— Надо прежде всего дать определение, — заговорил он, приподнимая брови. — Кто это — красные разведчики? Или, если хотите, что это такое?
— Это смесь огня с железом, — тотчас ответил Миша. — Так говорил Аркашка...
— Почему огня с железом? — Брови у Володи поползли еще выше.
— Красный разведчик крепок, как железо, — отрезал Ларька.
— Ярок и отчетлив, как пылающий в темноте огонь, — тихо сказала Катя.
— Точно! — обрадовался Миша. — Аркашка так бы и сказал!
— Тогда надо записывать, — нахмурился Володя. Ему не хотелось, чтобы его оттерли из компании. — Сначала начерно, потом отшлифуем...
Он сбегал и принес свой последний блокнот, который тащил из Петрограда, потому что блокнот был роскошный, с вытесненным изображением Эйфелевой башни, подарок матери из Парижа... Катя улыбнулась такой щедрости, но Володя уже деловито записывал, требуя, чтобы ему повторили насчет огня и железа...
Около них собиралось все больше ребят, всем хотелось придумать заветы или клятвы красных разведчиков, как их придумал бы Аркашка.
— Надо насчет смелости, — подсказал Миша. — Смелости и опасностей!
— Красные разведчики побеждают опасности смелостью и опытом, — предложил Гусинский.
— Какой у нас опыт? — удивился Боб Канатьев.
— Ну, кой-какой опыт у нас есть, — быстро пожал плечами Миша, и все с ним согласились.
— Опасности — смелостью и опытом, затруднения — умом, а зло — добром, — вставила Катя.
Долго спорили насчет того, можно ли зло побеждать добром, пока Ларька не сказал, глядя на Катю:
— Добрый удар шашкой по злу — это ведь тоже добро!
Катя не стала возражать.
— Красный разведчик сознательно настойчив, — тотчас придумал Гусинский, — но не безрассудно упрям.
— Он решителен в действиях, — подхватил Володя, — в речах и спорах невозмутим.
Мише это не очень понравилось, главным образом потому, что Аркашка так бы не сказал...
— Никогда он не был невозмутим, — вздохнул Миша. — И это очень хорошо. Он говорил: воля — стальная пружина...
— Давай, — кивнул Ларька. — Воля красного разведчика — стальная пружина, готовая к напряжению и действию...
Так они посреди Атлантического океана вспоминали своего дорогого Аркашку, сочиняя заветы красных разведчиков, которые потом стали первыми заветами юных пионеров Петрограда...
Казалось, что теперь, когда они стремительно приближались к Питеру, «Асакадзе-мару» идет куда быстрее.
Только войдя в Северное море, корабль стал двигаться осторожнее. Ребята узнали, что тут еще полно мин от мировой войны; особенно опасны — блуждающие мины... Несколько раз, уже в Балтийском море, где пароходы шли строго по разминированным проходам, возникала тревога, но, к счастью, она всякий раз оказывалась ложной.
«Асакадзе-мару» вошел в финский порт Койвисто накануне подписания мирного договора между РСФСР и Финляндией. Договор был подписан 14 октября 1920 года. Но у власти в Финляндии стояли злобные реакционеры, ненавидевшие Советскую Россию. Они приютили разгромленных белогвардейцев. К ним отовсюду слетались враги Советов. И это не замедлило сказаться на судьбе наших ребят.
Койвисто был уютным приморским городком, но уж очень маленьким. «Асакадзе-мару» выглядел в нем великаном. И все-таки этот чистенький строгий порт казался почти родным, потому что до Питера оставалось сто верст... Всего сто верст! Миша Дудин уверял, что если ему позволят взобраться на трубу «Асакадзе-мару», он увидит Петроград...
В Койвисто негде было расселить восемьсот детей и весь обслуживающий персонал. С правительством Финляндии имелась договоренность, что детей отвезут в пустующие здания санаториев в Халилу, где до революции лечилась петербургская знать...
Нетерпение жгло ребят. Они просили позволить им пройти сто верст до Петербурга пешком. Круки больше помалкивали. Почему-то, едва колония выгрузилась в Койвисто, они словно отошли в сторону...
Ребята попрощались с «Асакадзе-мару», по секрету подарили всем матросам, кто хотел, красные ленточки на память. Когда же большой, знакомый корабль ушел, словно еще раз осиротели...
Из Койвисто их повезли до железнодорожной станции Куолемаярви. Станция была тоже аккуратная, чистенькая, но словно игрушечная. От самой станции шла шоссейная лесная дорога. Ни заросли шиповника, ни великолепие корабельных сосен, ни терпкий и сладкий запах смолы, ни высокое и нежное бледно-голубое небо, ни великолепие четырехэтажного дворца — санатория в Халилу, где ребят поселили, — не привлекали их внимания. Всех горько разочаровало то, что за время этой короткой поездки по Финляндии они ни на шаг не приблизились к Петрограду: до него так и оставалось сто верст. Вопреки разуму, эти версты начинали казаться загадочно длинными...
В Халилу ребятам предложили написать письма родителям. Они с радостью написали. Письма были отправлены, правда, не сразу. И тут стало известно, что белогвардейское правительство Финляндии собирается задержать ребят, пока не убедится, что родители детей живы и способны обеспечить надлежащий уход и воспитание.
