Отлично понимаю, что импульсов таких «тьмы и тьмы и тьмы» и что они глубоко субъективны. Осознаю, что нельзя объять необъятное, поэтому к приведенным выше обрывкам далеких воспоминаний добавлю только один эпизод.
Я отмечал уже, что в нашем доме жил превосходный русский художник Николай Павлович Ульянов. Был он уже пожилым человеком, обычно они с женой сидели на раскладных стульчиках у подъезда нашего, останавливали детей и беседовали с ними. Меня они знали хорошо: я был ближайшим соседом, отец с матерью бывали у них и иногда брали меня с собой посмотреть их работы. Прежде всего, это были эскизы к блестящей Пушкиниане — легкие и предельно выразительные черно-белые рисунки: «Пушкин в лицее», «Пушкин с женой перед зеркалом» и др., — но однажды они показали мне («ценителю» было лет шесть) совершенно иную серию. Это были многокрасочные, сотворенные с неповторимым изяществом рисунки к сказкам Шахерезады, причем текст был выполнен от руки и в красках. Дома мне читали, а я с упоением слушал. Сам читать еще не умел. Но это резко расширило мои «исторические познания» и впервые познакомило с иной великой культурой, близко соприкасаться с которой мне суждено было несколько десятилетий взрослой жизни. Что же касается русской культуры, и прежде всего духовной, то само общение с этими замечательными людьми оставило глубокий след в моей памяти (без скидок на возраст). Тем более что я имел счастье видеть однажды у Ульяновых навестившего их великого русского художника Михаила Васильевича Нестерова, глубокая духовность которого, исходящая из природы русского мировосприятия («Видение отроку Варфоломею», «На Руси», «Пустынник»), всегда представлялась мне одним из определяющих, стержневых выражений нашей культуры. Жил Михаил Васильевич совсем близко, в Сивцевом Вражке, знаменитом переулке, выходившем к Пречистенскому бульвару. Прямо на пересечении с ним — дом Н.В. Гоголя, пойдешь вправо — храм Христа Спасителя, пойдешь влево — Арбатская площадь и превосходный памятник Н.В. Гоголю — одно из лучших творений замечательного скульптура Н.А. Андреева. Он был сменен в 1952 году бездарным произведением Н.В. Томского, хотя, к счастью, сохранен во дворе также связанного с Н.В. Гоголем дома в начале Никитского бульвара.
Памятник Н.В. Гоголю в начале Никитского бульвара, скульптор Н.А. Андреева
Здесь что ни шаг — все история: то торжественная, то прискорбная, а то и трагическая. И — повторю еще раз — самые различные импульсы возбуждали уже в раннем детском сознании интерес к ней, мысли о ней, увлеченность ею. Так подготавливалась отмеченная выше почва перехода от интуитивного к осознаваемому.
II. Медведниковская гимназия
В 1902 году в Староконюшенном переулке была открыта девятая частная классическая гимназия, сразу же получившая наименование Медведниковской. История ее, насколько я помню, такова. Купцу I гильдии Медведникову принадлежал в переулке большой участок с облицованным мрамором особняком и свободной площадкой (или аркой? — здесь точных сведений у меня нет). Его сын-гимназист трагически погиб, утонув в Москве-реке. Отец не перенес утраты и завещал жене построить в память о сыне гимназию, какой еще не знает Европа, равно совершенную и в организационном, и в учебном, и в научном, и в социальном, и в эстетическом аспектах. Жена выполнила это фактически завещание с удивительной тщательностью. Гимназия поражала, прежде всего, москвичей. Много ходило историй о ее постройке. В 1920-е годы их еще помнили. Говорили об объединении капиталов Медведниковой и ее сестры и даже о просьбе к императору заложить первый камень постройки. Слухи есть слухи, и фантазии есть фантазии, хотя направленность их мне импонирует, а результат этой направленности в значительной мере ей соответствует. Было здесь одно решительное ее подкрепление — большая, посвященная гимназии книга, изданная еще до I Мировой войны, великолепно иллюстрированная и четко документированная (вплоть до списков учащихся, учителей, спонсоров и пр.). Книгу я имел возможность рассматривать в конце 30-х годов (принадлежала она одному из выпускников в 1920-х годах). И больше достать ее не мог ни в Москве, ни в Париже, где, если память мне не изменяет, она была издана на русском языке. В ней гимназия представлена в первозданном виде. Это действительно подлинное чудо: широкие мраморные лестницы с шестиугольными площадками на этажах, содержащими витрины с палеонтологическими экспонатами; огромный, украшенный лепниной актовый зал с эстрадой, высота которого превышала 10 м; над ним — второй такой же зал (не столь высокий), большие классы, часть их были аудиторного типа со ступенчатым расположением столов и примыкавшими лабораторными пристройками; физкультурный зал с прекрасным оборудованием в мансарде под крышей, долгое время остававшийся лучшим в Москве. В постройку включены были вспомогательные помещения (флигель) и особняк самих Медведниковых.
