У Анджело не было ответа на этот вопрос. Сейчас ему оставалось лишь беспомощно наблюдать, как его угол ада стремительно расширяется. Наконец в два часа пополудни – через восемь часов после прибытия на станцию первых фур – поезд отошел от перрона. В составе его было двадцать грузовых вагонов с двенадцатью сотнями римских евреев.
20 октября 1943 года
Признание: дядя Феликс был прав по поводу длинных нот.
Он вечно пытал меня ими – самое скучное, нудное, невыносимое занятие, которое только выпадает на долю скрипачей. Одна и та же нота, длящаяся бесконечно. Нельзя изменить ни высоту, ни силу, ни тембр. Папа ненавидел длинные ноты почти так же, как я. Музыкальная комната на вилле находилась по соседству с библиотекой. Однажды я больше часа мучила скрипку, и он запустил книгой в стену. Я вздрогнула и сбилась незадолго до своего личного рекорда.
Дядя Феликс разозлился и закричал: «Ты никогда не подчинишь скрипку, если не подчинишь длинные ноты, Батшева!» Я тоже разозлилась и заорала в ответ: «А ты никогда не подчинишь итальянский, если так и будешь говорить только на немецком!» Папа это услышал, и меня на неделю посадили под домашний арест за непочтительность.
Я иногда играю длинные ноты, когда остаюсь одна в своей комнате в обители, и впервые в жизни они приносят мне утешение. Меня утешает собственная способность выдерживать один неизменный звук – даже когда болят руки и душа просит музыки.
Жизнь похожа на длинные ноты: нельзя изменить ни высоту, ни силу, ни тембр. Она просто длится, и мы должны подчинить ее, чтобы она не подчинила нас. Дядя Феликс ей проиграл, хотя кто‑то мог бы возразить, что он всего лишь опустил смычок.
Интересно, что думают монахини об этом упражнении – когда из моей комнаты ночь за ночью несется один и тот же скрипичный стон. Полагаю, если кто‑нибудь и понимает силу непреклонности, так это сестры Святой Цецилии.
Глава 12Виа Тассо
Через два дня после облавы мародеры сообразили, что задержанные евреи уже никогда не вернутся за своими пожитками, и принялись выносить из гетто все имеющее хоть какую-то ценность. Перед рассветом третьего дня в колокольчик на воротах Святой Цецилии позвонили. У ворот стоял Марио Соннино вместе со всей семьей.
– Нам велел прийти сюда отец Анджело, – сказал он, когда матушка Франческа подозрительно уставилась на него из-за железных прутьев.
– И Ева, – прочирикала Эмилия. – Ева здесь?
Матушка Франческа бросила взгляд на усталую мать, прижимающую к груди ребенка, на двоих старших детей, которые цеплялись за руки отца, и скорее повела их в комнату, соседнюю с Евиной.
Та проснулась от детского плача. Услышала в коридоре быстрые шаги монахинь, торопившихся разместить новых жильцов, и тоже поспешила откинуть одеяло и одеться в темное.
В комнатку Джулии и Эмилии поставили еще одну кровать, а большой ящик приспособили под колыбель. Марио и Лоренцо поселили этажом ниже, где уже квартировали двое евреев. У монахинь были строгие правила насчет совместного проживания мужчин и женщин, но Марио лишь с благодарностью кивнул. Выяснилось, что у него был и другой план, но претворять его в жизнь оказалось слишком поздно.
– Все пути эвакуации отрезаны. Немцы закрыли порт в Генуе, и на швейцарской границе тоже опасно. Хотя Джулия с детьми все равно не выдержали бы такого путешествия. Я не знал, куда еще идти, Ева. У нас есть поддельные паспорта, но негде жить. А с моей внешностью и поддельный паспорт не поможет.
– Я так за вас волновалась, – покачала головой Ева, помогая им раскладывать нехитрые пожитки. – Надо было прийти к вам раньше. Но Анджело и слышать об этом не захотел. Сказал, что в гетто слишком опасно.
– Так и есть. Но не волнуйся, падре сам к нам заглянул и велел прийти сюда до рассвета. Ночью на улицах спокойнее всего. Была еще одна семья, которая предлагала нас укрыть, – врача, моего бывшего коллеги, – но сейчас это слишком опасно. За евреями охотятся не только немцы.
Ева знала, о чем он говорит. С гестапо сотрудничали также чернорубашечники, ОВРА – Организация выявления и подавления антифашизма – и Национальная фашистская партия, все итальянцы по происхождению. Они активно выслеживали евреев и шпионили за другими итальянцами.
– Я не хотел подвергать риску его семью. – Внезапно Марио замер и уставился в пол, как будто ему было стыдно. – Поэтому теперь мы подвергаем риску этих женщин, – закончил он горьким шепотом.
– Здесь вы будете в безопасности, – твердо ответила Ева. – И монахини тоже. Это был правильный выбор.
В последующие дни Анджело привел еще двух сестер-евреек, пятнадцати и шестнадцати лет, которым удалось ускользнуть от облавы. Старший брат вытолкал их в чердачное окно и велел бежать по крышам, сказав, что последует сразу за ними. Вместо этого его застрелили. Затем их ряды пополнились пожилой парой, еще одной молодой семьей с двумя сыновьями возраста Лоренцо, парой братьев чуть за двадцать и мужчиной с маленькой дочкой. Крохотная обитель начала трещать по швам.
