ак, – так и закипало что-то внутри. И уже ни о тексте, ни оóмизансценах – ни о чем не думаешь, злишься на жену, на то, что саданул молотком по пальцу мимо гвоздя, что вся жизнь такая скверная, тошная. И жену жалко, и себя, и весь мир. Пошлó!
А второй отрывок вел со мной тоже один из любимых мной вахтанговцев Виктор Григорьевич Кольцов: трубач в «Булычеве», герой-любовник в «Нитуш», в «Сирано», стражник Клюква в «Много шума из ничего» – один из моих кумиров. Упросил я его ставить со мной кусок из «Женитьбы Бальзаминова» – девчонки, приглашенные на роли невесты и ее подружки, Дарья Пешкова (та самая, горьковская внучка) и Слава Словатинская, – сначала фыркали: ну какой из тебя Бальзаминов?! Тощий, длинный, никакой флегмы. Но мы с Виктором Григорьевичем решили образ нетрадиционно. Молодой полунищий чиновнишка? Да. Глуп, как пробка? Да. Мечтатель, фантазер, лентяй? Да, да, да! Но только не пассивный, не сам считающий себя олухом царя небесного. Он-то о себе куда более высокого мнения, он-то, пусть потрепанная, бледная, чутошная и без всяких на то прав – копия Жадова и Глумова: тоже ведь выбивается в люди, тоже решил отыскать богатую невесту. И ведь не из глухого городишки парень – из Москвы, было на кого посмотреть, какие там по Кузнецкому фланируют, – львы, сердцееды, мрачные красавцы. Чем таинственнее, тем сильнее обеспечен успех у дам. А что тут все – пародия, что и сам Митя никакой не «лишний человек», и дамы его обыкновенные квочки – дочери купеческие средней руки, так это пусть зритель понимает. Текст сам за себя говорит. Ведь Митю как принято играть? Толстогубенький, щекастый, до того глуп, что и двух слов связать не может... Да как же он, такой, покорит девицу, о «герое» мечтающую? Но ведь, как подать этот текст, что в него вложить! И стали мы делать Бальзаминова, как задумали. И ведь все на образ ложится! Этакий хлыщ, нагловатый, глубокомысленный, этакий почти «демонический». Как тут устоять купеческой курочке? Благоглупости свои: «А что вам больше нравится – зима или лето?» – с таким подтекстом произносит, будто глубочайшие философские вопросы решает. «Что вы, как можно – зима!» Это же обвинение в незнании основ... И начал я в этом Бальзаминове купаться, все мне было ясно в его задачах, сверхзадаче, характере. Здорово получалось. Сами мы мерли от хохота, и Виктор Григорьевич такое подкидывал, что – ай люли! Поверил я в себя. Правда, никому постороннему еще не показывал, но жило в сердце предчувствие успеха... Однако – не судьба. Но об этом несколько ниже. А сейчас еще об одной веселой стороне нашей студенческой жизни – о постоянных розыгрышах, о приключениях, обо всем том, что составляло нашу повседневную, довольно беззаботную жизнь.
Едва успели мы освоиться в студии, как началась одна из самых занимательных «игр» – стоило нам, двум-трем, очутиться где-нибудь на людях, в нашу игру не посвященных, как начинался треп. Не сговариваясь о сюжете, кто-то начинал громко фантазировать о самых немыслимых происшествиях, другой подхватывал, уточнял, словно сам был прекрасно обо всем этом осведомлен, в разговор встревал третий. Сыпались имена-отчества или фамилии очень известных деятелей театра, кино, литературы, якобы к этим приключениям причастных. Конечно, все это привлекало внимание слушателей, задавались уточняющие вопросы, «пускалась сплетня», или, как именовали мы сие действо по-французски, «бляга». Многие легковерные попадались на крючок, и, глядишь, через неделю от кого-нибудь можно было доверительно услышать расцвеченный собственными фантазиями, обросший множеством подробностей наш сюжет. И треп этот заводили мы не только в студии, а порой и на трамвайной площадке, едучи после лекций на спектакль в театр, где уже со второго курса занимали нас в массовках и платили разовые – тридцатку за выход – недурственное подспорье к невеликой студенческой стипендии.
Не могу удержаться и не привести здесь двух-трех сюжетов, один из которых, утверждаю совершенно ответственно, взбудоражил в свое время всю Москву. Я не раз слышал его от многих людей, абсолютно убежденных в подлинности событий, выдуманных нами.
Ехали мы на задней площадке переполненного трамвая мимо зоопарка. Именно тут Макс – он часто был закоперщиком наших розыгрышей – громко спросил меня: «Ну и как? Видел уже?» – «Ага», – ответил я, тут же включаясь в игру, не ведая, что будет дальше. «Любопытных-то много?» – «Еле протолкался к обезьяннику». «А хороша дамочка», – улыбнулся он. – «Великовата и в шерсти вся, но смотрится», – согласно вступил в беседу кто-то из наших, предполагая, что разговор пойдет о какой-нибудь горилле, раз уж зоопарк и обезьянник. Но гений Макса только набирал высоту. «Великовата! Да они же два месяца ремонтировали – крышу поднимали. Как-никак три метра». – «А груди чуть не до пупка висят», – радостно зафантазировал Литовченко – наш сокурсник-одессит, отличавшийся успехами среди представителей противоположного пола. Смущенный возникшей перед глазами картиной, я яростно ринулся на защиту нравственности: «Черт его знает – то ли человек, то ли обезьяна. Но все-таки неприлично, а вдруг человек?»
