Так-то вот.
И еще два сюжета, уже из пятидесятых годов, уже после смерти Великого вождя и учителя. В доме моей первой жены на этажерке с книгами стоял гипсовый бюстик Отца и Друга. Окрашенный под бронзу. Вручили его теще за успехи в юридической науке. И вот, сметая как-то с этажерки пыль, смахнула она на пол сие произведение искусства. Разлетелся Сталин в мелкую брызгу. Катастрофа! Зайдет кто-нибудь из соседей или приятелей по институту, как объяснишь исчезновение дорогого образа? Впрочем, не беда: можно купить новый, во всех писчебумажных магазинах навалом. Но вот как избавиться от осколков?! Юрист-криминалист, кандидат наук – теща долго ломала голову, пока не нашла следующее решение: каждый из кусочков, отдельно завернутый в газету, выносится ежеутренне по одному и на улице незаметно опускается в разные урны подальше от дома. С необходимыми предосторожностями... А ведь неглупой женщиной была моя первая теща, докторскую защитила по зарубежному уголовному праву, с английского переводила... Надо же! Как же въелся в души страх, как запуганы были люди! Случай почти анекдотический, но факт. И мы с первой женой вполне серьезно участвовали в той криминальной акции: «Уничтожение бюста вождя и препровождение остатков на свалку».
В той же коммуналке, где тогда обитала наша семья, жили еще несколько человек. Летчик-полковник с женой, какой-то майор с супругой и двумя великовозрастными девами – дочками, вдова военных лет с тремя детьми... Жили все довольно мирно, иногда даже выпивали вместе по праздникам. Майорская жена – средних лет московская обывательница – ничего особенного из себя не представляла, «званием» мужа не козыряла – на кухне обреталась молодая полковничиха! – но подчеркивать причастность свою к некоему высшему слою общества майорша любила и вела себя соответственно: ее безапелляционные суждения всегда бывали строго согласованы даже не с передовицами газет, газет она не читала, а с отрывочными сведениями, услышанными по радио, и некоторой информацией, доставляемой за семейный стол майором. Сталин в этой семье котировался очень высоко, ибо майор имел какое-то отношение к кремлевской охране. И вот представьте только себе, как ошарашен был я в феврале пятьдесят шестого, когда майорша, оставшись наедине со мной на кухне, как великую тайну, сообщила молодому соседу, озираясь и чуть ли не шепотом на ухо: «А Сталин-то, оказывается, враг народа!» Это дошли до нее отголоски закрытой хрущевской речи на XX съезде. Глаза растерянные, в лице непривычная бледность, но не поделиться такой захватывающей новостью сочла она невозможным...
А во второй раз мой «архив» с новеллами, дневниками и стихами элементарно сгорел вместе со старой нашей дачей. Больше всего жалел я комплекты «Нового мира», что хранились там, с 1954 по 1976 годы. Богатство. Туда же вывезли мы «дубли» нашей библиотеки, около тысячи томов. И все – в прах. Окружил дачный поселок Мострамвайтреста спутник Москвы, город Зеленоград, и в одну из весен развлекающиеся жители окрестных шестнадцатиэтажек взломали двери и развели на террасе костер. Вместе с крюковской дачей кончился, как мне кажется, один из периодов жизни и моей, и моей семьи. Тут рос я, росли мои дочери. С дачей связаны и воспоминания юности, и начало нашей жизни и любви. Здесь, весной шестидесятого, окончательно решилась наша с Беллой судьба, здесь мы поняли, что должны быть вместе и навсегда. Это было 21 мая. Наша дата.
