжал во Флоренцию с начала войны?
– Множество, – честно ответил Анджело.
– И я никогда тебя не видела. Ни разу.
– Нет.
– Почему?
Он покосился на нее:
– Ты знаешь почему, Ева.
Что-то жаркое и жадное проскользнуло у нее в животе, и она скорее закрыла глаза, не зная, как продолжить эту беседу, чтобы не выдать своей тяги к запретному. Губы словно кололо крошечными иголками, ладони вспотели, дыхание сбилось. Еве потребовалось немало времени, чтобы взять себя в руки, и до самого конца поездки они больше не произнесли ни слова об умолчании или прощении.
Исаако Соннино, здоровый 3,2-килограммовый мальчик, родился 15 октября 1943 года. Приняв младенца, отец тут же передал его Еве, которая его омыла, запеленала и вручила Джулии в заранее подготовленном белом одеяле. До этого Ева в жизни не держала ребенка и уж тем более никого не пеленала, однако неплохо справилась с помощью Изабеллы Донати – живущей через коридор старушки, которой пришлось закрыть свой магазин из-за расовых законов. Муж ее давно умер, оба сына погибли в Первой мировой, и теперь, как она сама заявляла, ей было нечего делать и почти нечего бояться. По характеру она была спокойной и уютной, словно летний ветерок на взморье, и вскоре после знакомства Ева сделала мысленную пометку перетащить ее к сестрам Святой Цецилии. Там еще оставалось довольно места, хотя за последнюю неделю Анджело подселил в обитель две семьи.
Еве бы понравилась ее компания, монахиням понравился бы ее суп, а синьора Донати была бы в безопасности за монастырскими стенами.
Накануне вечером Ева пришла к Соннино, сжимая стопку драгоценных паспортов. Теперь к ним нужно было лишь добавить вымышленные имена, подписи и отпечатки пальцев. Но у Джулии уже начались роды, поэтому Ева отложила документы и осталась помогать: играла с детьми, замеряла время между схватками, а потом и наблюдала за появлением малыша на свет.
Синьора Донати ушла домой далеко за полночь, но Еве было опасно появляться на улице после комендантского часа, поэтому она задержалась у Соннино, а заодно и загнала в постель старших детей, которые всю эту ночь дремали урывками. Перед рассветом осоловелый, но улыбающийся Марио отправился в город, заявив, что хочет быть первым в очереди за пайками. Лоренцо и Эмилия, которым временно постелили в гостиной, при его уходе проснулись опять и, сердитые и голодные, наотрез отказались засыпать обратно.
Ева погрела им остатки супа, надеясь, что уж с полными желудками они утихомирятся. Пока дети выскребали ложками тарелки, она достала скрипку Марио и принялась настраивать ее на слух, пощипывая и подтягивая струны до тех пор, пока Эмилия не раскапризничалась и не запросила сыграть.
– Ты знаешь песню про птичку? – И Эмилия затянула на шепелявом идише песню про вольную птичку, верного маленького друга. Ева вспомнила, что учила ее когда-то в детстве, и ее собственный страх немного ослаб.
– Знаю, но не очень хорошо. Напой, а я подстроюсь.
Эмилию не пришлось уговаривать дважды, и вскоре Ева уже водила смычком по струнам, оттеняя звонкий голос девочки мелодичным стоном скрипки.
– А теперь другую, – внезапно велела Эмилия с нетерпением, присущим всем маленьким детям.
– И повеселее, – проворчал Лоренцо, который не собирался упускать свой шанс поразвлечься.
– Но вам пора спать! Мы не спали всю ночь. Ваша мама и то уже уснула. Я сыграю что-нибудь американское, идет? Но вы ляжете и закроете глазки.
Дети тут же забрались под одеяла и послушно зажмурились.
Ева погасила все лампы, кроме самой тусклой, и свернулась в углу дивана, твердо намеренная убаюкать малышей до того, как их отец вернется домой. Ему тоже нужно будет поспать. Для Евы это была самая длинная ночь в жизни, и сейчас ей хотелось только закрыть глаза и урвать для себя хоть несколько минут покоя.
Она зажала скрипку между плечом и подбородком и на пробу заиграла Дюка Эллингтона[4], улыбнувшись при воспоминании, как Анджело качал бедрами и тряс головой. Тогда он впервые познакомил Еву с джазовой музыкой – в ту же неделю на побережье, когда поцеловал ее по-настоящему. Когда столь недолго ее любил, прежде чем надеть сутану священника и оставить раз и навсегда.
– It don't mean a thing if it ain't got that swing[5]. – Это были единственные слова, которые Ева могла напеть, да и то потому, что Анджело объяснил ей значение. Она со смехом пыталась повторить их вновь и вновь, но язык запинался о грубоватую английскую речь. Однако Ева не была певицей, и слова не имели для нее большого значения.
Песенка была быстрой и задорной, но сейчас ей не хотелось ничего быстрого и задорного, и она самовольно изменила темп, сделав мелодию задумчивой, даже завораживающей. Анджело говорил, что джаз родился из плача, и теперь Ева ясно это слышала. Лишенная оригинального темпа, музыка стала напоминать классическую песню для шабата.
– Она не веселая, – зевнул Лоренцо с по-прежнему закрытыми глазами.
Эмилия уже спала.
– Зато красивая. А красивое – всегда радостное.
– Не похожа она на американскую, – пробормотал Лоренцо. После этого он тоже затих.
Ева поиграла еще несколько минут, но веки ее становились все тяжелее, пальцы казались ватными, и скрипка в конце концов соскользнула на колени.
Скоро наступит рассвет, Марио вернется, и она побредет домой. Но до тех пор немножко поспит.
Разбудили ее отрывистые крики. Где-то раздался грохот сапог и несколько выстрелов. Ева подкралась к окну и осторожно выглянула наружу, во все еще затопленную мраком ночь. Шел дождь, и темнота казалась скользкой и вязкой.
А затем она увидела их. Немцев. Офицеров СС в металлически-серых пальто и выпуклых черных шлемах, которые выстраивались вдоль переулка, почти неразличимые в предутренних сумерках. Один из них вскинул оружие и выстрелил в воздух, предостерегая всех, кто попробует прошмыгнуть мимо. Ему ответили другие выстрелы дальше по улице.
Весь дом резко проснулся, и одна семья за Другой – все еще в пижамах и с детьми на руках – начала в испуге выбегать на улицу. Их немедленно хватали и заталкивали в кузова припаркованных неподалеку грузовиков. Квартира Соннино находилась на четвертом этаже, и было лишь вопросом времени, когда немцы начнут колотить и в их дверь.