ершего совсем еще молодым, не знаю, дожил ли до пятидесяти... Лично я ничего против Меламеда не имел, но когда он в подпитии появился за кулисами и принялся давать выпускникам какие-то глупейшие указания, приставать к девушкам с несусветными требованиями – подопечные мои занервничали. Чувствовалось, что он тут всем мешает. А ни Владимира Ивановича, ни Иосифа Моисеевича, ни нашего художественного руководителя Бориса Евгеньевича Захавы не было. То есть они были, но «вращались» в фойе. И ваш покорный слуга решил использовать свои прерогативы: набрался наглости и вполне вежливо обратился к нарушителю спокойствия: «Исаак Давыдович, будьте любезны – уйдите отсюда! Вы мешаете». Ну, он и взвился. Педагоги в нашей студии пользовались нерушимым пиететом, а тут какой-то мальчишка посмел ему, артисту и режиссеру, сделать замечание, да еще при всем честном народе! Сработало «письмо счастья»? Чем черт не шутит... Выдал я «Изе», как именовали его за глаза, свой текст, повернулся на сто восемьдесят градусов и пошел было по своим делам. Оскорбленный Меламед не нашел ничего лучше, как догнать меня и дать, опять же при всем честном народе, пенделя. Ясна ситуация? Это тебе не оплеуха Владимира Ивановича, для пользы дела приложившего мне «по шее», это было «оскорбление действием при исполнении»... Хоть и взрослый, но достаточно тщедушный Меламед тут же получил от меня по физиономии. Мы выскочили на лестничную клетку, он что-то кричал, брызгая слюной, а я прижал его к перилам и, заглядывая в провал, – как-никак пятый этаж, черный ход, – шипел: «Я тебя, сука, сейчас вниз сброшу! Понял?» Ребята оттащили нас друг от друга... Но вернуть обратно ничего уже нельзя было. Появился Захава. Бледный, донельзя взволнованный. Такой скандал!.. Правда, посторонних вроде не было, но ведь на чужой роток не накинешь платок. Занавес открыли, спектакль доиграли. Собрали декорации, реквизит. Все смотрели на меня сочувственно, но с каким-то осуждением. Как же это ты?.. Дня три в студии все оставалось как прежде. Никто о происшествии не заговаривал, администрация не вызывала. Но я ходил как в воду опущенный. И не зря. На доске приказов, где еще так недавно красовался приказ о моих благородных подвигах, появился другой: Меламеду объявить строгий выговор, лишить его права заниматься со студентами «мастерством актера»... а меня за случившийся инцидент отчислить из училища. Крах всем мечтам, конец жизни... Первое «черное пятно» в моей безупречной биографии. Все понятно. Все правильно. Наказать Меламеда, выгнать его прочь – значило бы действительно лишить его жизни. А наказать его так, как было объявлено в приказе, и оставить без внимания то, что совершил я, – тоже невозможно. Протестовать – не выходило. Да и кто я такой? Слава богу, скандал не получил огласки, слава богу, все шито-крыто. Пятно на студию не легло. А мне помогли. Во-первых, разрешили сдать все за третий курс, только по мастерству не аттестовали. Во-вторых, путем закулисных переговоров перевели в Московское Городское театральное училище. Правда, снова на третий курс. Я терял год, но не лишался актерского диплома... Обо всем этом узнал я уже в середине лета, а до того теплилась еще надежда, что разрешат вернуться. И Галина Григорьевна Коган – наш завуч, и Владимир Иванович, и сам Захава разговаривали довольно сочувственно, однако что-то не позволило им восстановить справедливость. Боюсь, именно судьба Исаака Давыдовича. Нигде, ни при каких беседах не упоминалось, что был он пьян. Несдержан, да, но и я не смел так реагировать... Конечно, не смел. И, пожалуй, замечания не следовало ему делать. Мог бы прибегнуть к помощи более авторитетных товарищей. Однако фискалить приучен не был. Так бесславно завершилось мое пребывание в лучшей, как не только я считал, театральной студии страны. До сих пор встретишь, бывает, прежних однокашников – а мы сильно изменились за сорок лет, минувших с тех пор, порой не узнают, но стоит намекнуть, дескать, я тот самый Егор, что подрался с Меламедом, – немедленно вспоминают и меня, и событие то экстраординарное.
