Рутовский, ни слова не говоря, взял шляпу со стола.
— Иду отдать приказание.
Брюль с тревогой на лице проводил его до порога. Между тем Шперкен начал ходить по кабинету; граф Лосе, Штамер и Глобич разговаривали между собой; Брюль вернулся, вытирая платком лоб, и бессильно опустился в кресло.
— Положим, — начал он, — бесспорно, что мы находимся в критическом положении, но по крайней мере мы раз навсегда избавимся от того врага, который вечно надоедал бы нам. Надо с ним покончить. Невозможно придумать плана счастливее этого, как и более верной победы. Пусть он вступит в Саксонию; прекрасно, мы его здесь скрутим и возьмем.
При этих словах лицо его все больше прояснялось; граф Лосе стоял перед ним задумавшись.
— А как вы думаете: не лучше ли перевезти секретный архив в Кенигштейн? — отозвался он.
— Зачем? — спросил Брюль.
— А если войдут?
— Куда?
— В Дрезден?..
Брюль расхохотался.
— Говорите, господа, что хотите, но по-моему это вещь до такой степени невозможная, что…
Все замолчали.
— Король тоже желает находиться в лагере под Пирной, — сказал Брюль, обращаясь к Шперкену, — и напрасно я старался отговорить его от этого… О, Боже! Как это подействует на его спокойствие и здоровье! Он сказал, что если пруссаки станут сильно напирать, то он сам будет стрелять в них, но мы не увидим пруссаков.
Брюль рассмеялся.
В это время вошел маршал и объявил, что обед уже давно подан.
— Надо поесть, — отозвался Брюль, вставая, — прошу вас, господа, к столу.
И, подав руку гр. Лосе, он вышел, принимая салонный вид. В зале дожидались гр. Мошинская, графиня Штернберг и весь Двор.
В то же время во дворце короля была увеличена стража. Лакеи переоделись и в коридорах, в укромных уголках, стояли часовые; в передней шныряли какие-то темные личности, которые следили не только за всеми проходящими через комнаты, но даже за появлявшимися на дворе. Король Август III сидел задумавшись к своем кресле и, убаюканный всевозможными обещаниями Брюл" относительно союзников и планом его действий против Пруссии, основанным на отличном положении саксонской тридцатитысячной армии, не думал о войне; все его мысли были заняты каноником Креспи и покупкой Альгаротти, картинной галереей, охотой и разными тайными удовольствиями жизни, которые ему разрешал отец Гуарини, под условием глубокой тайны.
В душе он был убежден, что Фридрих не может быть для него опасным, что его можно будет унять, уговорить, а после отослать в Бранденбург. Август III считал себя настолько сильным, что это временное беспокойство нисколько не затрудняло его; в крайнем случае у него оставались еще Краков и Варшава, знаменитая охота в польских лесах, медведи, волки, зубры, стоило только ему захотеть… Правда, польская шляхта была не по вкусу ему, потому что это народ бурный, крикливый, слишком бойкий и невежливый; но между ними были и такие люди, которых можно было прикладывать к ранам для облегчения. Саксонский дворец был даже слишком неудобен… А там сейчас же за Виляновом и Прагой — леса, а в них пропасть разного зверя…
Покуривая трубку и время от времени вздыхая, он думал о невежливости Фридриха II.
Между тем на Дворцовой улице, у королевских ворот, собирались кучки народа, который перешептывался между собой и поглядывал на окна дворца.
Против дворца, в лавочке под белым орлом, хозяин Вейс, жирный и лоснящийся немец, держал руки на животе и разговаривал с соседкой, госпожой Краузе.
— Я вам говорю, герр Вейс, что слышала во дворце… Пруссаки идут; король Фридрих наш единоверец…
— Что вы говорите: он единоверец!.. — улыбался Вейс. — Он просто язычник. Мне это хорошо известно; у них есть своя церковь в Берлине, куда они собираются по ночам для служения по своим обрядам. Они поклоняются козлу с золоченными рогами, который стоит на алтаре.
— Фи!.. Полноте, — с презрением ответила Краузе; — это быть не может!
— Я это наверно знаю от духовных лиц, которые приезжают к ним из Франции… У них есть свой жрец…
— Вот за это Бог и наказывает! Именно за это, — отозвалась Краузе; — недаром в этом году были на небе вещие признаки. Помните, что у нас делалось с 13 на 14 января? Судный день! Крыши разлетались, как листья, трубы разваливались, окна вырывало, около Вильдрумской улицы завалилась стена… А в феврале какая была буря? Видел ли кто-нибудь подобное?
— Помню, помню! Спустя несколько дней после этого сгорело одиннадцать домов, — вздохнул Вейс. — Но до Дрездена им далеко… Им не дойти, потому что здесь стены крепкие.
— Почем знать, если они покланяются козлу, значит у них есть волхвы и чародеи… — Она вздохнула и, сделав книксен, ушла.
У ратуши стояло несколько мещан, разглядывавших курьеров, двигавшихся с лихорадочной поспешностью.
— Троих уже послали за Пирнейские ворота, — заметил один.
— Это и я видел, — отозвался другой.
— Да где же эти пруссаки? — спросил третий.
— Кто знает?.. Разное говорят люди, и до того врут, что в пору потерять голову. Одни говорят, что они уже в Лейпциге, другие — в Мейссене, а третьи в Штольпене.
