Ларька сурово усмехался:
- Болтает, а поезд увозит все дальше.
Круки обошли вагон за вагоном, доказывая ребятам, что их путешествие на восток единственно правильное решение, что иного пути пока нет…
- Поверьте, мы знаем, как тяжело вам, детям, быть оторванными больше года от своих семейств, - говорил Джеральд, и его широкое доброе лицо покрывалось бисеринками пота от волнения и тревоги… - За стенами наших вагонов бушует невиданная война. Она вызвала крайнее ожесточение. Поверьте, нет никакой возможности договориться о том, чтобы эшелон с детьми мог вернуться домой. Его никто не пропустит, и об этом не может быть и речи. Белые не хотят говорить с красными. Красные не хотят говорить с белыми. И те и другие только стреляют…
- Неправда! - услышал он чей-то ломкий, упрямый голос.
Энн Крук подскочила, как пружина. Она не выносила, когда перечили ее мужу, тем более дети… И хотя мистер Крук пытался ее успокоить, она крикнула:
- Кто это сказал?
Ларька молча выдвинулся вперед, расталкивая неохотно расступавшихся Аркашку, Гусинского и других.
- Прости, дорогая, - поторопился мистер Крук, - мне самому хочется узнать, в чем же я неправ. Пожалуйста, объясните мне это.
- Потому что валите все в одну кучу, - невнятно пробурчал Ларька, насмешливо глядя на Крука. - Красные стреляют, белые стреляют…
- Разве это неправда?
- Неправда! - повторил Ларька твердо. - Может, вам все равно, что красные, что белые, а нам - не все равно!
- Вы, конечно, за красных, Ручкин? - быстро вставил Валерий Митрофанович и оглянулся на Смита, радуясь ловкому ходу.
- А то вы не знаете! - презрительно ответил Ларька. И оживился, снова заблестел зубами в насмешливой улыбке. - Вот, мистер Крук, глядите, я говорю за красных. А кто скажет за белых?
Все молчали.
- Видите, молчат! Думаете, они за большевиков? Они сами не знают, за кого. Вот Гольцов, он что, за красных? Но тоже молчит, за белых говорить не хочет…
Валерий Митрофанович тянулся на цыпочках, глазами ел Володю, но тот, потупясь, продолжал молчать… Аркашка нетерпеливо дергался, всем существом показывая, что он с Ларькой, что он еще лучше бы сказал, просто не успел… И Катя не спускала глаз с Ларьки… Гусинский одобрительно кивал большой головой.
Джеральд Крук поднял руки:
- Я сдаюсь! Извиняюсь, если сказал неправильно… Теперь я задам вам вопрос. Вы хотите уцелеть и вернуться домой?
- Уцелеть!.. - фыркнул Ларька. Это слово никому не понравилось, даже Ростик захихикал.
- За этот год тысячи детей погибли, - не выдержала Энн Крук. - А вы живы…
- Конечно, мы хотим жить, - поднял голову Володя. - Но нельзя жить в поезде! Мы понимаем, что сейчас не можем попасть домой. Но когда все это кончится?
- Впереди - океан! - усмехнулся Ларька. - Спихнут в него белых, и все!
- И нам до океана? - испуганно ойкнул Миша.
Вот этого никто еще не знал.
26
Поздней осенью девятнадцатого года их эшелон, давно миновав Омск, Иркутск, Читу, шел к Хабаровску.
Такой железной дороги - она называлась Амурской - ребята еще не видели… Они смотрели не на тайгу, зеленое море, которому не было ни конца, ни края; не слушали рассказы об Амуре, великой реке, где кишели громадные рыбы, пропускали мимо ушей и байки о золотоискателях и ловцах жемчуга… Не отрываясь, ребята глядели в щели только на дорогу, по которой ехали: заброшенные полустанки, где из прогнивших досок топорщилась высокая, рыжая трава; позабытые ржавые паровозы с проваленными боками; гнилые шпалы… Глядели и час за часом ждали, что их поезд сойдет с рельсов, которые ходуном ходили под колесами и, казалось, вот-вот расползутся по сторонам… Рядом с машинистом сидели Смит и два солдата из американской охраны. Их задачей было не допускать остановки поезда. Останавливаться тут хоть на мгновение никак не рекомендовалось: в окрестных лесах скрывались отряды беляков, в любой момент можно было попасть под обстрел обезумевших тифозных банд недобитых колчаковцев… Машинист и его помощник, лучше других понимая полную невозможность вести эшелон с детьми по такой дороге, то крестились, то бормотали:
- Проскочим…
Особенно страшно становилось ночью. Вагоны вихлялись из стороны в сторону так, что кто-нибудь из ребят то и дело скатывался с нар. Иногда пламя близкого пожара смутными сполохами проникало в теплушку. Несколько раз их будили тяжелые удары артиллерийских орудий, и всегда казалось, что бьют прямой наводкой по эшелону.
До Хабаровска оставалось каких-нибудь сто километров, когда с жутким грохотом поезд остановился…
Это случилось среди бела дня, и сначала все затаились. Молчали, ждали, слыша только стук своих сердец. Потом зашептались:
- Тихо…
- Очень тихо.
- Как ты думаешь, что это?
- Почем я знаю!
- Может, машинист умер?
- Ты скажешь! С чего ему умирать?
- И потом, у него есть помощник…
- Но это не банда, на поезд никто не напал, слышишь, как тихо?
- Вот это и подозрительно…
- Что ж, мы так и будем сидеть и дрожать?
- А что?
