Из сгоревшего портфеля (Воспоминания) — страница 43 из 64

с же билеты есть! Ежели потребуют – дадим, а так, зачем же писанину разводить, не на бал же проситесь?..» Спровадил. А тут следующая партия – трое парней: «На фронт!» – «Я же не военком. Повестки получили? Ты, Ваня (какой там Ваня, имени не знаю), токарь, классный рабочий. Надо же кому-то и оружие делать. А вообще-то мы при райкоме истребительный отряд организуем, приходите в девятнадцать ноль-ноль. Разберемся». – «Нет, на фронт!» – «Тогда к военкому». Меня все Егором зовут, кто-то уже знал, что действительно – Егор. А я кое-кого впервые вижу. Но ведь они – друзья, ведь не один день со мной дело имели. «Ваня, ты же на на номерном вкалываешь. Не отпустят». – «Все равно давай рекомендацию, давай направление...» Что делать? Писать? Отфутболивать? Уговаривать? Какая-то бюрократическая канцелярия, а не райком! Неужели все с одним пойдут – «На фронт!»? Только ушли парни – впорхнули две девицы: «Егор, у тебя же с потолка каплет!» – «Что каплет?» Еще того не легче. – «Дождь на улице». А... «Бомба вчера в соседнем переулке взорвалась, вот и прохудилась крыша». Смотрю на потолок. Стоп! Если это «первые дни войны», то никаких бомбежек еще не было. Только в конце июля. А если конец июля, то зачем такая горячка – ведь уже больше месяца война идет... Фу-y! – «Какая бомба? Ерунду городите. Немецких бомбардировщиков до Москвы наши ястребки не допустят!» «Диверсия, наверно, была», – смущенно бормочет одна из посетительниц. Решаю поддержать девочек: «А ведь и точно, капает. Правда, никто не говорил мне о взрыве». Облегченно вздохнув, одна из них метнулась за кулисы, что-то тащит в вытянутых руках, «ставит» на пол возле стола. «Мы тут таз поставим...» Это вроде называется «на память физических действий»?.. Вот не было печали... Таз. Другая тащит из-за кулис тряпку – «Ты не беспокойся, я подотру...» Ушли. Значит, слева от меня стоит на полу таз... Не забыть бы. Появляется еще одна девица. Глазища огромные и в них слезы. «Ты что, Маша, что с тобой?» Молча сует мне листок бумаги, а там какие-то каракули. «Вот», – и опять молчит. Встал, пододвинул к столу второй стул: «Сядь, успокойся и объясни все толком, в чем дело», – снова беру в руки листок. «Володю убили на границе». Володя? Муж, брат, любимый? Ах, Володя! – «Откуда знаешь?» – «Товарищ его прилетел в Москву, звонил». – «Сбили? Может, еще на парашюте спасся?» – «Нет, он с ним в паре был, ястребок в воздухе взорвался, от прямого попадания». Что-то проясняется... Мальчишка я против этой трагедийной глазастой девахи. Губы кусает, молчит, а слезы катятся. Градом. Наконец выдавливает: «Я должна отомстить, я снайпер, знаешь ведь». – «Хорошо, Машенька, все что могу, сделаю... Ах, Володя, Володька... Как же это? Я бы и сам за него... Три раза из военкомата выгоняли...» Что-то черкаю на ее листке, протянул. «Иди, возьмут». Встала, обняла, прижалась и... поцеловала. «Спасибо. Прощай». И величественно удалилась за кулисы. И такое наваждение, такой от нее нервный заряд, что чувствую, у самого закипают на глазах слезы. Закусил губу, зло утерся ладонью, носом шмыгнул. А зал словно провалился – тихо-тихо там. Кинулся было за «Машей» и тут вспомнил, что предыдущие девы установили прямо у мена на дороге свой «таз». Чертыхнулся, якобы споткнувшись, глянул вверх, подхватил «на память физических действий» этот несуществующий таз и оттащил за кулисы, чтобы больше не мешался. Зал оживился и вдруг... зааплодировал. Встал я столбом и совсем не знаю, что дальше делать. Слава богу, вкатился кто-то следующий, и поехало дальше. А «Машу», хотя звали ее Женей, так все годы и именовали на курсе Машей... Короче, приняли меня. И сразу же выбрали комсоргом курса, памятуя мое «секретарство» на этюдах. Судьба. Ведь был я самым младшим на курсе.

