– Нет! – Старик испуганно зажмурился.
– Открывай! Пошире!
Его глаза крутились, как вентиляторы.
– Отстаньте! – заорал он в отчаянии. – Прекратите!
Девушка качнулась сильнее, словно готовая упасть на всю их компанию.
– Прекратите! – крикнул запредельно ветхий старик. – Мы тут не одни, с нами Сеси, воплощенная невинность!
– Невинность! – заржали четыре кузена.
– Дедушка, – вздохнула Сеси, – со всеми этими моими путешествиями, ночными прогулками я не то чтобы слишком…
– Невинна, – гаркнули хором кузены.
– Но послушайте! – возмутился Пращур.
– Это вы послушайте, – прошептала Сеси. – Сотнями летних ночей я просачивалась в окна сотен спален. Я лежала на прохладных белоснежных простынях и купалась раздетой в реках, а затем лежала на берегу, под августовским полуденным солнцем, на виду у птиц и…
– Я не желаю это слушать!
– Да… – Голос Сеси блуждал в полях воспоминаний. – Сквозь окна в солнечном лице девушки я смотрела на юношу, и тогда же, в тот же самый момент, я была тем самым юношей, я опаляла страстью эту девушку. Где только не случалось мне угнездиться – в спаривающихся мышах, в попугайчиках-неразлучниках, в нежных голубях и в бабочках, слившихся воедино на полевом цветке.
– Проклятье!
– Я мчалась на санях в декабрьскую полночь, когда падал снег, из розовых лошадиных ноздрей вылетали белые клубы пара, а нам шестерым, молодым и веселым, было тепло под грудой мехов, и мы хотели, искали и находили…
– Перестань сейчас же! – сказал старик.
– Браво! – воскликнули кузены.
– …И я вселялась без спроса в сказочно великолепный дворец – тело прекраснейшей в мире женщины…
Пращур потрясенно молчал.
Ибо теперь на него словно сыпался легкий, завораживающий снег. Он ощутил прикосновение цветов к своему лбу, дуновение июльского утреннего ветерка в своих ушах, по его телу текли струи тепла, на древней, иссохшей грудной клетке наливались груди, где-то внизу, под ложечкой, вспыхнуло и стало разгораться жаркое пламя. По мере того как Сеси говорила, его губы увлажнились, чуть припухли и окрасились, – и он знал поэзию, и знал, что может рассыпать ее нескончаемым алмазным дождем, – серые от тысячелетней могильной пыли пальцы зашевелились у него на коленях и стали нежно-розовыми, как яблоневый цвет. Старик взглянул на них, пораженно замер, а затем крепко, до боли, сжал кулаки.
– Нет! Отдай мои руки! Очисти мой рот!
– Хватит, – сказал внутри его голос Филипа.
– Мы попусту тратим время, – сказал Питер.
– Давайте-ка познакомимся с этой юной дамой, – предложил Джек.
– Давно пора! – дружно поддержали его Филип, Питер и Вильям; невидимые веревочки вздернули старика на ноги.
– Отпустите меня! – крикнул он и отчаянно сомкнул свои глаза, свой череп, невероятный каземат, грозивший раздавить четверку кузенов. – Ну! Прекратите!
– На помощь! – Кузены заметались в кромешной мгле. – Свет, дайте свет! Сеси!
– Сейчас, – сказала Сеси.
Старик почувствовал, что невидимые руки щиплют его и дергают, щекочут за ушами и под мышками. Его легкие наполнились пухом, в носу засвербило от сажи, ему неудержимо хотелось чихнуть.
– Билл, бери его левую ногу, двигай! Питер – правую, шагай! Филип – правую руку. Джек – левую. Начали!
– Поживее! Давай!
Нильский Пращур шагнул.
Но не к прелестной девушке, а в противоположную сторону и почти что рухнул на пол.
– Да ты что? – крикнул греческий хор. – Она же там! Направьте его, кто-нибудь! Кто при его ногах? Билл? Питер?
Прадед распахнул дверь купе, вывалился в коридор и совсем уже хотел броситься в пролетающие мимо подсолнухи, когда мерзкий хор, напиханный ему в рот, возгласил:
– Замри!
И он послушно, как ребенок, замер.
А потом, помимо своей воли, встал на ноги, вернулся в купе и упал девушке на руки, потому что поезд влетел на очередной поворот.
– Извините! – воскликнул он, поспешно вскакивая.
– Извиняю, – улыбнулась девушка.
– Вы только не подумайте, я ничего такого! – Прадед горестно плюхнулся на сиденье напротив нее. – Ч-черт! Тараканы завелись на чердаке!
Чтобы лучше слышать разговор, кузены прочистили его уши.
– Учтите, – прошипел он внутренним голосом, – что это вы там резвитесь, как жеребчики, а я, Тутанхамон, ушел в гробницу, на покой, когда вас всех еще и в проекте не было.
– Но… – Камерный квартет лихо крутил его глазами. – Мы сделаем тебя молодым!
Они подожгли запал в его животе, взорвали бомбу в груди.
– Нет!
Прадед дернул веревку, под ногами кузенов разверзлась черная пасть люка, и они полетели вверх тормашками в бесконечный лабиринт воспоминаний, сутолоку объемных форм, ничуть не менее живых и блистательных, чем девушка напротив. Падение длилось и длилось.
– Поберегись!
– Я заблудился!
– Питер?
– Я где-то в Висконсине. Как я сюда попал?
– А я плыву по Гудзону на пароходе. Вильям?
– Я в Лондоне, – откликнулся далекий голос Вильяма. – Боже! Судя по газетам, двадцать первое августа одна тысяча восьмисотого года!