И вот теперь, когда решил было восстановить пропавшие сюжеты из тех архивов – «Рассказы из сгоревшего портфеля» – начал записывать отдельные новеллы, но вскоре понял, что не новеллы самое главное, о чем должен я поведать людям. И возвратился к старому замыслу, все годы бередившему мою душу. Шла весна 1987 года. Весна новых надежд, весна возрождения Революции. Написалось много. Еще не кончено, но я надеюсь дописать. Силы еще есть. И время. Это мои «Люди, годы, жизнь» – без Маяковских и Арагонов, без Ланжевенов и Хрущевых, без Парижа и Варшавы, на куда более низком уровне значимости тех мест и людей, что населяют мою память. Но я имею право и должен рассказать обо всем этом. Ибо неповторим каждый миг жизни. И одновременно повторимы ее ошибки. В великом и малом. Трагические и смешные, мудрые и глупые.
Названа эта главка «Мое поколение». Что оно такое – мое поколение, в литературном смысле? Если откровенно, есть, живут и творят писатели, начавшие свой труд в тридцатые годы, есть прошедшие войну и вступившие в литературу уже после нее, есть поколение Оттепели – поколение пятьдесят шестого, давно пишет и публикуется поколение «сорока-», теперь уже «пятидесятилетних», – по классификации некоторых критиков. Вступают в жизнь молодые, подхлестнутые смердением застоя и начавшейся перестройкой. Я не смею отнести себя ни к одному из них. Я – между. Я – «ни в городе Богдан, ни в селе Селифан». Зародилось, зароилось что-то в душе в то время, как выступили первые послевоенные – в концесороковых, воспринималось и откладывалось на бумаге и в памяти – в пятидесятые-шестидесятые. Но воевавшие – старше, а поколение Двадцатого съезда – моложе. А уж теперешние властители дум – и того юнее. Я – между. До тех – не дорос, этих – перерос. Поэт Марк Кабаков, тоже не успевший повоевать, но еще в годы войны надевший погоны курсанта военной мореходки, лет тридцать назад жаловался мне: «Мы поколение, у которого украли романтику». Может, он и прав. Но романтику у меня не украли. Украли – Революцию. Вместе с куском сердца, веры и памяти. Вместе с ненаписанными книгами, недоделанными делами, несыгранными ролями... И свершили это люди, клявшиеся и божившиеся ленинскими лозунгами, на словах готовые в огонь и в воду за дело Октября. Люди, которых я с младых ногтей привык глубоко уважать и которым познал цену, лишь многажды обжегшись на их лжи и неправых деяниях. Всегда для меня высшей аттестацией человека были слова: «Он настоящий коммунист», «Он настоящий интеллигент», – не так много встречал я их на своем пути, но они есть, и до сих пор верю – за ними будущее. А те, что натягивают на себя их маски и политиканствуют под их прикрытием, – да будут прокляты! Во главе со своим духовным отцом и учителем. Sic!
Год сорок первый
О том, что война неотвратима, что она вот-вот начнется, что воевать мы будем с фашистами – об этом знали все. Лишь один, как известно, самый мудрый и гениальный, заключивший с Гитлером пакт о ненападении и ублажавший его украинским хлебом и салом, сибирским лесом и бакинской нефтью, считал, что битву удастся оттянуть, а то и вовсе избежать ее. Сам верил и от всего народа требовал. Памятная нам, не столь давняя позиция Мао – «Наблюдать с горы за тем, как дерутся в долине два тигра». Перехитрил глупых немцев. Свою армию, свой народ обескровил, своих естественных союзников – предал. И считал себя умнее всех. Было достаточно подпевал и восхвалителей – эту его веру в собственную непогрешимость утверждать, поддерживать и воспевать. И все-таки в массе народ наш, страна наша психологически были готовы к войне с гитлеровцами. Если не мы, то кто же? Кто протянет руку помощи томящимся в застенках и концлагерях тельмановцам, кто спасет разбитую и плененную Францию недавнего Народного фронта, освободит трагически преданную Чехословакию, кинутую империалистами на съедение берлинским палачам? Кто? Поэтому никакого ликования в народе не возбуждал пакт, поэтому никакой симпатии не вызывала