– Нет. Но я хочу спросить вас о том же, монсеньор. Неужели я могу служить Господу, только будучи священником? Католиком? Я больше в это не верю. Не после того, что видел. Я хочу поступать верно из верных побуждений. Не потому, что кто-то меня осудит, а кто-то восхитится. Не потому, что боюсь или стесняюсь делать что-то другое. И не потому, что этого от меня ждут люди. Я хочу исполнять Его волю. Но именно это труднее всего – понять, в чем заключается Его воля. Не по версии католической церкви, а на самом деле.
– Ты нужен нам, Анджело, – сказал монсеньор О’Флаэрти. – Нужен Риму. Беженцам… Церкви.
Но Анджело лишь покачал головой:
– Я слишком долго ставил Еву на последнее место. Она нуждается во мне больше всех. Нуждается, чтобы я не опустил сейчас руки.
Монсеньор О’Флаэрти кивнул:
– Скажи мне одну вещь. Ты просто не хочешь быть священником или хочешь быть с Евой больше всего остального?
– Я хочу быть с Евой, – честно ответил Анджело.
– А если Ева… не выживет? – вмешался монсеньор Лучано. – Что тогда?
– Я не могу об этом думать, монсеньор. И не стану.
– Я не уговариваю тебя сдаться, – продолжил монсеньор Лучано умоляющим тоном. – Просто прошу не оставлять службу. Ты священник. Это не изменилось. Если Ева выживет, если она к тебе вернется, мы сможем обсудить твою секуляризацию. Уход в миряне.
– Я не собираюсь ждать, пока она вернется, монсеньор. Я сам должен ее отыскать.
– Но ты не можешь просто так оставить сан, Анджело. И понимаешь это. Рукоположение неотменимо, – убежденно подытожил монсеньор Лучано.
Анджело запустил в волосы трясущиеся руки, сгорбленный болью и безысходностью.
– Значит, я прощен? – спросил он устало.
– Ты не раскаиваешься! – рявкнул монсеньор Лучано.
Анджело сверился с внутренним компасом. Он раскаивался? Нет, не раскаивался.
– Я прошу прощения у вас обоих за то, что разочаровал. Что оказался не таким человеком, каким вы хотели меня видеть. Но я не стыжусь ни своих чувств, ни своих поступков.
– Тогда ты точно не прощен, – буркнул монсеньор Лучано.
– В религиозном смысле грех тебе не отпущен, – мягко подтвердил монсеньор О’Флаэрти. – Но ты можешь продолжать службу. Лично я тебя прощаю. От всего сердца. И могу заверить, что Бог тоже простит, если ты Его попросишь. Он поймет, Анджело. Ты знаешь, что поймет. И подарит твоей душе мир.
Любящее прощение монсеньора О’Флаэрти, сдобренное чуть шероховатым ирландским акцентом, едва не заставило Анджело расплакаться. Гнев и возмущение покинули его, и теперь он с трудом удерживался на ногах. Он так устал. Так невероятно устал.
– Мы приготовили для тебя комнату. Довольно скромную, конечно, но тебе стоит отдохнуть. Скоро наступит завтрашний день, а провиант на исходе. – О’Флаэрти тяжело вздохнул. – Без Евиного золота нам придется нелегко.
Анджело снял заплечный ранец и вытряхнул все, что в нем лежало, на толстый ковер. Он был забит золотом – цепями, кольцами, браслетами и булавками для галстука.
– Перед выступлением на вечере Ева пришла на работу с пустым скрипичным футляром и до краев наполнила его золотом. Затем отпросилась домой, якобы чтобы переодеться, и отдала все матушке Франческе. Она боялась, что прием закончится какой-нибудь бедой и она не сможет принести больше. Она была права. Все закончилось бедой.
– Ее узнали. – Это был не вопрос. Финал истории уже дошел до О’Флаэрти по его каналам.
– Да. Жена начальника римской полиции сказала Грете фон Эссен, что уже встречала Еву во Флоренции. И что та еврейка. А Грета сообщила мужу, хотя могла бы промолчать. Она дружила с Евой. И предала ее.
– Да. Предала. Но, вероятно, еще сумеет искупить свою вину. Она католичка, и довольно набожная в отличие от мужа. Обычно она ходит в церковь на виа Разелла. И была там на службе, когда взорвалась партизанская бомба. – Монсеньор О’Флаэрти умолк и в задумчивости потер подбородок. – Ее духовник – отец Бартоло. По его словам, последние две недели она приходит каждый день. Возможно, она сможет дать ответы на твои вопросы.
Ева в немом ужасе смотрела на указатель.
– Ничего, могло быть хуже, – затараторил Пьер с фальшивой жизнерадостностью. – Бастонь точно к западу от Франкфурта. Почти по прямой.
Он указал на дорогу, пересекавшую трассу, на которой они стояли. Окрестности выглядели совершенно безлюдными, и это одновременно обнадеживало и пугало. В небе начинал разгораться рассвет, но им было некуда пойти и негде спрятаться, не говоря уж о том, что из всех пожитков у них оставалась только надетая на себе одежда и золоченая пилка, которую Ева снова сунула в туфлю.
– И далеко до нее? – Ева попыталась воскресить в памяти уроки географии, но потерпела крах. Хорошо, что хоть Пьеру местность была немного знакома.
– Нет, совсем недалеко… на поезде. Papa все время ездил во Франкфурт по работе. Немцы мастерят лучшие игрушки. Он мне каждый раз что-нибудь привозил.