Так подробно описал предыдущее не из желания похвастать, что-то присочинить, просто очень уж врезалось в память.

И начались наши студийные будни. Экзамены по «общеобразовательным предметам» были проформой, никто не обращал на них внимания: сочинение, литература, история, география. Многие забыли про это и думать. И с языком то же самое – я вроде бы должен был сдавать немецкий, а в студии «изучали» французский, так немецкий даже некому было принимать. Француженка, Ада... отчества не помню, Владимировна, кажется, – молоденькая тогда была, только-только ИнЯз окончила. От нее у меня умение ярко артикулировать, французский прононс. Совсем недавно, в 1989 году, праздновали какой-то ...летний юбилей училища, и по телевизору показывали старейших преподавателей, среди них мою «француженку». Очень было приятно.

Студиец

Предыдущую главку назвал я «Театр», а эту, вполне обоснованно – «Студиец». Это не значит, что собираюсь здесь вспоминать лишь о перипетиях своей театральной учебы. Отнюдь. Следует и самому разобраться, какую роль в жизни моей сыграло приобщение к лицедейству. Ведь – пять лет учебы, да три театральных сезона – в общей сложности восемь лет сознательной деятельности отдано сцене. Разве малый кусок? Как повлияло это на меня? Что дало, чему научило, что отняло? Кроме того, театральная моя судьба прервалась было армейской службой, а потом и вообще закончилась. Ушел в совершенно другую сферу, отбился от романтического отношения к театру, от служения ему. Жалею? Индифферентен? Рад, что так вышло? «Жизнь дается человеку только один раз...» Помните? Моя начиналась совсем в другом ключе. Теперь-то, в шестьдесят с хвостиком, уже ничего не изменишь. Доволен? Пожалуй, да.

На об.: "зима 48г."

Не обольщаюсь известным высказыванием Нерона: «Мир потерял в моем лице великого артиста» – кажется, так. Нет, не потерял. Мир ничего не потерял. А я? Потерял ли? Возможно. До сих пор, как задумаешься об этом, бывает достаточно больно, что переменил профессию. Ослабла какая-то струна, какой-то стержень внутри сломался. Наступило разочарование, пришло неверие в свои силы и возможности. Ну и, конечно, условия бытия, даже элементарного быта подтолкнули. Не получился из меня актер. А ведь и до сих пор, правда, все реже и реже, приходит ночами один и тот же сон: стою в кулисе, на выходе, сейчас будет нужная реплика и – на сцену. И вдруг ужас – не помню ни единого слова из роли. И тут же успокоение, уверенность: выйду, посмотрю в глаза партнера, и все тут же придет в норму, включится какой-то механизм подсознания, он все знает, все помнит... И еще об одном, прежде чем вернуться к хронологической канве своего повествования, скажу: лет пять после ухода со сцены не мог посещать спектакли. Не завидовал – горевал... И еще – видел все огрехи, оговорки актеров, накладки, несерьез, то, чего непрофессионал обычно не замечает или на что не обращает внимания. И с режиссерской концепцией новой не соглашался, и с тем, как вылепил на данном тексте свой образ актер... Мучительно было сидеть в театральном кресле. Теперь это совсем ушло.

