Сейчас он собирался несколько часов вздремнуть, а потом вернуться к военному училищу и посмотреть, не удастся ли помочь задержанным евреям чем-нибудь еще.
Анджело поднялся в скромную квартиру, оставил трость и шляпу в прихожей и начал расстегивать пуговицы сутаны, желая только освободиться от громоздкого облачения, наскоро ополоснуться и упасть лицом в кровать. Услышав из гостиной свое имя, он едва не подпрыгнул от удивления. Монсеньор Лучано сидел в пижаме и халате рядом с ненужным сейчас камином, держа на коленях закрытую Библию, – будто слишком устал, чтобы ее читать, но сам вес книги его успокаивал.
– Монсеньор! Вы уже встали или еще не ложились?
– Думаю, справедливым будет любой ответ. – В голосе монсеньора Лучано звучала улыбка. – День выдался просто кошмарным. Как тут уснуть.
Анджело не собирался задерживаться – ему нужно было выспаться, – но он почувствовал, что наставник ждал именно его, а потому тяжело опустился в кресло напротив.
– Где ты был, Анджело? – Вопрос был дружеским, а не обвиняющим, и все же Анджело постарался взвешивать свои следующие слова.
– Дядю, тетю и двух кузенов Евы арестовали во время облавы. Я весь день пытался добиться их освобождения, но в конце концов вынужден был сообщить Еве, что не преуспел.
Это была правда, но простота ее формулировки уже несла в себе ложь. Две короткие фразы не могли передать ни ужас минувшего дня, ни лихорадочные метания Анджело, ни тем более тошнотворное сознание, что в итоге он не сумел спасти практически никого.
– Я волнуюсь за тебя, мой юный друг, – негромко признался монсеньор Лучано.
– Почему? – Анджело тоже волновался, но отчего-то подозревал, что причины их тревог не совпадают.
– Это девушка, из-за которой ты усомнился в своем решении стать священником. Ева. – Монсеньор Лучано явно не забыл ни мучительную исповедь Анджело, ни разговор, который состоялся у них после той ужасной и восхитительной поездки в августе 1939-го.
– Да, это она, – кивнул Анджело, не сводя глаз с духовника.
– Ты любишь ее.
– Да. Люблю. Но сама по себе любовь не греховна, – просто ответил Анджело, хотя эта правда тоже несла в себе ложь.
– Верно. Однако она отвлекает. А ты обещал свое сердце иному.
– Если в Божьем сердце достаточно места для всего человечества, неужели в моем не хватит для двоих?
– Только не когда ты в священническом сане. – И монсеньор вздохнул. – Ты знаешь, Анджело. Знаешь опасность искушений.
– Я люблю ее с детства. Это чувство для меня не ново. Я вырос с ним и к нему привык. Мое сердце все равно принадлежит Господу.
Правда. Правда. Правда. И тем не менее – ложь.
– Но сейчас мы на войне. А война лишает людей видения перспективы. В такое время остаются только жизнь и смерть, «сейчас» и «никогда». Война толкает человека на поступки, от которых он в другом случае воздержался бы. Именно потому, что «никогда» выглядит слишком пугающе, а «сейчас» обещает утешение. «Будем есть и пить, ибо завтра умрем».
– Книга Исайи? Должно быть, вы и в самом деле обеспокоены.
Монсеньор Лучано невесело рассмеялся:
– Не отклоняйся от темы.
– Вы можете думать, будто я ищу оправдания. Пусть так. Но я знаю одно. Она побуждает меня служить Ему лучше. Честно говоря, она – единственная причина, по которой я служу вообще.
Монсеньор Лучано вскинул брови и скрестил руки – вылитый терпеливый отец, ожидающий, как его грешник сын попробует отбрехаться от ада.
– Я вижу ее в лице каждого еврея. Наверное, было бы проще отвернуться от их бед и сказать, что так предначертано. В конце концов, они распяли нашего Господа. Некоторые так и говорят, монсеньор. Вы знаете сами.
Монсеньор Лучано медленно кивнул, и Анджело во внезапном озарении понял, что он тоже говорил себе такое на том или ином этапе.
– Но Ева не распинала нашего Господа. Как и ее отец. Ни один из ныне живущих евреев не приносил нашего Господа в жертву. – Анджело почувствовал, как грудь сдавливает гнев, а шею заливает горячая краска. Здесь ему пришлось сделать паузу, глубоко вдохнуть и напомнить себе, что монсеньор Лучано не виновен в преследовании евреев. – Они обыкновенные люди. И многие – большинство из них – люди хорошие. Камилло и Ева полюбили меня и приютили под своей крышей. Они стали моей семьей. Синьор Росселли так в этом и не признался, но я знаю, что он пожертвовал церкви значительную сумму, чтобы меня без проблем приняли в семинарию. Думаю, потом он жертвовал еще, чтобы, когда я стану священником, меня ждало хорошее назначение. Я никогда не стоял в очереди, монсеньор. В отличие от многих других сразу после рукоположения мне выделили собственный приход. Это из-за тех денег и вашего влияния, а не за мои заслуги.
Камилло приютил и моих дедушку с бабушкой. Когда были приняты те абсурдные законы против евреев, он переписал на них всю недвижимость и имущество. И попросил лишь вернуть ему часть, когда все вернется на круги своя. А если этот момент не наступит – присмотреть за Евой и в случае нужды дать ей крышу над головой. Это была его последняя просьба перед отъездом в Австрию.