– Как далеко, Пьер? – Он явно увиливал от ответа.
– Двести пятьдесят километров, – тихо ответил мальчик.
Двести пятьдесят километров. По оккупированной немцами территории.
– А сколько до Швейцарии? Ты помнишь?
Он покачал головой:
– Нет. Не очень. Но так же далеко, если не дальше.
Ева опустилась на обочину и уткнулась лбом в колени. Пьер присел рядом. Ни у кого не было сил продолжать разговор. Некоторое время они просто наблюдали за восходом солнца, которое заливало золотистым сиянием макушки деревьев.
– Анджело, – прошептала Ева, когда солнечный луч добрался и до ее отяжелевшего сердца. Красота всегда заставляла ее тосковать по нему. – Что мне делать? Как бы ты поступил?
– С кем ты разговариваешь? – негромко поинтересовался Пьер, который не понимал итальянского.
– С небесами, наверное. Все мои любимые теперь там.
Пьер понимающе кивнул.
– Как тебя зовут? – спросил он внезапно.
У Евы вырвался недоверчивый смешок. Бедный мальчик даже не знал ее имени. Она была для него полной незнакомкой. И все же сейчас у него не было никого ближе.
– Ева Росселли.
Пьер уверенно пожал ее протянутую руку. Пальцы мальчика были такими же холодными.
– Пьер Ламонт.
– Пьер Ламонт. Не очень-то еврейская фамилия.
– Мой отец не был евреем. Только мама. Но немцы его все равно забрали.
Что за цену заплатил за любовь ко мне Ты. Что за цену заплатил за любовь ко мне Ты…
– Моего отца тоже забрали, – вздохнула Ева, пытаясь отрешиться от навязчивой мелодии в голове. За любовь часто приходится платить ужасную цену.
– Это ты с ним сейчас разговаривала?
Похоже, Пьера ничуть не удивляло, что она ведет беседы с небом.
– Нет, с Анджело.
– Кто такой Анджело?
– Человек, за которого я хочу… хотела выйти замуж. Я любила… люблю его очень сильно.
– И что сказал Анджело? – деловито осведомился Пьер, будто ответы с небес были для него обычным делом.
У Евы немедленно встал ком в горле, а глаза защипало от слез.
– Он не ответил.
– А что бы сказал, если бы мог?
– Он бы посоветовал мне молиться. – Здесь у Евы даже не возникло сомнений.
– Это мы можем сделать. А потом?
– Если бы Анджело был здесь… – Ева на секунду задумалась – и вдруг услышала ответ так отчетливо, словно он прозвучал у нее над ухом. – Если бы Анджело был здесь, он бы велел мне найти церковь.
Пьер немедленно вскочил на ноги и, схватив Еву за руку, куда-то потащил. Она покорно побрела следом, отряхивая на ходу юбку, как будто ее замызганное платье могло стать еще хуже от сидения на обочине.
Пьер вернулся к перекрестку и решительно зашагал на запад.
– Ева, смотри! – Он протянул руку к горизонту. – Вон там, видишь?
Ева сощурилась и ахнула от изумления. Пьер указывал на тонкий белый шпиль, который возвышался в отдалении над горсткой пасторальных домиков.
– Merci, Анджело, – просто сказал Пьер.
– Merci, Анджело, – прошептала Ева. – А теперь помоги нам найти священника вроде тебя.
Она была эффектной женщиной – стройной и величественной, – а ростом едва ли уступала мужу. Однако за красотой амазонки скрывалась натура запуганной мыши. Анджело наблюдал из угла, как Грета фон Эссен заходит в церковь, преклоняет колени перед крестом и зажигает свечу. Затем она вознесла краткую молитву и исчезла за шторкой исповедальни, где провела еще несколько минут, прежде чем направиться обратно к огромным дверям церкви. Здесь-то ее и встретил Анджело. Он опять был без сутаны – лишь в рабочей одежде и старой фуражке, – и Грета покосилась на него с явным испугом.
Она быстро отвела глаза, но почти сразу же снова вгляделась в его лицо, склонила голову к плечу и поджала губы, точно никак не могла подыскать ему место в памяти. Анджело отчетливо увидел момент, когда ей это удалось.
Грета развернулась и заспешила в противоположную сторону, к двери слева от апсиды. Анджело в приступе ярости бросился следом, стараясь догнать ее по мере своих хромых сил.
– Стойте! – гаркнул он, когда она прибавила шагу. – Я просто хочу поговорить. Уж разговор вы мне задолжали.
Грета тут же замерла, будто подчиняться приказам давно вошло у нее в привычку. После чего медленно обернулась и уставилась на него с заметным трепетом.
– Мой муж сказал, что вы погибли. – В голосе женщины звучало осуждение, словно, посмев не умереть, Анджело совершил нечто недостойное.
– Практически. А он не упомянул, как именно я должен был погибнуть?
Она покачала головой.
– Ну конечно. Вряд ли бы это вызвало у вас любовь или восхищение. А что случилось с Евой, вам известно?
Грета быстро кивнула и перевела взгляд на сумочку, которую сжимала в руках. Ее била дрожь.
– Расскажите мне. – Анджело постарался смягчить тон.
– Ее депортировали.
– Куда?
– Не знаю.
– Вы даже не потрудились спросить? – Анджело говорил подчеркнуто ровно, но Грета все равно вздрогнула.