- Фу! - надулась Катя. - Вы так-таки и не поняли! Это ужасно…
И она повернулась к Ларьке спиной. Потом встала и ушла. Ларька пожал плечами: «Обиделась… На что, сама не знает. Вот и пойми эту интеллигенцию, да еще девчонок». Ему было все же досадно, как если б он остался виноват…
И все-таки между ними началась странная дружба. Катя и Ларьку опекала, как своих маленьких, и он, посмеиваясь, разрешал ей это. Она пришивала пуговицы и внушала ему, что сострадание и доброта нужнее людям, чем революция… Иногда он не выдерживал и сердился:
- Нет уж! Дудки! Хватит! Теперь мы хозяева, разберемся… Кого надо - и к стенке.
- Кого вы этим убедите?
- А что, разве вашего Фому Кузьмича можно убедить?
- Насилие ничего не доказывает…
- Да? А чего же цари, буржуи, генералы да всякие Фомы Кузьмичи насильничали и насильничают?
- Все равно победят только доброта и любовь.
Он сердито смотрел на нее; постепенно гнев гас, и Ларька примирительно бормотал:
- Я не против. Только когда это будет?
У Кати была карта Южного Урала. Она с трудом добыла ее в Петрограде, когда стало известно об их поездке на лето. Между прочим, на карте был отмечен Ильменский минералогический заповедник, куда предполагались экскурсии.
- Видите, это хребет Косой горы, - печально говорила Катя. - Озера: Аргаяш, Сырык-Куль, Ишкуль, Малый Кисегач…
- Звучит, - одобрил Аркашка.
- Все это на восток, - пренебрежительно отмахнулся Ларька. - А нам - на запад.
И они, все более увлекаясь, принялись разрабатывать пеший маршрут домой - не до Питера и даже не до Москвы, а хотя бы до Волги, где бились красные полки.
- На юг - нельзя, - хмыкал Ларька, рассматривая карту. - Там казаки атамана Дутова, из всех белых зверей - самые звери… На запад - прямой путь. Но тут жестокие бои, не пройдем. Обходом на север - очень далеко. Получается, лучше всего идти на северо-запад, по Белой. Повезет, так спустимся на плотах до Камы. Может, какой-нибудь пароходик подберет, а нет - опять к плотовщикам, и до Волги. Оттуда домой - рукой подать!
- Выходит, ждать, пока вскроются реки! - сдвигал брови Аркашка.
- А ты думал?
Разговорами о том, сбудется поход или не сбудется, они отвлекались от всех огорчений. До сих пор у большинства, и у Ларьки и у Николая Ивановича, не было никакой одежды, кроме летней. Голодали по-старому, но одежда стала главной бедой, без нее невозможно было выходить, а значит - добывать хоть какую-то еду. У компании большую популярность сразу приобрел Катин кожушок. Ведь уже начался ноябрь!
Даже у самых храбрых и стойких, даже у Ларьки екало сердце, когда представлялось, до чего же долго будет тянуться страшная зима… Кто плакал, кто ныл, кто ругался, а кто и умирал. Большая часть учителей разбежалась. Умирать они не хотели. Устроились в тыловых учреждениях белых, и иногда, если просыпалась на короткое время совесть, кое-чем даже помогали буквально погибающим ребятам.
Ларькин митинг с призывом «Даешь домой!» подбодрил на короткое время. Утром, проснувшись на своих тощих тюфячках, под легкими одеялами, на которые ночью каждый наваливал для тепла всю свою одежду, они с раздражением, уныло вспоминали митинг, который теперь представлялся сплошным обманом… И все-таки надеялись: а вдруг Ларька что-нибудь придумает?..
Меньших ребят все чаще приходилось чуть не силой поднимать с тюфячков. Они спрашивали:
- А зачем вставать?
- Что же ты, так и будешь лежать?
- Так и буду. Все равно есть нечего, делать нечего…
Вставали только на уроки. Этот закон еще держался.
Над тем, кто пробовал бросить учить уроки, зло и жестоко издевались, даже били. Считалось, что такой - слабак, ничтожество. Тем более что в каждой группе находились ребята, на которых остальные равнялись.
- Была бы вода, - говорил в младшей группе Миша Дудин, вскакивая с тюфячка и поеживаясь так весело, будто холод доставлял ему редкостное наслаждение.
- На что она, - вяло отвечали ему, выбираясь из-под наваленных одежд.
- Без пищи человек может прожить знаешь сколько? Ого! Сколько хочешь! А без воды и двух дней не проживешь. Вот дождь идет - и хорошо, воды больше будет. И снег пусть - все равно вода, нужная…
- Аш два о, - говорили с некоторым уважением.
И вспоминали, что сегодня как раз химия. Начинали шелестеть учебниками…
И это утро началось так же. Но потом по приюту пошел тревожный говор: «Прискакали казаки! Забирают Ларьку и Николая Ивановича…» Все кинулись к окнам.
По двору, на сытых конях, разъезжали, как завоеватели, меднорожие казаки. Посмеивались, замахивались нагайками. Двое вели Николая Ивановича, подталкивая впереди Ларьку. В стороне вернувшийся с казаками Валерий Митрофанович взирал на все это с жадным любопытством.
В потрепанном, измызганном сюртучке, в черной косоворотке, застегнутой на все пуговицы, в разбитых ботинках, Николай Иванович выглядел как бродяга.
- Кто таков? - гаркнул на него казачий офицер.
