Наконец сила инерции иссякла, и Ева распласталась на спине, глядя в усыпанное звездами небо. Легкие горели, и первые несколько секунд у нее никак не получалось расправить диафрагму и вдохнуть полной грудью. Но она справилась. Ева представила, как Анджело развел бы сейчас руки и закричал «Сэйф!» – как делал всегда, когда ей удавалось добраться до базы.
Ева улыбнулась, но тут же раскашлялась и села, проигнорировав вторую часть указаний Габриэль вслед за первой. Ей говорили не шевелиться, пока не пройдет весь поезд. Ева даже не проверила, где он сейчас. Однако состав уже медленно исчезал: черный прямоугольник вдали, который с каждой секундой становился все меньше и меньше, тише и тише.
Ева подумала, как славно было бы снова откинуться на землю и полежать так еще минутку. Тело начинало возмущаться жестким приземлением, ее наверняка усеивали ссадины и царапины, но прямо сейчас она ощущала искру жизни впервые с тех пор, как Анджело увезли с виа Тассо. Ей не хотелось думать ни о завтрашнем дне, ни о своем одиночестве. Только праздновать успешный побег и еще немного продленную жизнь. Вот и все.
– Maman! Мамап! – донесся до нее голос Пьера. Похоже, мальчик с самого прыжка бежал вслед за поездом, пытаясь отыскать мать.
Ева тут же вскочила на ноги, покачнувшись, когда от головы отхлынула кровь. Вокруг стояла темнота, до Пьера оставалось еще приличное расстояние, и он пока не понял, что у насыпи его ожидает совсем не Габриэль. Ева пошла навстречу, страшась момента истины, а когда Пьер остановился как вкопанный, ощутила болезненный укол жалости.
– Где моя мама? – пропыхтел он, с трудом переводя дух после погони за поездом.
– Она не стала прыгать. Мне очень жаль.
– Maman! – закричал мальчик и снова побежал вдоль рельсов, оскальзываясь на неровной земле и не переставая звать маму.
Ева сдавила ноющие виски и зашагала следом. Она не знала, что еще делать. Ей не хотелось отбирать у Пьера надежду. Не хотелось лишать мужества. Но она знала, что Габриэль не прыгнула. Она любила сына достаточно, чтобы расстаться с ним, если это могло спасти ему жизнь.
При этом Ева прекрасно понимала Пьера, который опустился на насыпь и спрятал лицо в ладонях. Понимала его отчаяние. Жизнь – сомнительное утешение, если тебе предстоит провести ее в одиночку.
– А вдруг она все-таки решит прыгнуть, а я уйду? – прорыдал мальчик.
– Можем немного подождать, – предложила Ева. – Если она прыгнет, то вернется сюда вдоль путей.
– А если она уже прыгнула и поранилась? И лежит где-нибудь возле рельсов? – Сейчас его голос звучал как у потерянного малыша.
– Мы услышим, когда она начнет нас звать, – мягко ответила Ева.
Пьер уныло кивнул. Некоторое время они сидели бок о бок в ожидании зова, который не мог раздаться. Наконец Ева поняла, что больше не в силах выносить тишину. Она замерзла, у нее саднило все тело, а вокруг росли совершенно одинаковые деревья. Она понятия не имела, в какую сторону им идти.
– Пьер, ты узнаёшь эти места? – спросила она тихо. – Есть предположения, где мы?
– Берген-Бельзен на севере. Значит, эти рельсы тоже ведут на север. – Он махнул вслед ушедшему поезду, после чего указал прямо перед собой. – А мы собирались на запад. Бельгия там.
– А у меня на родине ничего не осталось, – пробормотала Ева. Пожалуй, у нее не осталось ничего в целом мире, но она усилием воли прогнала эту мысль. Погоревать можно будет и потом. Сейчас ей нужно было выжить. – Я пойду с тобой в Бельгию. Твоя мама сказала, что у вас тетя в Бастони. И что она сама отыщет тебя после войны.
Пьер кивнул и немного просветлел лицом, утешенный, что все-таки остался не в полном одиночестве.
– Надеюсь, мы еще в Швейцарии, – задумчиво сказал он. – Если так, все будет в порядке. Мы можем пойти куда угодно и попросить совета и помощи. Но сначала нужно понять, где мы. Солнце вот-вот встанет. Давай я заберусь на дерево и посмотрю, что за лесом. А если ничего не увижу, пойдем по рельсам обратно на юг. Мама говорила, там должен быть город.
Габриэль готовила его к самостоятельному путешествию. Это было очевидно. Ева кивнула, и мальчик начал карабкаться на ближайшее дерево. Не прошло и нескольких минут, как из кроны донесся его взбудораженный голос:
– Там есть дорога! Я вижу дорогу! Дойдем до нее и поищем какие-нибудь указатели.
Спустя некоторое время они действительно выбрались на дорогу, и это, безусловно, было поводом для радости. Вот только радость их прожила недолго. Первый встреченный указатель гласил: «Франкфурт 10 км».
Они были в Германии.
28 марта 1944 года
Признание: я предал свои клятвы и не раскаиваюсь.
Ева однажды сказала мне, что уверена только в двух вещах. Во-первых, что никто в целом мире не знает природы Бога. Ни один человек. А во‑вторых, что она меня любит. Мои жизненные убеждения начинают сводиться к тем же пунктам. Я люблю Еву и всегда буду ее любить. В остальном я знаю только то, что ничего не знаю.
