. Не хватало мне тогда старшего друга, а Борис мог бы им стать. Игорь, подросши, частенько бывал в Москве, виделись, но близости с ним не было, а вот Виктор, младший, хоть и не частый гость, а родной. Светлая личность. Его люблю, да вроде и он меня...
Что-то очень удалился я от заявленной в названии этой главки темы. Ну да кому какое до этого дело. В следующей вернемся в студию, потому и назовем ее, как и эту.
Будни учения. Продолжение
Итак, «самостоятельные отрывки». Что-то вроде самодеятельности, однако уже с элементами профессионализма, ведь «по мастерству актера» мы занимаемся и «памятью физических действий», и «сценическим движением», и «элементами образа – профессиональными навыками», и «сценической речью» – характерными говорками, походкой, которые обязаны подсматривать и подслушивать в жизни и показывать нашим педагогам. Воспитывают в нас и умение сосредотачиваться, концентрировать внимание на определенных действиях (по Станиславскому – большой и малый круги внимания), освобождаться от мышечного «зажима» – это когда от смущения мышцы твои сковывает непонятная сила, на лице возникает идиотская улыбка, жесты становятся неестественными, руки-ноги деревянными. Ты уже умеешь «видеть и слышать» партнера, отвечать на его интонацию, замечать душевные движения, как в жизни.
Представьте себе наше училище недели за две до назначенного показа. Во всех потаенных уголках – на лестничных клетках, где-то в закутках коридоров, в глубине завешанной пальто раздевалки – раздаются вдруг тяжкие вздохи, а то и всхлипы, неестественный смех, полушепот, зубовный скрежет, выкрики... Бедлам.
И вот – показ. Мы с Таней Ленской – да, да – именно так звали мою первую партнершу. У нее была и младшая сестрица – Ольга. (Был слух, что их семья имела какое-то отношение к великому Ленскому из Малого театра – первой величины конца прошлого, начала нашего века. Так ли, нет – не спрашивал, хотя и дома у них бывал. Таня жила неподалеку от студии, и мы пару раз репетировали у нее). Выбрали мы по взаимному согласию кусок из «Как закалялась сталь»: я – Павка, она – Тоня. Вероятно, в мироощущении, поведении и желаниях Павки Корчагина что-то отвечало моим, было созвучно им, так что мне не приходилось особенно выпендриваться. Несколько смущенный рабочий разговаривает с нравящейся ему дивчиной, в чем-то старается убедить ее, что-то понять. Отрывок небольшой, минут на пять сценического времени. Тоня-Таня, естественно, смущалась тоже, отстаивала свое. В общем, что-то получалось. Особых мизансцен не выдумывали. Встретились, поговорили и разошлись...
И неожиданно Павку моего хорошо приняли. Оценок за самостоятельные отрывки не ставили, просто объявляли: такому-то «плюс», такому-то «поощрение», ну а остальные довольствовались самим фактом участия в показе. И все-таки «плюс», а им отмечались лишь два-три наиболее удачных выступления, считался очень престижной оценкой, успехом. Тебя поздравляли, сам себя героем чувствовал. Да и «поощрение» было не лишним – как-никак признание за тобой права претендовать на что-то. И на последующую оценку по «мастерству актера» эти плюсы и поощрения оказывали влияние, не оттуда ли появился «плюс» к моей четверке?
Кое-кто уже после начала занятий вдруг появлялся на курсе. Новенький. В обход всех экзаменов и конкурсов. Мы, прошедшие ад и чистилище этого марафона, относились к новичкам настороженно, присматривались (теперь бы их назвали «позвоночниками», тогда считали просто «блатными» – попавшими по блату). К чести наших руководителей, эти немногочисленные новички оказывались действительно людьми способными и быстро входили в коллектив. А кое-кого, получившего по мастерству двойку, после первого курса гнали прочь. Даже после второго. Получил двойку – и катись колбаской, нечего тебе в театре делать. Ошиблись, принимая... Трагедии.