В 1930 году я поступил в эту гимназию, получившую, естественно, новое наименование — 9-я школа (район тоже сменил название — Хамовнический, потом Киевский), позднее же — 59-ая имени Н.В. Гоголя. В этой связи хотел бы заметить, что при глубочайшем преклонении перед гением русской и мировой литературы, имя которого справедливо вознесено на недосягаемый уровень, прежде всего, в душах наших соотечественников и не обойдено официальным признанием во всем мире, формальное и беспочвенное увязывание его имени с еще одной школой, являющейся несомненной заслугой семьи Медведниковых перед Москвой и в целом просвещения в России возмутило бы, прежде всего, самого писателя. Имя же этой семьи, безусловно, должно быть возвращено моей школе.
59 средняя школа Киевского района, г. Москвы (Медведниковская гимназия)
Главным достоянием школы был ее блестящий педагогический состав. Такие имена, как физик Г.И. Фалеев, географ Н.Н. Булашевич, математик А.И. Фетисов, биолог Е.Н. Жудро навсегда остались в памяти выпускников школы, ибо передавали они не только по своему предмету, но и учили оставаться людьми в предельно тяжелое время. Никогда не забуду, как в годы травли нашего гениального соотечественника Н.И. Вавилова, отразившейся и в школьной программе по биологии, Евгения Николаевна Жудро (завуч школы) прочла нам блестящую лекцию об этом выдающемся ученом, а потом сообщила о «рекомендациях» РайОНО, закончив словами: «Вы уже не дети и ответственны за свои убеждения, делайте же сами соответствующие выводы».
Особую роль в моей жизни сыграл замечательный учитель истории, доцент Дмитрий Николаевич Никифоров. Начинал он свою карьеру еще до 1917 года, был человеком огромной культуры, и уроки его носили творческий характер. Так, один из первых уроков был посвящен Ассирии и Вавилонии, и задано нам было слепить из пластилина модели шадуфов. Позже уроки о Риме иллюстрировались — с широким привлечением учеников — целыми сценами из шекспировского «Юлия Цезаря». Урок о средневековой Испании происходил в музыкальном классе с роялем и сопровождался музыкой: сам учитель играл И. Альбеница и великое «Болеро» Равеля, исполнение было виртуозным. В конце же пятого класса Дмитрий Николаевич возобновил созданную в московских классических гимназиях еще задолго до 1917 года традицию ставить тогда, правда, на греческом одну из древнегреческих трагедий. Была выбрана «Антигона» Софокла. Делалось все очень серьезно. Школы имели тогда шефов, и нашим шефом был Музей изящных искусств, античный отдел которого принял самое активное и дружеское участие в подготовке спектакля. Предполагаемую «труппу» каждый день после школы забирали в музей, знакомили с греческой мифологией, литературой, скульптурой, вазовой живописью, верованиями, традициями. Излишне говорить, насколько было это увлекательно. Кроме того, очередной раз проявилась поразительная взаимосвязь судеб человеческих и событий в подлунном мире. Наибольшее внимание в музее нам уделяли тогда еще молодые сотрудники античного отдела Владимир Дмитриевич Блаватский и его первая жена Ирина (безвременно скончавшаяся через несколько лет). Оказалось, что за 23 года до этого в другой Московской гимназии ставили ту же «Антигону» и что Блаватский, тогда еще гимназист, играл в трагедии ту же роль, что предназначалась мне: роль стражника, заставшего Антигону на месте преступного совершения обряда над телом перешедшего на сторону врага брата. И тогда уже влюбленный в античность и активно постигавший ее культуру, Блаватский сделал из жести очень точную и искусную копию боевых древнегреческих доспехов — от коринфского шлема, нагрудника с Медузой Горгоной и до поножей. Доспех сохранился, и Блаватский разрешил мне воспользоваться им во время спектакля, прошедшего с огромным успехом (естественно, прежде всего, именно благодаря доспеху). Забегая вперед, отмечу, что через десять лет профессор В.Д. Блаватский был руководителем моей дипломной работы на кафедре археологии исторического факультета МГУ, а далее долгие годы мы жили с ним и его второй женой Т.В. Бороздиной в одном доме. Постановка же «Антигоны» 1935 года окончательно решила профессиональную мою судьбу и превратила интуитивное влечение в духовное содержание. Возвращаясь к ней, благодаря антиковедам из столь дружественного нам музея (они во главе с В.Д. Блаватским присутствовали на спектакле), были сделаны схематические декорации и подобраны полотнища, подобные хитонам, имитированы украшения. И главное — было два хора. Хорегом (руководитель) одного из них был мой друг и многолетний сосед по парте Владислав Всеволодович Кропоткин, в родстве своем сочетавший две громких фамилии — князя П.А. Кропоткина и знаменитого путешественника Г.Е. Грум-Гржимайло. «Антигона» еще более сблизила нас, причем надолго, более чем на полвека: он тоже стал археологом, доктором наук, крупным специалистом по раннему железному веку, многие годы мы с ним заведовали двумя хронологически последовательными отделами Института археологии Российской академии наук. А в основе и его деятельности, и нашего содружества лежат те же «Антигона» и инициатива незабвенного Дмитрия Николаевича Никифорова. Сейчас, к сожалению, нет уже и Владислава Всеволодовича.