— Когда Создатель мира, — рассказывал поэт Ламар, — сотворил землю, он, действуя по им же самим утвержденному плану и руководствуясь самоличными чертежами и схемами, для каждого народа отвел свою часть земли. А маленький ее кусок, самый красивый, самый богатый и разнообразный по природным данным, оставил для себя. Но когда все уже было готово, вдруг выяснилось, что Создатель забыл про болгар, на земле им не оказалось места. Даже в те времена, — вздохнул Ламар, подмигнув мне лукаво одним глазом, — случались плановые просчеты. Создателю о том, что он забыл про болгар, с ехидной улыбочкой сообщил Дьявол, который по тунеядской своей сущности не участвовал в сотворении мира, но, как говорится, «при сем присутствовал», наблюдая из укрытия, как Создатель трудится в поте лица.
Узнав о своей промашке, Создатель с сокрушением поскреб в затылке.
«Нда-а-а… Кажется, я действительно того… прошляпил и про болгар позабыл! Придется отдать им мой кусочек земли».
Дьявол хихикнул:
«А сам где будешь находиться?»
Создатель гневно сверкнул очами.
«Ничтожный! Ведь я — вездесущ!»
…Мы достигли Петрохана и вышли из машины. Лучился и сиял свежий и ясный январский день. В глубокую и чистую синеву неба были четко врезаны черно-зеленые верхушки могучих сосен. Лес шумел под легким ветром, и в этом шуме была своя мелодия, грозная и величественная. Я подумал: «Какие же слова нужно сочинить, чтобы они оказались вровень с этой дивной музыкой горного леса…» И только я так подумал, как мои болгарские спутники запели под музыку Петрохана. Писатели, переводчики, поэты, пожилые интеллигенты — они пели негромко, но страстно и с истинным воодушевлением и жаром.
Я тихо спросил у Ламара:
— Что они поют?
— Они поют песню болгарских четников на слова Христо Ботева, — сказал Ламар и запел вместе со всеми.
Так на перевале Петрохан открылась для меня первая тайна болгарского очарования: неиссякаемое, вечное свободолюбие болгар. Народ, столько лет живший во мраке чужестранного рабства, но не смирившийся, сумевший сохранить свой язык, свою самобытную культуру, все свои духовные ценности, в сущности, ведь совсем недавно ценой большой крови и великих жертв завоевал себе элементарную национальную свободу. И ста лет еще не прошло! Исторические корни болгарского свободолюбия понятны. Именно это было главной движущей силой в антифашистской борьбе болгарского народа, которую он вел под руководством своей коммунистической партии.
Видин оказался действительно очень красивым городом. Понравились его просторные улицы, его сады и парки и великолепная дунайская набережная. Здесь, в Видине, я увидел Дунай таким, каким не видел нигде, не желтым, с мутно-белыми пенистыми бурунами, а голубым, как в песне. Да, он был голубым в тот январский день, широкий, спокойный, струящий свои державные воды среди отлогих зеленых берегов — болгарского и румынского. Это было восхитительное зрелище. Я бы долго еще стоял на набережной, любуясь мощной, голубой, как на карте, рекой, если бы не появился чем-то озабоченный Ангел Тодоров. Он взял меня под руку и с таинственным видом сказал:
— Идем со мной, я тебе должен показать нечто удивительное.
Он увлек меня за собой и привел на площадь перед гостиницей. На площади стоял памятник — мужская фигура.
— Поди прочти надпись на цоколе! — сказал Ангел Тодоров.
Я подошел, прочитал: «Ангел Тодоров» — и удивленно обернулся. Ангел стоял поодаль, серьезный, чуть насупленный. Чтобы доставить ему удовольствие, я сказал тоже серьезно:
— Поздравляю тебя, Ангел, ты единственный писатель в мире, добившийся такой чести — прижизненного памятника в родном городе.
Тогда Ангел расхохотался, по-детски довольный удавшейся шуткой, и признался, что всех своих друзей, приезжающих в Видин впервые, он приводит сюда, на площадь, к памятнику героя балканской войны 1912 года, поручика болгарской армии Ангела Тодорова, и каждый реагирует на это редкое совпадение имен и фамилий по-своему.
Юбилей писателя Ангела Тодорова прошел прекрасно, на одной пронзительной семейной ноте. О жизненном и литературном пути коммуниста, солдата-антифашиста, сатирика и поэта просто и тепло говорили руководители города, учителя школы, в которой он когда-то учился, сами школьники, рабочие видинских предприятий, крестьяне-виноградари и животноводы, писатели — местные и софийские. Ангел слушал речи земляков, растроганный до слез. И тут мне открылась вторая тайна болгарского очарования: врожденный демократизм болгар, покоящийся на семейной основе. Народная демократия, проделав необходимую очистительную работу, спаяла народ Болгарии в единое целое. «Да, болгарский народ — это одна семья, и это прекрасно!» — так думал я, слушая речи видинцев о своем земляке Ангеле Тодорове.
И еще я подумал тогда, что для болгарского писателя не существует проблемы народности, он по самой своей кровной строчечной сути всегда народен, это его национальная органика.