— Надлежащий! — с натугой улыбался Ларька. — Уход!
— И воспитание! — поднимал палец Володя.
Его ирония сейчас помогала. Из последних сил Ларька удерживал ребят от бунта. Дни шли, в Питер их не отправляли. Где-то в тяжелом тумане замаячила фигура Смита. А скоро выяснилось, что он здесь, в Финляндии, и, похоже, он, а не Круки, будет решать, куда и как передавать ребят...
Уже миновал одиннадцатый день, как их письма ушли домой, в Питер. А ответа все не было. Никакого. Никто не мог сказать, прибыли или нет эти письма в Петроград, получили ли их родители, хоть кто-нибудь... Ничего нельзя было узнать, понять.
Шел дождь со снегом, дули холодные, пронизывающие ветра, и однажды во дворце затопили. Это едва не вызвало бурю, так как пошли разговоры, что раз затопили, значит, им тут зимовать. Зимовать в трех днях пешего пути от Питера! Да они бы дошли и за два дня...
Слонялись с места на место. Ничего не делали, только ловили новости. Даже Ларька, даже железный Гусинский не могли заставить себя заниматься.
Миша Дудин клялся, что позапрошлой ночью видел Смита. К санаторию подошла черная легковая машина, из нее вышли Круки и направились было ко входу, но за ними выскочил Смит, остановил Круков и долго с ними разговаривал. Они пытались уйти, он снова их остановил. В чем-то убеждал... За то, что они разговаривали со Смитом, Миша и на Круков поглядывал с подозрением, впрочем, ребята их редко видели... Мишу била лихорадочная дрожь, когда он рассказывал. Он ненавидел Смита. Даже в гибели Аркашки Миша винил Смита...
Больше никто Смита не видел. Но рассказ Миши произвел впечатление. Миша клялся, прижимая к груди кулаки, что это из-за козней Смита никто не получил до сих пор ответа на свое письмо...
Финны в Халилу были сдержанны, суховаты, молчаливы, но о ребятах заботились. Свое расположение к юным путешественникам и санаторный врач, и сестры, и нянечки выражали в искреннем недоумении:
— Это правда, что вас отсылают в Петроград?
— Конечно, правда! — торопливо улыбались ребята, надеясь, что услышат что-нибудь новенькое.
Финны переглядывались и замолкали, отводя глаза.
Потом одна нянечка, постарше, как-то разворчалась:
— Нехорошо. Даже если вы малолетние преступники, вас нельзя посылать на смерть.
Никто ничего не понял. Миша Дудин удивился:
— Какие же мы преступники?
Нянечка долго не отвечала, жуя губами. Потом, уходя, неодобрительно бросила:
— Лгать не надо. Нехорошо.
Миша даже присвистнул от удивления.
Откуда-то появился русский священник, отыскивал среди ребят верующих, подолгу с ними беседовал. От этих бесед верующие совсем затосковали... Они с ужасом передавали рассказы священника, что по Петрограду и по всей России бродят шайки уголовников, убийц; везде голод, даже едят человечину, и прежде всего детей... Детей чуть не всех съели, и что их ждет, когда они перейдут границу — даже сказать страшно...
— Ну и как? — брезгливо морщился Ларька. — Хотите здесь остаться?
— Нет...
— Хотите к Смиту?
— Нет...
Все нетерпеливее ждали ответа на свои письма. Ждать становилось невыносимо. Ларька и его друзья не знали, что придумать, как действовать. На все требования об отправке домой поступал один ответ: надо ждать, ведутся переговоры, питерские власти все знают...
— Что нас, не хотят домой пускать, что ли? — томился Миша Дудин. — Может, думают, что мы стали буржуи?
24 октября, вечером, Катя дала знак Ларьке, что надо немедленно поговорить. Зная, что где-то рядом Смит плетет свою паутину, они стали осторожнее... Когда шли после ужина, Катя улучила момент и шепнула Ларьке:
— Письма из дома давно пришли... Еще четыре дня назад!
Ее била дрожь, как в лихорадке, лицо потемнело... Ларька невольно споткнулся. Монотонно, не повышая голоса, он спросил:
— Где они?
— У Смита...
Через полчаса в самом большом холле санатория около сотни мальчиков и девочек принялись шумно петь. Пели все революционные песни, какие только знали. К ним поспешило начальство, уговаривать перестать, успокаивать...
В это же время в одной из классных комнат, выставив часовых, собрался штаб красных разведчиков.
— Сведения верные, — доложила Катя. — Мне по секрету сказала миссис Крук. По секрету! Ясно?
Посыпались вопросы:
— Что здесь делает Смит?
— Почему письма у Смита?
Катя сказала:
— Он опять работает в Американском Красном Кресте. И ему доверяют.
— А Крукам не доверяют?
— Не знаю.
— Чего же Смит добивается?
— Не знаю, — ответила Катя. — Он добивается своего...
Тогда решили немедленно поднять всех и потребовать сейчас, вечером, ночью, раздачи писем.
Через несколько минут в почтенном санаторном дворце Халилу творилось что-то невообразимое. Казалось, ему грозит разгром. Узнав, что письма давно получены, а им их не выдают, ребята ринулись к местному начальству, к Крукам, к своим учителям.