«Театральные» мои успехи – невелики. Особого таланта, как выяснилось уже в процессе учебы, я не обнаруживал, плыл по течению, не особенно задумываясь над природой творчества, конечно, собственного. Детский свой разум не умел поставить на службу тем, пусть небольшим, способностям, которыми, наверно, обладал. Не могли же мои экзаменаторы так дружно во мне ошибиться?! Жаль, что лишь много позже, уже окончательно уйдя со сцены, понял я это... Кроме того, актерский труд, как и всякий другой настоящий труд, предполагает не только умение, но и все то, чему могут тебя научить. Не только внешние данные, требуется еще любовь, подвижничество, необходим своеобразный, доверчивый ум и постоянная готовность тащить все в копилку своей памяти... Вот писательству, уверен, выучить нельзя. Актерству, к сожалению, можно. Вполне приемлемому лицедейству, чем и пользуются сотни и сотни плохих актеров, ежедневно выходящих на подмостки.

Если к актерскому труду подходить рационально – не получится. Театром нужно заниматься постоянно, изо дня в день, не прерываясь ни на минуту, не отвлекаясь ни на какие другие заманчивые дела... И фантазировать, и ставить себя в предлагаемые обстоятельства, и постоянно импровизировать, подглядывая в жизни любые нужные тебе черточки образа. Знать и применять не только разработки Станиславского, не только верить и молиться на его систему, не только понимать и принимать великое триединство Евгения Вахтангова, – актер, зритель, современность, – но и ощущать их в собственном сердце как глубочайшее убеждение, как десять заповедей, хранящихся в душе верующего. И неукоснительно следовать. И еще – актеру необходим наставник, учитель, которому ты безоговорочно веришь, режиссер, способный не только увлечь тебя своим замыслом, но и заставить работать над собой. Как и всякий иной творческий труд, актерский требует всего тебя целиком, все твои мысли, все чувства, все мечты и способности. Но успех его зависит далеко не от одного тебя. Мало владеть своим телом, голосом, мало быть способным верить в «предлагаемые обстоятельства». Гример выдал тебе неудобный парик, рабочий сцены неточно установил фурку, и зритель тебя не видит, осветитель плохо прицелился в тебя лучом «пистолета»... да мало ли еще компонентов спектакля, от тебя не зависящих: дрянной текст, отвратительная акустика зала, бездарный режиссер, не умеющий или не желающий общаться партнер... Но в ответе лишь один ты – актер...

Кто знает, повернись жизнь по-другому, может, и вышло бы из меня что-то путное. Человек я эмоциональный, доверчивый, фантазер. И двигался прилично: фехтовал, танцевал, акробатикой занимался, вертел сальто, делал кульбиты. И ритмика давалась, и наблюдательностью бог не обидел. Но не получилось. Винить могу только себя. Если поначалу своей театральной жизни стремился следовать всем тем требованиям и канонам, которые изложил выше, то впоследствии, в силу разных причин, отошел от них, стал жить так, как живут и ныне тысячи «работников сцены»: вызубрил текст, усвоил мизансцены, затвердил интонации, напялил костюм, приклеил, если надо, усы и бороденку – образ готов. А души не вложил, и потому никого твоя игра особенно не волнует, хотя вроде бы все грамотно, все на уровне, никаких претензий ни у режиссера, ни у рецензентов... А зритель... не ходит... И все сильнее крики о «кризисе театра», о конкуренции кино и телевидения. Вранье все это. Никакой экран, ни голубой, ни полотняный – не заменит общения творца-актера и зрителя, чья заинтересованная поддержка, чье неподдельное волнение, ощущаемое актером, поднимает планку творчества на недосягаемую высоту, позволяет отыскивать и реализовывать в ходе спектакля такое, что не снилось ни автору, ни создателям сего театрального действа на репетициях... Примеров тому и сегодня достаточно, как достаточно примеров и прямо противоположному: разгримировался, сбросил костюм – и до следующего спектакля. Ни одна струнка не задета, ни единая «фибра» не дрогнула. Легкая жизнь, ни особых моральных, ни больших физических затрат не требующая, дающая возможность в свободное от репетиций и спектаклей время (а то и во время их!) заниматься чем угодно, от пьянства до донжуанства, от трепа до элементарного безделья. А ведь у каждого амбиции: как же, ведь он – «творец», он – «божьей милостью», посему подавайте ему обожание благодарной публики, лестные отзывы в прессе, соответствующую зарплату... Нет, что ни говори, а скверно быть «средним