Показываться можно было не в одном отрывке – в двух-трех. «Самостоятельные отрывки» предъявляли общественности и студийцы старших курсов, хотя уже на втором и третьем все работали над плановыми отрывками, под руководством педагогов-режиссеров, и «мастерство» сдавали уже как определенную заявку на роль в «дипломном спектакле».
Сказать, что курс у нас был очень сильный – не могу. Как-то, в самом начале пятидесятых, «блеснула» в фильме «Кавалер Золотой Звезды» Кира Канаева, даже премию получила, но с тех пор о ней не слышно. Очень красивая была девочка. Первачи наши, пятерочники – Максим Селескериди, Саша Холодков, Тошка Гунченко, Алла Потатосова были после окончания студии приняты в труппу театра, правда, Саша – в Театр им. Маяковского. Максим, выступавший под псевдонимом «Греков», к сожалению, довольно рано умер, хотя, безусловно, получил бы признание, человек был талантливый. Рано умер и Александр Холодков, успев сыграть лишь несколько заметных ролей при Охлопкове и Гончарове. Антонина Гунченко – заслуженная артистка республики – до сих пор работает в театре, но в «звезды» не выбралась. У нее одно амплуа с Юлией Борисовой, которая на два курса старше нас, и несколько специфический «одесский говорок». Алла выскочила замуж за Астангова, играла мало. Из получивших общесоюзную известность могу назвать лишь Всеволода Сафонова – нашего молодого героя. Севка много играл и играет в кино, одна из его коронных ролей – в «Белорусском вокзале». В годы учения звезд с неба не хватал. Счастливая внешность у человека, фотогеничная, рост, голос, улыбка. Парень он был хороший, но особых надежд на него не возлагали. На третьем курсе я подыгрывал ему в отрывке из «Белой березы» Бубеннова, где он точно попал – сыграл разгоряченного боем лейтенанта, что и стало впоследствии его коньком.
Больше «плюсов» я не получал, только «поощрение» – на втором курсе за роль хозяина ночлежки в «На дне» Горького. И оценка моего актерского мастерства за второй курс была – четверка. Четверка – ни рыба, ни мясо. «Хорошо», а «хорошо» в искусстве – это плохо. С одной стороны – гарантия, что не выгонят, но и никаких особых надежд не вселяет. А вот за Колычева в «Василисе Мелентьевой» меня обсмеяли. И поделом. Взялся со своим «опытом» играть страстного любовника, убеждающего в своих чувствах женщину, на которую имеет виды царь Иван... А сам ближе чем на три шага боялся к ней приблизиться. Так, на расстоянии, и убеждал партнершу в своей страсти. Смех! Подбивали меня на «героя» еще некоторые. Но никогда ничего путного не выходило. Я, если бы и стал актером, то только «характерным». Мне надо было уцепиться за что-то. «<Герой>-любовник» из меня не получался, пусть рост и внешность – позволяли.
Не уверен, что моего читателя увлекут эти записки несостоявшегося актера, но уж потерпите – что делать, так приятно все это вспоминать, перебирать в уме, заново встречаться с людьми, многих из которых никогда потом не видел.
Несколько слов о студийцах других курсов – старших и младших. Всех-то нас было едва сотня человек, все знали друг друга. В училище существовал обычай взаимопомощи. Когда я пришел на первый курс, на третьем, в числе прочих, учились: Юля Борисова – пухленькая, глазастая, со свисающими по моде прошлого века с висков туго закрученными локонами; прекрасная актриса театра Советской армии Люся Фетисова, такая русская-русская, с небольшой косинкой, рано умершая; Евгений Симонов – сын Рубена Николаевича. Актер из него был, конечно, не ах, но был он очень музыкален, с большим чувством юмора, заводила всех наших студийных капустников. Четвертый курс в студии отсутствовал – не набирали, театр был в эвакуации. А к нашему приходу училище выпустило еще набранный в сорок первом, в Москве. Они уже работали в театре, но часто появлялись у нас, еще не отпочковались. Помню и люблю Шлезингера – острого, прекрасно двигающегося, впоследствии долголетнего актера театра, заслуженного деятеля искусств, кажется; Женю Рейхмана (Федорова), Якова Смоленского, ныне одного из самых наших известных чтецов, Жарковского, Ронинсона. С хорошей школой актеры. А вот на третьем курсе тогда ярких мальчиков не было – набирали-то в сорок третьем. Да и второй – перед нами – курс не блистал. Единственный из них Артур Эйзен – сейчас народный СССР, бас Большого театра, наш комсомольский секретарь...