— Это не может быть!.. Ведь говорят, война не объявлена, — заметил кто-то.
— А что вы думаете? — спросил кто-то со стороны. — Если б Саксонию вдруг заняли, то разве нам от этого хуже бы стало?
— Разве только потому, что теперь хуже и быть не может.
Некоторые сделали знак замолчать, так как в это время среди народа явился знакомый нам Блюмли.
— Господин Браун, — сказал он быстро, — возьмите вы, ради Бога, ваш сыр!
— Да кто же его есть станет, если война на носу?
— Ну, это еще ничего, — заметил кто-то, — вы лучше спросите, кто будет за него платить? Съесть-то съедят.
— Господин советник, — спросил потихоньку Браун, — правда ли, что ваши занимают Саксонию?
Блюмли сделал удивленное лицо.
— Кто? Где? Да вы с ума сошли что ли! Я ровно ничего не знаю, — сказал он и быстро отошел.
Суматоха продолжалась до поздней ночи. Вечером (без развлечений не могло обойтись) король отправился на стрельбу в цель. В Гевартгаузе придворные актеры исполняли какую-то веселую, смешную пьесу.
В этот день Ксаверий Масловский не пошел в театр: ему вполне было достаточно прислушиваться к общему переполоху. Вполне довольный всем происходящим, с самодовольной и иронической улыбкой на лице, он имел какой-то особенный вид, точно с ним случилось что-то необыкновенное.
Он выходил уже из дворца, с намерением идти прямо домой, чтобы составить компанию и хоть сколько-нибудь утешить несчастного Симониса, как вдруг к нему подошел Блюмли.
Он был бледен и печален. Утром из-за Симониса он должен был пережить тяжелую минуту: его заподозрили в сообщничестве, перевернули вверх дном всю его квартиру, пересмотрели все его бумаги, и, если б за него не заступилась графиня Брюль, то его могла постигнуть страшная участь; однако благодаря ей он уцелел и был на свободе.
— Вот видите, господин Масловский, сколько я перетерпел из-за этого человека!.. Но кто мог от него ожидать этого?
— Действительно, — ответил Масловский, — с виду он казался таким, что будто не умел сосчитать до пяти.
— К тому же он такой неловкий! — воскликнул Блюмли. — Дать себя поймать на первом же шагу.
— То есть как это поймать! — прервал Масловский.
— Да… положим он еще не пойман, но письма… — говорил Блюмли. — Однако же, куда он девался, что с ним случилось?
— А как вам кажется? Что с ним могло случиться?
— Почем знать! Верно, удрал при помощи баронессы или ее племянницы.
— Последняя не пожалела бы его, — ответил Масловский, — она слишком ярая саксонка.
Блюмли продолжал идти, точно с намерением навестить Масловского. Последнему это было неприятно.
— Вы куда идете? Домой? — спросил швейцарец.
— Нет, я предпочитаю пошляться по улицам.
— А я хотел напроситься к вам в гости на несколько часов, — сказал Блюмли, — домой мне не хочется идти. Кто знает, быть может, им придет в голову прислать за мной и посадить, пока на гауптвахту; поэтому я предпочитаю не быть дома.
Масловский заметно смешался.
— У меня такой беспорядок! — начал он. — Фукс собралась, именно сегодня натирать полы и приводить все в порядок.
— Она, верно, уже кончила, — заметил Блюмли, — и надеюсь, что поляк не может отказать в гостеприимстве… Только разве вы не хотите меня принять. Может быть, вы боитесь?
Швейцарец задел его за самую чувствительную струнку. Масловский никому не позволял упрекнуть себя в негостеприимстве, в особенности в трусости; его всего передернуло.
— Не говорите глупостей! — воскликнул он. — Я пойду вперед, чтобы приказать поскорее прибрать комнату, а вы потихоньку следуйте за мной.
Ксаверий поторопился. Он мигом взбежал по лестнице и, найдя двери запертыми, постучал в них кулаком. Симонис сейчас же открыл.
— Запритесь в спальне, — крикнул он, поспешно вталкивая его в спальню. — Я не мог отделаться от Блюмли, который идет сюда. Сидите смирно!
Только что заперлась дверь за Симонисом, который спрятался в алькове, как вошел Блюмли.
— Слава Богу, Фукс не убирала сегодня, — отозвался Масловский, — чему я очень рад; она теперь занята пруссаками. Ведь весь город только и говорит о них… Она только понаставила мне в спальной ведер и тряпок… — Садитесь!
Масловский послал за вином и фруктами и не упускал из виду дверей соседней комнаты, опасаясь, чтобы Блюмли не пришла фантазия заглянуть туда. Между тем швейцарец, точно нарочно, распространялся об измене Симониса, о двойной роли, которую он хотел играть, и о неприятностях, какие имела из-за него старуха баронесса Ностиц. Словом, он не жалел Симониса; последний, спрятанный в соседней комнате, должен был выслушивать его упреки.
— О, — воскликнул, наконец, Блюмли, — если б он попался в мои руки! Я бы не мог поручиться за себя! Уже ради того, чтобы оправдать себя, я отдал бы его в руки Брюля; ведь его все равно не повесят, но постращать не мешало бы, чтоб в другой раз был осторожнее. Графиня сказала мне утром, что если б он попался в руки правосудия, то она сама попросила бы мужа о суровом наказании. Ее возмущает такой поступок…