- Надо узнать, что произошло.
- Как ты узнаешь?
- Открою двери и сбегаю к паровозу…
- Вы что, с ума сошли? - заверещал Валерий Митрофанович. - Нас всех перебьют, как куропаток! Я категорически запрещаю! Категорически! И не подходите к двери!
Но и Ларька и другие уже прижались ко всем щелям, стараясь разобрать, что происходит.
- Лежать! Лежать! - требовал Валерий Митрофанович, но его никто не слушал.
Между тем на паровозе все были живы. Но и там не могли понять, что происходит.
Паровоз остановился перед наваленными на рельсы огромными стволами сосен… И тут же, на одном из стволов, сидел бородатый мужик в ватной стеганке, в старой солдатской папахе с красной полоской наискосок… Партизан! Он заботливо скручивал цигарку, делая вид, что не обращает внимания ни на паровоз, ни на солдат, которые целились в него, выставив карабины. Свое ружье он небрежно сунул между колен.
Закурив, мужик неторопливо встал, подобрал винтовку и не спеша, вразвалочку пошел к паровозу. Солдаты вскинули было карабины, но Смит прошептал: «Не стрелять…»
- С приездом, - ласково, тенорком, сказал партизан. - Добро пожаловать.
Все молчали.
- Здравствуйте, говорю!
- Здравствуйте, - нерешительно пробормотал машинист.
- Ну, вот, - обрадовался партизан, - русская душа, а я напугался, неужто, думаю, одни мериканцы и поговорить не с кем… Закурить хочешь? - Он протянул машинисту кисет, но так, что тот, помешкав, невольно сошел вниз.
Лицо у партизана было такое домашнее, ничем не встревоженное, будто он вышел покурить у своей избы на завалинку, а не остановил в дикой тайге эшелон американского Красного Креста… Кстати, на американцев он и внимания не обращал, разговаривал только с машинистом и его помощником.
- Вы не опасайтесь, ребята, - сказал он им, - мы вас долго не продержим. Нам только задание из центру выполнить, и отпустим вас…
- Какое задание? - спросил Смит.
Партизан будто и не слышал; в свою очередь спросил машиниста:
- Детишков везете?
- Детей, да… Детский эшелон, - проговорил машинист, раскуривая цигарку и вздыхая.
- Неужто правда, что питерских?
- Точно.
- Скажи на милость! И куда ж их?
- Сейчас в Хабаровск. А там, может, и дальше повезут.
- Неужто в Америку?
Машинист, глядя на бесхитростное лицо партизана, осмелев, отвечал как человек понимающий вовсе беспонятливому:
- В Америку! Кому они там нужны?
- А на кой американцы их волокут?
- Красный Крест. Слыхал? Спасают…
- Будто подхватили детишков еще на Урале…
- Верно.
- И все спасают? Через всю Сибирь?
- Выходит, так.
- А дальше?
- Что дальше?
- Ну, притащут в Хабаровск. Или в самый Владивосток. А там что?
- Будут ждать, пока выйдет полное замирение. Пока обратно на Питер откроется дорога.
- А чего ж раньше не ждали? На Урале бы и ждали. Давно бы и в Питер вернулись.
Машинист, не зная, что сказать, хотел сгрубить партизану, но удержался и только хмуро кивнул на Смита:
- Его спроси! Чего пристал?
Но партизан, мельком взглянув на Смита, покачал головой:
- Вишь, какая честь питерским-то. А наши мрут как мухи…
Машинист махнул рукой:
- В Питере, может, все перемерли. Может, и самого Питера-града давно нет…
- И то сказать - без матерей. Наши хоть при матерях бедуют…
Никто из них не подозревал, что происходило в это время в вагонах.
Ларька все же улучил момент, приоткрыл дверь, ужом юркнул на полотно дороги и сразу же под вагон. За ним успел выскочить Канатьев. Тут же Валерий Митрофанович навалился на двери и задвинул их до упора.
Ларька и Канатьев проползли под вагонами почти до паровоза. Жались к земле чуть не щекой, чтобы рассмотреть того, кто остановил эшелон. Увидели сначала лапти и онучи, потом винтовку, стеганку, бородатое, простодушное лицо и, наконец, трепаную фронтовую папаху с кумачовой полосой.
- Партизаны! - выдохнул Канатьев. Ларька немедленно прижал его носом к сырой земле…
Они услышали, как партизан спросил кого-то:
- А где же ваши пассажиры? Что их не слыхать?
- Боятся, - ответил машинист.
- Да ну? Это питерские-то?
- И учителя их не пускают.
- Не пускают, говоришь? - Бородач неожиданно стремительно присел на корточки и цапнул Ларьку за руку. - Шпиен! - выкатил он глаза, таща Ларьку из-под вагона.
Ларька встал, отряхнулся и оскалился на партизана.
- Гляди, не боится! - обрадовался тот. - Как кличут?
- Илларионом, - ответил Ларька радостно.
- Это точно, был такой великомученик, - согласился бородач. - Выходит, крещеный, хоть и питерский… Каковский будешь?
- Я-то? Свой…
Бородач ощупал его шустрыми, добрыми глазками. Ларька ему, похоже, понравился.
- Ладно. Тогда пошли, - решил он. - А вы, - тут партизан строго глянул не только на машиниста, но и на американцев, - к завалу не суйтесь! Не то худо будет! Мы с Илларионом скоро вернемся. Ваш поезд пропустим и рванем эту дорогу к чертовой матери, чтоб по ней японцы не ползали…