Я побывал, конечно, в знаменитой крепости «Баба-Вида», построенной римлянами и несколько раз перестроенной турками. В одном из ее казематов собраны реликвии времен войны за освобождение Болгарии. С глубоким волнением смотрел я на старые русские винтовки с трехгранными штыками и на ветхие мундиры гренадеров генерала Гурко. Тут же, в зале, висели портреты самого Гурко и маршала Толбухина. Его войска в минувшую войну с немецким фашизмом победоносно сражались под Видином. Как горячо и трогательно говорили мне, советскому писателю, в жилах которого течет кровь военных людей России, о своей любви к моей Родине, об уважении к ее спасительному мечу мои болгарские друзья! Так в подвалах старой римско-турецкой крепости открылась мне третья тайна болгарского очарования. И, наконец, четвертая болгарская тайна — болгарское гостеприимство.
Обедать нас привезли на винный завод неподалеку от Видина. Сначала мы осмотрели его подвальные хранилища. Нас сопровождал почетный эскорт — юнаки со своим стеклянным оружием у плеча. Мы пробовали с их помощью вина из бочек. Этот завод славится своей гамзой, но когда меня спросили, какое вино я хочу пить за обедом, я нечаянно сказал: каберне. Юнаки сделали вид, что не заметили мою оплошность, и на обеденном столе передо мной возникла бутылка каберне. Впрочем, тут же один из юнаков несколько демонстративно принес и поставил рядом с каберне нарядную бутылочку своей гамзы.
Подали жареного петуха, он оказался жестковатым. Ламар, держа в руке петушиную ногу, через стол громко спросил у меня:
— Леонид, ты знаешь, чем отличается петух от героя?
— Не знаю! — ответил я.
— В отличие от героя петух сопротивляется даже после смерти! — сказал Ламар и стал догрызать жилистую петушиную конечность.
Но зато жареный поросенок, сменивший петуха, безо всякого сопротивления таял во рту. Я помню его до сих пор!..
Много лет минуло с тех пор. Каждый раз, когда я приезжаю в Болгарию (а каждый приезд сюда для меня праздник), я ревнивыми глазами друга смотрю и отмечаю про себя те изменения, которые произошли в ее жизни и нашли свое отражение в ее внешнем облике. Я рад тому, что все эти изменения явственно и зримо говорят о расцвете Народной Болгарии. Одежда народа стала красивей, нарядней, стол богаче, духовная жизнь ярче и разнообразней. Чего стоит хотя бы последний общенациональный X фестиваль юмора и сатиры в милом Габрове… И в каждый свой приезд я ловлю себя на одной и той же мысли: «Как это хорошо, что в дружной семье социалистических народов живет, работает и борется вместе со всеми за одни общие идеалы любовь моя — Болгария!»
ГОСТЕПРИИМСТВО В КВАДРАТЕ
Утром меня разбудил муэдзин. Я проснулся от его жалобного и страстного призыва, голос был резкий, неприятный, с какими-то козлиными нотками, и я долго лежал с открытыми глазами и не сразу понял, где я и что со мной происходит.
Потом пришла ясность: я же в Стамбуле, куда прилетел вчера из Анкары, а в Анкару из Москвы!
Вставать не хотелось, но я заставил себя подняться и вышел на балкон, чтобы взглянуть на утренний Босфор.
С вершины холма, на котором стоял наш старенький уютный отель, Босфор, кативший внизу свои сильные и скорые воды, был виден на большом протяжении. Он не «полыхал голубым огнем», потому что январское утро было туманным, но туман быстро редел, и чистые небеса над горизонтом обещали отличный день.
Пролив жил своей рабочей, размеренной жизнью. Из Черного моря в Мраморное, и дальше в Эгейское и Средиземное, и в обратном направлении в Черное двигались работяги грузовозы, с европейского берега на азиатский и с азиатского на европейский уже сновали катера-перевозчики, белели паруса нарядных спортивных яхт, спешили с богатым уловом к пристаням рыбацкие шаланды.
Стоять или сидеть в плетеном кресле на балконе, любуясь величественной трудовой сутолокой Босфора, можно часами, но свежий ветерок заставил меня ретироваться. Я ушел к себе в номер, бросив прощальный взгляд на круглую, из розового камня, башню минарета, — она возвышалась во дворе рядом с отелем. Именно с ее верхней площадки муэдзин три раза в день призывает правоверных мусульман творить намаз во славу аллаха. Вернее, однако, будет сказать, что это делает не живой муэдзин в своем натуральном виде, а магнитная пленка, на которую записан его жалобный козлетон.
На орбиту технической революции вышел и Ислам!
Ровно в десять часов утра, как было условлено, за мной и моими спутниками по путешествию заехали наши новые друзья из Синдиката турецких писателей, и я вернулся в отель лишь к вечеру. Я не пошел вместе со всеми в кино, а решил как следует отдохнуть. Я разделся, лег в постель и по давней своей привычке стал последовательно, кадр за кадром, вспоминать прожитый день.
…Утром мы очутились на площади Таксим в центре Стамбула. Площадь была оцеплена полицией. Худощавые горбоносые молодцы с ястребиными глазами в белых шлемах и черных куртках из синтетической ткани с американскими короткими автоматами под мышкой — палец на спусковом крючке! — по трое и по двое разгуливали вокруг площади. Тут же стояли радиофицированные бронетранспортеры. Полицейские офицеры в полевой форме выкрикивали распоряжения, истошно голосили продавцы кебаба, стоя у своих жаровен, смердевших подгорелым бараньим жиром, повсюду шныряли молчаливые бежевые псы, выпрашивая у людей подачки глазами и хвостами.