Доезжаем до Тишинской площади, здесь обычно выходит много народу. А тут, вижу, почти никто не вылазит, стоят, с независимым видом по сторонам поглядывают, а сами наш треп слушают. Ну мы и льем колокол дальше:
– А малыша ее видел?
– А разве она с детенышем?
– А как же! С десятилетнего парня, но ходить еще не умеет. Я когда пришел, он у матери на боку сидел, в шерсть вцепившись. И мордашка совсем человеческая. У мамаши обросла, а у него гладенькая такая, коричневая.
– Говорят, с Курильских островов их привезли. Там вроде и папаша был, но не дался, удрал в скалы. А и здорова была тетушка, одного пограничника просто пополам порвала – уцепила за ноги – и надвое.
– А может, все-таки дикий человек? Доисторический? Вполне могли они на необитаемом острове сохраниться. Или, считаешь, обезьяна?
– Антропологи утверждают – гоминид. – (Вот ведь какие ученые слова мы знали!).
– Слепая ветвь человеческого рода... Гомо грандиозус.
И так далее, и тому подобное... Слух этот пустили мы осенью сорок шестого. Так нам сюжет понравился, что повторили его как-то в училище, с еще более яркими подробностями. Года два нет-нет, да и доносились до меня отголоски «жуткой истории». Чуть ли не очевидцы находились. И когда много позже, уже в «исторически обозримые» времена, доводилось мне слышать и даже читать статьи про йети – снежного человека – все мне чудилось, что легковерные чуть не слово в слово повторяют измышленную нами легенду...
А как понравится такая байка, тоже сочиненная нашей гоп-командой? Привез, мол, Константин Михайлович Симонов своей Серовой из Америки в подарок отрез какой-то сногсшибательной ткани – самый «писк» моды. Она тут же в одно кремлевское ателье сунулась – вечернее платье шить. Дней через десять должны они были идти на прием к какому-то маршалу – вот и решила удивить Валентина Москву: все бабы от зависти полопаются. Торопила закройщика, чтобы успел к сроку. А у него и маршальская жена шила. Подобрала как-то лоскуток – откуда, мол, кому шьешь? Ну, закройщик, простая душа, все как есть и доложил. Прихватила маршальша образчик и ушла. Кому не известно, что военные дамы Валентину Серову недолюбливали, не могли ей простить, что так быстро забыла своего муженька, Героя, трагически погибшего? Уж не из-за нее ли он и погиб?
Является Симонов с супругой на прием. Платье на ней – закачаешься. Входят в гостиную, а там все стены той тканью обиты. Вставила маршальша фитиля выскочке! И ведь тоже спустя годы слышал от кого-то этот сюжет. Но, положа руку на сердце, сконструировали его мы – добрая половина подробностей мной самим выдумана.
Или вот еще один сюжетец, если не наскучило: он так и был записан мной лет двадцать назад, и назывался «Смерть под ножом хирурга». Коротенько перескажу, а то очень уж заболтался... Кучкуемся перед лекцией в вестибюле училища, возле раздевалки. Перехихикиваемся. Подходит та самая Галочка Когтева, с которой я после отрывок из «Женитьбы Белугина» играл. «Мальчики, посоветуйте какой-нибудь отрывок! – большая, красивая, но наивная до дурости. – Что-нибудь трагическое, современное. А, мальчики? Столько книг пересмотрела, ничего не найду». Как же, смотрела ты книги!.. Максим начинает: «Слушай, Егор, какая-то недавно пиеска была в журнале... Сдается, перевод с английского, – героиня – ну просто вылитая Галка. Господи, да как же она?» – «С английского? Что-то припоминаю. Постой, постой! Прогрессивный американский драматург... Густав... Точно! Густав Синдифёр! В каком же это журнале? Летом вроде...» – «Нет, еще весной. Там еще хирург-негр спасает эту девицу, миллионершу, она в него влюбляется, а ее папаша – против... Ага, вспомнил – «Смерть под ножом хирурга»!» – «Там вот эта сцена – их объяснение. Сила!» – «Трагедия». – «Ой, мальчики, в каком журнале?» – «То ли в «Октябре», то ли в «Звезде»... Нет, сдается, в «Новом мире»... Но точно – весной». «Ослабэлла ее зовут», – вспоминает Макс. – Пожалуй, Галке подошло бы. В ее ключе». Глазищи у Гали загорелись – черные, умоляющие: «Так где же она, эта «Смерть»? Ну же, мальчики!» А мы никак не можем «вспомнить». Галина – на крючке. Теперь не отвяжется. Следующая лекция по западной литературе. Читает Поль, тот самый, блестящий, умница. В конце лекции Галка поднимается: «Александр Сергеевич! Вы такую пьесу не читали – «Смерть под ножом хирурга»? – Она, волнуясь, начинает пересказывать наши враки: операция, негр-хирург, роковая любовь. – Такого прогрессивного американского драматурга – Густава Синдифёра?» – «Синдифёра?» – тянет Поль, вслушиваясь в слово. – «Ну да! А героиню зовут Ослабэлла». «Ах, Ослабела!» – пряча улыбку, косится профессор в нашу сторону. Мы еле сдерживаемся, чтобы не зареготать в голос. Тут и до Когтевой доходит. Она заливается краской и со слезами вылетает из аудитории. Курс веселится вовсю... И надо же – не может Галка долго таить зла. Глаза еще мокрые, но уже улыбается. «Ух, противный», – машет на меня рукой... Ну как было не откликнуться на ее просьбу и не подыграть ей в «Женитьбе Белугина»?!