жалкая улыбка Молотова, снисходительно похлопываемого по плечу фюрером. Хотя фотография красовалась на первой полосе «Правды». Для каждого, кто хоть малость сохранил в себе способность думать, все это было противоестественно, неприемлемо. Советские люди даже прощали Сталину аресты и расстрелы наших героев-военачальников – вдруг да они «пятая колонна», вдруг предадут в самый ответственный момент... Но как было сопоставить разгром недавних «немецких шпионов» с горячей дружбой, воспылавшей в тридцать девятом к тем же самым историческим врагам – нацистам? Нет. Народ не верил ни этим улыбкам, ни этой «дружбе». Правда, о том, как широко гребли сталинские грабли, о том, что к началу сорок первого замели они 85% (по утверждению Константина Симонова в его дневнике «Сто первых дней войны», верстку которой удалось прочитать еще году в шестьдесят пятом – в «Новом мире» так и не опубликовали его) наших военных руководителей от командиров полков и выше – никто тогда, кроме самой верхушки, не знал. Уверены были в могуществе и непобедимости Красной армии, хотя и получили чувствительный щелчок от маленькой и слабой Финляндии. Но та война как-то прошла мимо общества, не очень занимала и подростков. Никто не собирался бежать на фронт, чтобы воевать с белофиннами. А в неотвратимую битву с фашизмом верили все. Кроме официальных лиц. Предательство или безмозглость всесильного деспота? Скорее тупая и безграничная самоуверенность, привычка к тому, что никто не посмеет нарушить его «гениальных» замыслов, не осмелится не исполнить его предначертаний, что сумеет он всех перехитрить. Обескровил страну, обезглавил армию, понапихал в руководители людей некомпетентных, глядевших ему в рот. Мудрец. Вспомним только о Зорге. И находятся же граждане, смеющие утверждать: Сталин выиграл войну! Он проиграл ее еще в тридцать седьмом. Просто Революция продолжала жить в народе, и он не позволил Гитлеру задушить страну Октября. Общеизвестно, что в конце позапрошлого века полураздетые и голодные полки консула Бонапарта разгромили Пруссию и Австрию, прошли по всей Европе. Ведь в их сердцах тоже еще жила Великая революция. Приписывать подвиг народа Сталину – безнравственно. Вопреки ему, кровушкой народной и гением наших маршалов – Жукова, Рокоссовского, выиграна Великая Отечественная, их породил народ и подвига их никогда не забудет. Вопреки! То-то притих и затаился он в дни первых поражений, даже научился называть нас «братьями и сестрами». Научился выслушивать возражения Жукова, как тот сам свидетельствует в своих воспоминаниях.
Да, мы, народ, знали, что война неизбежна. На самом мальчишечьем уровне – знали. Самое бранное слово все предвоенные годы – фашист. Гордое, но почти тайное приветствие – «Рот фронт!» и вскинутый кулак. Любимая одежда – юнгштурмовка. Потому с таким волнением смотрели «Парень из нашего города», потому с воодушевлением пели «Роте фане», «Бандьера росса», потому помнили кадры из снятого с проката «Карла Бруннера». И еще пели: «Если завтра война, если враг нападет...» Верили: «Чужой земли ни пяди не хотим, но и своей вершка не отдадим», «...будем бить врага на его же территории!» И разгромленные, преданные будущим Генералиссимусом, отступали с западных границ, окруженные, корпусами сдавались в плен... И простить, забыть все это?! Продолжать поклоняться «гению всех времен и народов»?! Да полно! Хватит! Пора сказать об этом человеке всю правду – о нашем позоре, об истинном враге народа. Откройте глаза, очистите свой мозг от скверны, не верьте тем, кто после всего происшедшего осмеливается утверждать, что при сталинском режиме в стране был порядок. Не порядок это был, а страх и беззаконие, рабство, насилие, беззаконие и страх! От этого никуда не денешься. Должен состояться, необходим суд народов, наподобие Нюрнбергского, должны быть исследованы все факты, все документы, опрошены все живые еще свидетели преступлений Сталина и вынесен окончательный, не подлежащий пересмотру приг