– Сеси?! Это твоя работа!
– Нет, моя! – прогремел со всех сторон голос Пращура. – Вы все еще у меня в ушах, но живете в кусках моего прошлого. Поберегите свои нежные головки!
– Постой, постой, – вмешался Вильям, – это что тут такое? Гранд-каньон или твой гипофиз?
– Гранд-каньон. Тыща девятьсот двадцать первый.
– Девушка, и какая! – воскликнул Питер. – Вот здесь, в двух шагах!
И действительно, эта девушка была прекрасна, как весна, растопившая снега двести лет назад. Прадед не помнил ее имени, да в общем никогда его и не знал. Случайная встречная с букетиком земляники в руке.
Питер попытался схватить изумительное видение за руку.
– Прочь! – крикнул Пращур, но лицо девушки уже взорвалось миллионом искр и растворилось в полуденном воздухе.
– Вот же черт, – пробормотал Питер.
А его братцы уже шарили по углам, взламывали двери, распахивали ставни.
– Боже! – кричали они. – Вы только посмотрите!
Ибо здесь Пра-Пра-Прадедовы воспоминания лежали аккуратно, как сардины в банке, в миллионы рядов и миллионы слоев, систематизированные по дням, минутам и секундам. Вот девушка расчесывает свои длинные черные волосы. А вот другая, блондинка, здесь она бежит, а здесь – спит. И все замурованы в соты цвета их нежных щек. Ослепительные улыбки. Их можно выбирать, разглядывать, отсылать прочь, призывать назад. Крикни: «Италия, 1797!» – и они затанцуют в прохладных беседках или поплывут по искрящимся волнам.
– Дедушка, а бабушка, она о них знает?
– Ой, а тут ведь еще!
– Тысячи и тысячи!
– Вот! – Прадед сдернул покров с новой пачки воспоминаний.
В лабиринт вступили тысячи женщин.
– Браво, дедушка!
Он чувствовал, как по всей его голове, от уха до уха, четверка кузенов обшаривает города, переулки, комнаты.
А затем Джек поймал за руку одну особо понравившуюся ему девушку, благо рядом никого не было.
– Попалась?
– Идиот, – прошептала девушка. И обернулась.
В одно мгновение ее прекрасная плоть ссохлась, выгорела. Подбородок заострился, щеки ввалились, глаза глубоко запали.
– Бабушка, это ты?
– Четыре тысячи лет назад, – проворковала Пра-Пра-Пра…
– Сеси! – взъярился Пращур. – Запихни этого недоумка в собаку, в осину – куда угодно, лишь бы прочь из моей долбаной башки!
– Брысь отсюда! – приказала Сеси.
Джек пробкой вылетел наружу.
И тут же оказался в голове воробья, отдыхавшего на телеграфном проводе.
Иссохшая бабушка так и стояла в полумраке, но затем дедушкин внутренний взгляд снова одел ее в прежнюю плоть, вернул краски ее глазам и щекам. Убедившись, что теперь с бабушкой все в порядке, дедушка спровадил ее в один из садов древней – нет, юной – Александрии.
И открыл глаза.
Яркий свет на мгновенье ослепил оставшуюся троицу.
Девушка так и сидела напротив, в каких-то двух шагах.
Кузены встрепенулись.
– Дураки мы! – сказали они. – Какое нам дело до всего этого старья? Новое, оно сейчас, здесь!
– Да, – прошептала Сеси, – здесь и сейчас. Сейчас я запихаю дедово сознание в ее тело, а ее мысли и мечты – в его голову. Он будет сидеть тихо, как паинька, зато уж мы внутри порезвимся. Глядя со стороны, все будет чинно-благопристойно, проводнику ни в жизнь не догадаться. Дедова голова огласится диким хохотом, наполнится разнузданными, всякий стыд потерявшими толпами, а тем временем его собственное сознание будет надежно заперто в черепе этой прелестной девушки. Отличный способ скоротать время в поездке.
– Да! – гаркнула буйная троица.
– Нет. – Прадед вынул из кармана две белые таблетки, бросил их себе в рот и проглотил.
– Что ты делаешь?!
– Вот же черт! – сказала Сеси. – А ведь какой был прекрасный, прегнусный план.
– Доброй вам ночи, приятного сна, – улыбнулся Пращур. – А что касается вас… – Его мудрые, начинавшие слипаться глаза скользнули по лицу девушки. – Вы, юная леди, только что избежали судьбы много худшей, чем смерть четырех кузенов.
– Извините?
– Невинность, пребывай в своей невинности, – пробормотал Пра-Пра-Прапрадед и сладко уснул.
Поезд подошел к Соджорну, штат Миссури, ровно в шесть, и только тогда Джеку, сосланному в голову придорожного воробья, было дозволено вернуться.
Никто из соджорнских родичей не захотел дать приют беспутным кузенам, так что Пращур был вынужден вернуться в Иллинойс с головой, все так же отягощенной их присутствием.
Там они в конечном итоге и остались, каждый в своем луною и солнцем освещенном закутке необозримо огромного, всякой всячиной заваленного чердака.
Питер нашел себе приют в Вене 1840 года, в компании некоей малость свихнутой актрисы; Вильям поселился в Озерном крае[9] вместе с белокурой шведкой, чей возраст абсолютно не поддавался определению, в то время как Джек без устали метался по притонам и злачным местам – сегодня в Сан-Франциско, завтра в Берлине, послезавтра в Париже, – выплывая время от времени этаким развратным огоньком в дедовых глазах. Ну а внезапно образумившийся Филип заперся в библиотеке с похвальным намерением проштудировать все любимые книги деда.