- Учитель Петроградской седьмой гимназии.
- Так это ты, большевицкая морда, устраиваешь тут красные митинги, агитируешь за Питер и Москву, где жиды засели? Тащи его, ребята!
Тут же с крыльца кубарем скатились Аркашка, Гусинский, Канатьев и еще некоторые ребята - между ними и Миша Дудин, конечно.
- Эй, эшелонские! - призывал Аркашка. - Наших бьют!
Приют загудел, как улей… Ребята посыпались отовсюду, но казаков было все-таки человек двадцать, все на конях, вооруженные… Они хлестали тех, кто оказался ближе, нагайками, а то и шашками - пока плашмя…
Тут в казачьего офицера угодил первый камень. Он обернулся и увидел в двух шагах Катю. Она подхватила новый камень и прицеливалась дрожащей рукой, громко говоря:
- Так будет с каждым, кто нападает на детей!
- Перепороть! - скомандовал офицер. - Всех!
И казаки, сгрудив коней, нахлестывая нагайками, стали загонять орущих ребят в приют.
Тогда на крыльце появилась величественная женщина. Она медленно шла, гордо откинув седую голову, в великолепном, шитом блестками, платье. Остановись над первой ступенькой, женщина подняла к строгим глазам черепаховый лорнет и, увидев казачьего офицера, жестом приказала ему подъехать. Даже ребята не сразу узнали в этой удивительной женщине Олимпиаду Самсоновну…
- Что здесь происходит, есаул? - резко спросила она. - И почему вы не явились ко мне, раз удостоили нас своим визитом?
Он невольно спрыгнул с коня, невольно отдал честь. Ничего подобного он явно не предполагал встретить.
- Отставить, - бросил есаул сквозь зубы своим казакам.
Порка отменялась. Нагайки исчезли. Кони отступили. Лупоглазые, меднолицые казаки с испугом дивились на Олимпиаду Самсоновну.
Однако у есаула было предписание на арест Николая Ивановича и Ларьки. Ссылаясь на то, что его отряд подвергся нападению, он требовал также ареста Аркашки и Кати…
15
Катю Олимпиада Самсоновна отстояла. Но Николая Ивановича, Ларьку и Аркашку есаул все-таки забрал.
Когда казаки уехали, Олимпиада Самсоновна вызвала к себе Валерия Митрофановича. Через несколько минут он выскочил от нее, потненький, красный, вздрагивая от страха и негодования, более обычного похожий на крысу.
Между тем казачий отряд на рысях шел в город. Самым захудалым казакам досталось взять на коней Аркашку, Ларьку и Николая Ивановича. Казаки вели себя так, будто унижены и оскорблены этой участью, будто в ребятах и особенно в Николае Ивановиче было что-то скверное, нечистое.
Кони скользили по расквашенной дождями и мокрым снегом земле, добираться до города пришлось больше часа. Казаки, с которыми ехали арестованные, еще чертыхались, но и в ругани начинало слышаться естественное любопытство… Тот, кто вез Николая Ивановича, подивился:
- Где ж ты, жид, на коне научился сидеть?
- Я русский, православный…
- Врешь!
- Мой отец - офицер, погиб при переправе через Дунай в последнюю войну с турками…
- А ты с большевиками?
- Я со своими учениками, с детьми! - нахмурился Николай Иванович.
Есаул впереди заругался:
- Эй, с арестованным не болтать!
И больше казак с Николаем Ивановичем не разговаривал. Правда, и не ругался, ехал тихо, молча…
Ларька тоже помалкивал, пока его казак с ним не заговорил. Но у них разговор пошел куда неожиданней.
- Питерский? - сплевывая, спросил казак.
- Из Санкт-Петербурга, - помедлив, с важностью ответил Ларька.
- Выходит, из комиссарских?
Выдержав еще большую паузу, Ларька брезгливо процедил:
- Я сын последнего графа Аракчеева, Илларион.
- Ну да? - усмехнулся казак, оглядываясь на Ларьку. Но все же на всякий случай несколько подтянулся, плеваться перестал…
Ларька молча оскалил зубы. И такая в нем была уверенность, такое сдержанное достоинство, равнодушие ко всему, что с ним сейчас происходит, что, помолчав и еще раза два оглянувшись, казак сипло осведомился:
- Может, впереди желаете сидеть?
- Мне тут удобнее, - холодно отказался Ларька.
Пока Ларька плел какие-то хитрые ходы, еще и ему до конца непонятные, Аркашка ломил напрямую. Не дожидаясь, когда казак с ним заговорит, Аркашка с ходу занялся агитацией. Как будто отвечая на ленивую ругань казака, он вдруг зашумел:
Сарынь на кичку!
Ядреный лапоть
Пошел шататься
По берегам…
Казак подумал и сердито спросил:
- Чего это?
- Стихи, - с готовностью ответил Аркашка. - Про Степана Разина. Есть и про Емельяна Пугачева. Слыхали о таких казаках? - Ответа не последовало, но Аркашка не смутился. - Вот были казаки! Детей, между прочим, не трогали. А бились за волю с самыми свирепыми боярами и генералами! Про вашего есаула и про вас песню никто не сложит!
Казак молча ожег его нагайкой. Аркашка невольно вскрикнул.
- А говорил - никто не споет. - И казак еще огрел его. - Не так запоешь…
Но Аркашка молчал, и казак, свирепея, стегал его по чем попадя.