Селить квартирантов без документов было противозаконно, а из всех жильцов только у Евы и Соннино были паспорта, с которыми их не арестовали бы сразу. Не вносить квартирантов в реестр тоже противоречило закону. Хотя сейчас незаконным было само существование евреев в Риме. Матушка Франческа испереживалась, где же они всех разместят и что скажут полиции, если та нагрянет с вопросами. Анджело пришлось отвести ее в сторонку и напомнить, что Деву Марию тоже гоняли от двери к двери, пока в конце концов она не родила Спасителя в хлеву.
– Мы не можем отвернуться от этих людей, матушка. Им больше некуда идти.
Также у Анджело были письма от кардиналов, которые он не стеснялся использовать при каждом удобном случае. В этих обращениях они просили религиозные учреждения открыть свои двери беженцам и сделать все возможное для их укрытия. Пасторы в деревушках вокруг Рима тоже не уставали напоминать прихожанам, что их Спаситель был евреем. Чувство вины католиков было мощным орудием, и Анджело с собратьями давили на него без малейших угрызений совести.
Все следующие дни Анджело с матушкой Франческой наставляли беженцев в катехизисе и литургии, обучали молитвам «Патер Ностер» и «Аве Мария», а потом экзаменовали, не зная пощады. Те евреи, у кого были фальшивые паспорта, а внешность и акцент не вызывали подозрений, сходили вместе с Евой в municipio за талонами на еду и надлежащими видами на жительство. Альдо подготовил для Марио дополнительный комплект документов, включая освобождение от воинской обязанности и лицензию на ведение врачебной практики. Конечно, Марио не стоило ими размахивать, но в случае задержания они должны были послужить лишней страховкой.
Однако даже с учетом продовольственных карточек, которые им удалось раздобыть, число беженцев в обители – число беженцев в любой церкви и монастыре Рима – неизбежно оставляло кого-то голодным. Марио знал, куда Леви ходил на черный рынок, и они с Анджело отважились на несколько тайных вылазок, чтобы разжиться маслом и молоком – продуктами, в которых Джулия нуждалась сильнее всего. Она чувствовала себя не особенно хорошо, и молока для малыша не хватало.
Но Анджело был изобретателен. Через два дня после облавы одна из прихожанок его старого прихода потеряла ребенка в пожаре, в котором едва не погибла и сама. Анджело каким-то образом об этом узнал и привез убитую горем женщину к монахиням Святой Цецилии, обеспечив ее крышей над головой, а маленького Исаако Соннино – кормилицей. В чем бы ни возникала нужда, он находил лазейку. Детские способности вратаря чудесно преобразились в нем в умения священника военного времени: просчитывать, поддерживать, защищать.
Во всех, кому он служил, Анджело пробуждал ту же находчивость и уважительность. И не останавливался ни на минуту. Его активность не раз привлекала внимание итальянской полиции, но ему неизменно удавалось выпутаться из проблем при помощи молитвы и склоненной головы. Многое он старался делать из-за стен Ватикана, где до него не мог добраться итальянский закон. Однако в том, что касалось участия Евы, Анджело был непоколебим. Она не могла рисковать собой. Это было его единственное условие, и Ева честно его соблюдала, пока контроль над ситуацией попросту не вырвали у Анджело из рук.
Он сидел на скамье у остановки – сгорбившись, комкая в руках фуражку. Немецкий офицер, почему-то оставшийся в одиночестве. Проходя мимо, люди ускоряли шаг, но он, казалось, не замечал ни насмешливых, ни испуганных взглядов и даже не подозревал о неудобстве, которое доставлял горожанам.
Ева все утро провела в очереди за пайками – единственная помощь, которую Анджело соглашался от нее принять, хотя возвращалась она едва ли не с пустыми руками. На этот раз с ней была еще скрипка Марио: Еве следовало обменять ее на еду, если встретится что-нибудь стоящее. Ничего не встретилось. Теперь она ждала трамвая, который должен был отвезти ее на другой конец города.
До рейса оставалось еще пятнадцать минут – и это в лучшем случае. Но Ева устала до смерти, ноги нещадно ныли, и вид грузного немца, занявшего всю скамейку, пробудил в ней внезапную ярость и нахальство, от которых Камилло наверняка бы пришел в ужас. Она почти слышала его бесплотный голос: «Невидимость – наша лучшая защита, Батшева!»
Однако невидимость могла сработать для Камилло Росселли – худого, слегка сутулого мужчины средних лет, – а не для красивой молодой женщины. Ева давно усвоила, что ее лучшая защита – чужие взгляды. Не прятаться, а выступать в свет софитов и вести себя так, чтобы никто даже не усомнился в ее праве занимать это место. Поэтому она села рядом с немцем, выпрямила спину и спокойно уложила скрипку на колени. После чего вздернула нос и напомнила себе, что в ее стране он всего лишь чужак, непрошеный гость. Если ее соседство причиняет ему неудобства, может взять да подвинуться.