А вот следовавший за нами курс – сила! Не говоря уж о самом Михаиле Ульянове, – Михаил Дадыко, Николай Тимофеев – в Вахтанговском, Вилька Вейнгер (фамилия, видать не подошла, кончал в пятьдесят первом) – думаю, самый из них талантливый, как я слышал, отыграл он много лет в Иркутске, Народного республики получил, восторженные отзывы о его игре не раз доходили до меня... Весь тот, после нас, курс – нечто было невообразимое – вместо самостоятельных отрывков они сами инсценировали и сыграли «Двух капитанов» по Каверину! Миша Ульянов играл Саню Григорьева, Вейнгер – <Кораблева>. Это был настоящий, профессиональный, волнующий спектакль. Самостоятельный! Весь курс был занят, все были на высоте. Такого в студии еще не случалось. Сами строили декорации, сами гримировались. Готовый молодой театр. Жаль, что время еще не их было. Они кончили в пятьдесят первом, меня уже в студии не было, но слухи доходили. Тогда в театрах страшный кризис начался, зрители не ходили, дотаций не давали... Не до открытия новых театров. Курсу, которым руководил Юрий Любимов, повезло, они сумели стать «Театром на Таганке», но это случилось уже в годы оттепели...
Из первокурсников, когда я уже был на третьем, запомнился только Ролка Быков, как его тогда называли. Теперешний Ролан Быков. С одной из его сокурсниц у меня намечался «роман», и я немного возился с младшими, даже помогал им что-то ставить, так что, с большой натяжкой, правда, имею числить себя в «учителях» теперешнего народного артиста и депутата... Как-то недавно при встрече напомнил о сем эпизоде Ролану, он не отказался. Посмеялись. Больше сорока лет минуло.
Но возвратимся в студию. Уже на третий курс, ставший для меня в Вахтанговском – последним. Начинался курс очень хорошо. Взял меня к себе в науку Владимир Иванович Москвин, как считалось, лучший педагог студии, все стремились к нему попасть, и было большой удачей, когда он кого-то брал. Тем более – сам. Репетировали мы инсценированный рассказ Горького «Супруги Орловы». Герой-сапожник, его жена, его пьяный быт. Неврастеник. Выжимал из меня Владимир Иванович все, что мог. Только я не многое мог. Наигрывать, нажимать – не разрешалось, сам Гришка мне не очень импонировал, но ведь не оправдать надежд Владимира Ивановича было невозможно. Перечитал трилогию, «Коновалова», другие рассказы, залез и в «Фому Гордеева», и в «Матвея Кожемякина». Все мне было ясно и понятно: и время, и образ, и сверхзадача... А искра не высекалась... Репетируем мы как-то с Галей Серовой в очередной раз. Москвин сидит хмурый, сопит. Вдруг выскочил на сцену и закатил мне оплеуху. В полном смысле слова – дал по шее. Я озлился, обиделся, чуть слезы не брызнули: за что? А он уже кричит из зала: давай! Давай текст! И пошло! Именно то состояние душевное, какое никак не давалось мне. «Запомнил? – спрашивает. – Не запомнишь, снова наподдам». Непедагогично, скажете? Еще как педагогично! Я теперь, как только входил в выгородку: колченогий стол, лохань, табурет с сапожницким инструментом – нога, молоток, старый башм