Многие с охотой расскажут, в чем заключается воля Господа. Но на самом деле ее не знает никто. Потому что Бог тих. Всегда. Он тих, а вопль отчаяния у меня в голове так громок, что сейчас я могу лишь поступать сообразно своей воле и надеяться, что она каким‑то образом совпадает с Его.
Глава 23Перекрестки
Анджело he давали покоя пустые страницы в дневнике Евы. Ее схватили, украли, отобрали у него, и теперь ее история была не закончена. Анджело не мог этого так оставить, а потому решил, что продолжит писать в блокноте сам, пока тот не вернется к законной хозяйке.
Первую запись он сделал в день, когда отправился в Ватикан – на костылях, в штатском и до последней мелочи напоминая человека, который едва избежал смерти, причем неоднократно. Его сразу же проводили в кабинет монсеньора О’Флаэрти, а тот позвал монсеньора Лучано.
– Ты выглядишь так, будто побывал в аду, – пробормотал О’Флаэрти, приподнимая за подбородок его опухшее лицо. – Из тюрем и с улиц забрали больше трехсот человек. Никто не знает, что с ними стало. И вдруг мы получаем весть, что ты жив. Избит, но жив. Что случилось? Куда тебя увезли? И что с остальными?
– Все мертвы, – выдавил Анджело.
– Господь милосердный! – ахнул монсеньор О’Флаэрти.
– Как?! – закричал монсеньор Лучано.
– Нас отвезли в Ардеатинские пещеры. Заводили в каменоломни по пять человек и стреляли каждому в затылок. Ближе к концу один из солдат вывел меня через другой туннель. Он спас мне жизнь. У других отобрал, но мою спас. Сказал, что не хочет убивать священника. – Анджело осекся, все еще не в силах вернуться к этим воспоминаниям. – Многие солдаты вообще не хотели никого убивать. Капплер прислал им ящики с коньяком для храбрости.
Анджело, словно приливной волной, снова затопило ужасом. Он закрыл глаза и попытался сосредоточиться на дыхании, на здесь и сейчас, на твердой руке монсеньора О’Флаэрти, сжимавшей его плечо.
– Чудо, что ты остался в живых, – прошептал монсеньор Лучано. – Хвала Господу.
– Я благодарен за свое спасение, монсеньор, – тихо ответил Анджело. – Но прямо сейчас мне очень сложно восхвалять Господа. Я выжил. Но еще триста тридцать пять человек – нет. Если я что и испытываю, так это чувство вины. Я жив, сотни мертвы, а Ева на пути в концлагерь.
– Я пытался узнать, куда направлялся тот поезд, Анджело, – сказал О’Флаэрти после короткого молчания. – Но выяснил только, что она в нем была.
– Ничего, она молодая и сильная, – попытался утешить его монсеньор Лучано. – С ней все будет в порядке.
Анджело с трудом проглотил ругательство. Иногда монсеньор Лучано бывал невообразимо слеп и туп.
– Тебе нельзя сейчас возвращаться в квартиру, Анджело. Останешься в Ватикане, пока Рим не освободят, – продолжил он таким тоном, словно это был вопрос решенный.
– Я буду работать, пока Рим не освободят, – согласился Анджело. – Пока людям, за которых я несу ответственность, не придется больше скрываться.
– А потом? – спросил монсеньор О’Флаэрти, уловив по его тону, что это еще не финал.
– А потом оставлю сан священника, – твердо ответил Анджело. – Я нарушил свои клятвы.
Нарушил добровольно и намеренно. Анджело дал обет послушания, но вел себя как угодно, только не послушно. Дал обет безбрачия – и занимался любовью с Евой. Единственной клятвой, которую он до сих пор не предал, был обет нестяжания. Хотя, вероятно, Анджело нарушил и его? Он был жаден до времени с Евой. Жаден до ее прикосновений, поцелуев, любви. Она предлагала их ему снова и снова, а он раз за разом отказывался. Отвергал ее. Пока не прозрел и, приняв ее любовь, поцелуи и прикосновения, стал богатейшим на земле человеком. Человеком, богатым обещаниями и возможностями. Теперь он хотел только еще, еще и еще.
Вот что мучило его больше всего. Он мог провести с Евой целую жизнь, но разбазарил ее собственными руками. Он не испытывал раскаяния за преданные клятвы. Он раскаивался, что не предал их раньше. Ему вообще не следовало их приносить.
Монсеньор О’Флаэрти выслушал его признание молча, а вот монсеньор Лучано пришел в ярость.
– Ты нарушил обеты, но рукоположения это не отменяет! Грех может быть отпущен. Ты не перестаешь быть священником оттого, что согрешил. От сана так просто не освобождают, и тебе это известно. Ты принадлежишь Господу, Анджело. Не себе, не Еве. Господу! – горячо повторял монсеньор Лучано, ударяя себя кулаком в грудь, как будто Бог прятался где-то у него под сутаной.
– Я принадлежу Еве, – тихо сказал Анджело. – В глубине души я только ее.
– Но Евы больше нет! – закричал монсеньор Лучано.
– Есть! Она всегда здесь! – заорал Анджело в ответ. Настала его очередь стучать себя кулаком в грудь. – Она все еще со мной, и я все еще ее. И всегда буду ее!
– Неужели ты не можешь одновременно любить Еву и Господа? – спросил монсеньор Лучано после долгой паузы. Его гнев иссяк, и теперь в лице и голосе священника читалась только смертельная усталость. Однако Анджело был полон решимости ответить честно, даже если это значило причинить боль его старому наставнику.