И теперь, когда я вижу семью, которая бежит ради спасения своей жизни, семью, лишенную дома и родной страны, то в каждом лице я вижу Еву. Это заставляет меня трудиться упорней, монсеньор. Молиться упорней. Я вижу Еву – и понимаю, ради чего я здесь.
– Постарайся вместо нее представлять нашего Господа, Анджело. Ведь наш Спаситель тоже был евреем. – В голосе монсеньора проскользнули умоляющие нотки; он изо всех сил пытался направить мысли Анджело в более безопасное русло.
– Да. Был. И если бы оказался на земле в наши дни, немцы тоже бы Его арестовали. И Марию, и апостолов. После чего загнали в идущий на север поезд, забитый так плотно, что негде присесть. Их заставили бы днями стоять в собственных испражнениях, не давая ни еды, ни воды. А потом, когда они наконец прибыли бы на место, вынудили работать до смерти или сразу удушили в газовой камере.
– Анджело! – Монсеньор потерял дар речи от такой грубости. Анджело едва не рассмеялся над шокированным выражением его лица. Однако он сдержался. И не разрыдался, вцепившись в волосы, как ему того хотелось. Да, это было грубо. Зато правдиво. Истина иногда принимает причудливые формы.
– Видите ли, в чем разница, монсеньор. Иисус принес себя в жертву добровольно. Он мог спастись, но был Искупителем и сделал свой выбор. Ева – обычная девушка. И она не выбирала. Весь еврейский народ лишили выбора, свободы и достоинства. И они не могут спастись, как бы ни хотели.
Весь следующий день Анджело следил за военным училищем: оно находилось так близко к Ватикану, что из окна в кабинете монсеньора Лучано можно было рассмотреть часть двора. Анджело с позволения начальства организовал доставку еды узникам – столько, сколько получилось наспех собрать. Солдаты разрешили оставить пайки во дворе, но Анджело не был уверен, что адресаты этих передач получат хоть крошку.
Долгое время все было тихо. Немцы с автоматами дежурили на улице, в здание не заходила и не выходила ни одна живая душа. Но ранним утром 18 октября, спустя сорок восемь часов после начала облавы, к училищу начали подъезжать военные грузовики. Едва придя в Ватикан на рассвете, Анджело позаимствовал служебный автомобиль и последовал за ними на некотором расстоянии. Однако грузовики отправились не на обычный вокзал и пленников посадили не в пассажирские поезда. Анджело с монсеньором О’Флаэрти – ирландским священником, который руководил сбором еды, – весь день смотрели, как фуры въезжают на погрузочную платформу станции Тибуртина. Мужчин, женщин и детей – многие из них до сих пор в пижамах или в том, что было на них надето в ночь облавы, – загоняли в грузовые вагоны, в которых от тесноты едва можно было встать, не говоря уж о том, чтобы присесть. Двери наглухо закрывали и запирали. Затем пустые грузовики уезжали обратно к училищу, откуда возвращались с новыми арестантами, после чего все повторялось.
Хотя день был теплым, задраенные вагоны больше не открывали. Уборных в них не было, и задержанные ни разу не получили воды. Анджело и монсеньор О’Флаэрти могли лишь наблюдать издалека – пара шпионов в сутанах и с биноклями. С такого расстояния им не были слышны ни крики детей, ни вопросы, которыми наверняка обменивались невольные пассажиры поезда. Однако некоторыми из них они задавались сами.
Зачем немцам понадобилось перевозить всех этих людей на сотни миль, прежде чем убить? И зачем их вообще убивать? В этом не было никакого смысла. Значит, узники предназначались для самой грязной работы. Это было единственное логичное объяснение.
Но Анджело слышал и другое. Несколько беженцев из Чехословакии рассказывали ему о таких поездах. О том, что на самом деле происходит в лагерях. В памяти его до сих пор звучали слова, сказанные накануне монсеньору Лучано: «Их загонят в идущий на север поезд, забитый так плотно, что негде присесть. Заставят днями стоять в собственных испражнениях, не давая ни еды, ни воды. А потом, когда они наконец прибудут на место, вынудят работать до смерти или сразу удушат в газовой камере».
– Почему Папа бездействует? – не выдержал Анджело, когда к станции подъехала очередная фура. – Почему не вмешается? Это римские евреи! Им гарантировали, что такого не произойдет. А теперь мы стоим тут и не делаем для их спасения ровным счетом ничего.
Монсеньор О’Флаэрти опустил бинокль, потер усталое лицо и быстро вознес молитву, прежде чем обратить к Анджело измученные глаза.
– Я не знаю, Анджело. Но знаю, что иногда мы видим только свой угол ада. Папа должен просчитывать, как его действия в одном месте повлияют и на все остальные, на всех людей вообще. Если он сейчас вступится за евреев, как отреагирует Гитлер? Грань так тонка. Любое решение может нарушить равновесие. А от него зависит множество жизней – больше, чем людей в этом поезде. Церковь укрывает тысячи евреев и заботится еще о миллионах по всему миру. Сможем ли мы продолжать свою работу, если дула винтовок повернутся к Ватикану?