Должно быть, Марио заметил его колебания, потому что добавил, что это золото спасет сотни жизней. Анджело кивнул, но ответил, что он больше беспокоится из‑за моей жизни и опасности, которой я себя подвергаю.
Я возразила ему, что моя жизнь в данном случае не приоритетна. Он не стал спорить, но, когда поднял на меня глаза, ответ был написан у него на лице крупными буквами. Я – его приоритет. Не знаю, когда это изменилось, но теперь это так.
Золотая пилка, которую я сунула в туфлю, по‑прежнему там и лежит. Конечно, это сомнительное оружие, хотя лезвие у нее довольно острое. Однако она напоминает мне о том, что с нами сделали, и почему‑то придает храбрости.
Глава 15Рождество
Утром в сочельник Анджело первым делом заглянул в кабинет монсеньора О’Флаэрти и предложил ему прогуляться до грузовой площадки позади Ватикана, где располагались кухни и служебные входы.
– У меня для вас сюрприз, монсеньор. Ответ на ваши молитвы.
– Какие именно, Анджело? В последнее время я молился о множестве разных вещей.
– Еда, одежда, припасы. Подарки.
– Подарки?
– Разве не вы говорили, что нашим маленьким пилигримам не помешает в Рождество немного веселья?
Глаза монсеньора вспыхнули надеждой.
– Что за чудо ты сотворил?
– Я? Никакого, – пожал плечами Анджело. После чего добавил с ужасным ирландским акцентом: – Одна из наших помощниц наткнулась на горшок с золотом.
– Что ты имеешь в виду?
– Помните Еву? Девушку, которая случайно устроилась на работу в штаб гестапо?
– Ах да. Ева. – Глаза монсеньора сузились. – Монсеньор Лучано недавно про нее говорил.
Анджело не хотел знать, что говорил про Еву монсеньор Лучано.
– Она нашла золото, которое Капплер отобрал у евреев. Все пятьдесят килограммов. Они пылились в чулане на виа Тассо, как будто немцы так и не придумали, что с ними делать.
Монсеньор осенил себя крестным знамением и медленно выдохнул:
– Господь милосердный. Какая ирония!
– Ева отыскала кольцо, которое принадлежало сестре ее тети. Это одна из квартиранток Святой Цецилии. Всего она принесла четыре полные пригоршни золота. И на следующий день еще столько же.
Монсеньор уставился на него с отвисшей челюстью, и Анджело невольно задумался, был ли у него самого такой вид, когда Ева впервые призналась ему в своем подвиге. Она была слишком бесстрашной. Слишком безрассудной.
– Что ж, немцам это золото все равно не принадлежит, – ответил О’Флаэрти, по-прежнему недоверчиво качая головой.
– Нет. Не принадлежит. Но Ева забрала его не для себя. Она отдала все драгоценности мне, и я купил на них это.
Анджело отдернул брезентовые фалды грузовика, и монсеньор протяжно присвистнул. Кузов машины ломился от еды, игрушек и разнообразных припасов.
– Сегодня Рождество, монсеньор. Пора развозить подарки.
О’Флаэрти расхохотался и пустился в пляс. Не успел Анджело и глазом моргнуть, как его тоже втянули в ирландскую джигу.
– Монсеньор, я не танцую!.. – завопил он, с трудом пытаясь не растянуться на полу.
– Ну конечно, танцуешь! – возразил О’Флаэрти, но все-таки сжалился над ним и закончил танец в одиночку, высоко вскидывая колени и не переставая посмеиваться.
– Ева уже завернула и подписала все подарки, чтобы мы не перепутали, куда какой. Иудеи отмечают Хануку, а не Рождество, но она сказала, что это не принципиально. И что в этом году мы все можем отпраздновать день рождения Иисуса, раз уж Его церковь защищает ее народ.
– Мне нравится эта девчонка, – усмехнулся О’Флаэрти и еще пару раз щелкнул каблуками.
Анджело она тоже нравилась, но об этом он решил монсеньору не говорить.
– Что ж, тогда время для богоугодного дела. – О’Флаэрти хлопнул Анджело по спине. – Не будем медлить!
Весь день до вечера они колесили по городу: развозили гостинцы и благословляли детей, спрятанных в монастырях – там, где особенно не хватало еды, ботинок и поводов для веселья. Монсеньору О’Флаэрти было опасно покидать Ватикан, но он и так все время рисковал, а сегодня у них с Анджело была не только благовидная, но и правдивая причина объехать римские обители.
– Эта твоя Ева. Расскажи мне про нее, – попросил в какой-то момент монсеньор с пассажирского сиденья. Анджело вел грузовик, ужасно довольный собой. Ему нечасто выпадала возможность порулить, и он никогда не позволял протезу лишать себя такого удовольствия.
Анджело покосился на монсеньора, гадая, какой смысл тот вкладывает в слово «твоя», однако не стал ни спорить, ни отнекиваться.
– Мы выросли вместе и были так близки, как только могут быть два человека. Мои бабушка с дедушкой работали на ее отца и жили у него в доме. Я переехал в Италию в одиннадцать лет и, когда не учился в семинарии, проводил все время с ее семьей. Думаю, будет правдой сказать, что я люблю ее больше жизни.
Все это действительно было правдой, если опустить некоторые усложняющие детали и побочные сюжетные линии.
– И все-таки ты стал священником, – задумчиво ответил О’Флаэрти.
– Да.
Монсеньор перевел взгляд за окно. Некоторое время он хранил молчание, словно осмысливая запутанные жизненные решения Анджело.
– Она красивая девушка, – наконец произнес он негромко.
– Да, – снова кивнул Анджело, не видя смысла лукавить.
– Я слышал, она играет на скрипке? – добавил монсеньор.
– Ева потрясающая скрипачка. Получила классическое образование.
– Интересно, знает ли она кельтскую музыку, – пробормотал О’Флаэрти, и Анджело тут же расслабился. – Мне ее здесь не хватает.
– Ева почти что угодно может сыграть на слух. Я попрошу ее вас порадовать.
– Она же не работает в Рождество?
– Нет.
– Тогда она просто обязана присоединиться к нам завтра. Мы в любом случае не развезем все подарки за один день. Навестим католические школы прямо в Рождество. Ева заслуживает увидеть плоды своих трудов.
– Скорее уж плоды своих краж, – хмыкнул Анджело.
– И это тоже!
Для вручения подарков Еве пришлось позаимствовать католическую рясу и апостольник. Если их остановят – а их просто не могли не остановить, учитывая количество контрольно-пропускных пунктов по всему городу, – ей следовало изобразить монахиню, которая в компании двух священников развозит детишкам гостинцы от Ватикана. К тому же такая легенда должна была вызвать меньше вопросов и в самих школах.
Переступая порог, Анджело без лишних подробностей представлял ее как сестру Еву. Монсеньор О’Флаэрти, по своему обыкновению, затмевал всех в комнате, и Анджело с Евой старались держаться у него за спиной, предоставляя ирландцу расточать улыбки и объятия и в основном отвлекать внимание на себя. Однако в строгом одеянии, с покрытыми волосами Ева выглядела странно очаровательной, так что вовсе не заметить ее было невозможно.
Последней их остановкой стала семинария Святого Виктория, где старшие мальчики встретили Еву мечтательными улыбками, а младшие немедленно обступили ее кругом, дотрагиваясь до черных одежд с таким благоговением, словно в Рождество к ним сошла сама Дева Мария.
В честь праздника всех семинаристов усадили в длинный ряд и подстригли. Старших еще научили бриться, и Еве пришла в голову прекрасная идея намылить чумазые мордашки малышей и тоже дать им возможность «побриться», словно большим. Для этого Ева просила их посидеть смирно, аккуратно счищала мыльную пену тупой стороной ножа для масла, а затем похлопывала по маленьким личикам чистым полотенцем. Взамен она получала сверкающие улыбки и такие же сверкающие щеки. Каждую из них Ева звонко расцеловала, а потом вручила детям по леденцу.
После мессы настала пора печь каштаны, которые монахи многие месяцы собирали специально для рождественского стола. Запах плодов был густым и сочным, а вкус оказался еще лучше. Готовящиеся каштаны постоянно увлажняли смоченной щеточкой, а затем складывали в корзины и подбрасывали в воздух, пока скорлупа не трескалась, обнажая нежное белое нутро. Ева заявила, что ничего вкуснее в жизни не пробовала, и Анджело вынужден был с ней согласиться.
Детство Евы – а заодно и его – было настолько привилегированным, насколько возможно, и все же существовали вещи, которые нельзя было купить ни за какие деньги. Аромат жаренных на огне каштанов, заливистый детский смех, чувство единения и общей цели, разделенной кучкой обездоленных людей, неожиданно придали этому вечеру ослепительный блеск, который, знал Анджело, не потускнеет в его памяти даже спустя годы. Кроха трех или четырех лет – такой хрупкий, что Анджело боялся обнимать его слишком крепко, – забрался к нему на колени и прильнул к груди свежестрижеными кудряшками. Его родители погибли в Сан-Лоренцо во время июльской бомбардировки, после которой многие римские школы и семинарии превратились в сиротские приюты.
Везде, куда бы ни приводила их дорога, Ева доставала скрипку и играла «Adeste Fideles» и «Ти scendi dalle stelle». Исполнила она их и для воспитанников Святого Виктория. Монсеньор О’Флаэрти не скрываясь плакал, монахи слушали с благоговейно опущенными головами, а дети тихонько подпевали. К хору присоединились даже еврейские ребята, которые ощущали своеобразное родство с выросшим в нищете Иисусом. На несколько кратких часов им удалось отрешиться от обычного страха и лишений и сполна окунуться в атмосферу праздника.
Ты сошел во мрак со звезд,
Вечный наш Спаситель.
В темноте пещеры мерз,
Светлый Искупитель.
По земле босым ходил,
Нищий и раздетый.
Что за цену заплатил
За любовь ко мне Ты!
Что за цену заплатил
За любовь ко мне Ты…
– Откуда ты знаешь эти песни? – спросил Еву монсеньор О’Флаэрти, когда они втроем возвращались в Ватикан. Фургон грузно подскакивал на немощеных дорогах. Монсеньор напел несколько тактов, и глаза его опять увлажнились при воспоминании о светлых рождественских гимнах. – Ты же еврейка.