А пока шло лето, и полная неопределенность. Знакомые ребята затащили в самодеятельную студию. Тут собирались разные театральные и околотеатральные люди – молодые, самолюбивые, считавшие себя в силах перевернуть рутинный мир сцены. Напомню, шло лето сорок восьмого, до появления, трудного появления и признания театра-студии «Современник» – первой ласточки обновленного искусства театра – оставалось еще добрых лет пять, но необходимость его рождения уже носилась в воздухе. Кое-кто из тех, ночами репетировавших в какой-то школе «Клопа» Маяковского, стал впоследствии костяком будущего «Современника». Я не оправдал доверия. Недели две выдержал и перестал туда ходить. Уехал на дачу. Тем более, что с МГТУ все наладилось. А ведь до сих пор грызут сердце мысли: неужто не было потенций? Неужто вера и подвижничество этих людей – а ведь многие из них уже играли в московских театрах, учились на последних курсах студий МХАТа, Моссовета, того же Щукинского – неужто любовь их к театру была сильнее моей? Выходит, так. Ну что ж – «поделом вору и мука». Значит – слабак. А они добились-таки своего. Выдюжили.
Это лето и еще в одном оказало косвенное влияние на мою дальнейшую судьбу: в студии была военная кафедра, и мы, допризывники, должны были в каникулы отправиться на военные сборы, на сорок, кажется, дней, после чего нам присваивалось звание «младших лейтенантов», и призыву очередному мы уже не подлежали. Офицеры. Обученные. Командиры взводов. А так как я был из училища отчислен, никто меня на сборы не пригласил. И пришлось мне в свое время идти в армию «рядовым – необученным» и потерять еще три года, что совсем в итоге развело меня с театром. Вот как одно мгновение может переменить судьбу, довольно явственно намеченную.
Вспоминать здесь о годах учебы в МГТУ не хочется. Все было довольно рутинно. По общеобразовательным предметам читали нам те же профессора, что и в Вахтанговском: Поль, Симолин, Можаровская. Даже тот же Галаган ставил танцы и тот же Немеровский – фехтование. Но «мастерство» вели совсем другие люди. Не когорта, обладавшая единой школой, едиными эстетическими требованиями, а разные, пусть и неплохие актеры, прирабатывающие здесь к своей не слишком высокой актерской зарплате. Не хотел бы обидеть их память, потому и не буду называть. Может, для кого-то из моих товарищей по МГТУ они и были «учúтелями», объектами для веры и поклонения. Для меня – не стали. Все сдавал, получил свой диплом – «бумажку», был на хорошем счету, но не лежало сердце, не высекались искры.
Одно из самых памятных за это время событий все же опишу. Оно не имеет отношения к учебе, только к моему характеру – лезть в не обязательные для себя дела. И если уж влез – <непременно> доводить до конца. На партийной и комсомольской организациях МГТУ лежала обязанность помогать агитпункту. Но кому-то пришла в голову мысль собрать детишек избирателей и поставить с ними в день выборов спектакль. А что? Сцена своя, участок – рядом, детишки к театру привычные: учились мы и агитировали в том же здании, где играл Театр Революции (впоследствии имени Маяковского). Мы, студенты, бегали туда на массовки, так что смею утверждать, что играл на одних подмостках с Бабановой, Штраухом... Ну и детвора здешняя, конечно, приобщалась к театру с малолетства, сам, как вы помните, рядом с театром рос...
Труппа самодеятельности под руководством автора, постановка "Золушки"
Девицы-второкурсницы горячо было взялись, но так же скоро и увяли. Собрали ребятишек раза два, выбрали пьесу «Золушка», обнадежили своих подопечных, но даже ролей не успели распределить. Недосуг всё. Мы их – на комитете: я уже не секретарствовал, но в комитет комсомола меня все-таки выбрали. Позор! Идешь вечером с занятий, а у подъезда толкутся неприкаянные детишки, высматривают своих «руководителей». Велел инициативной группе в ближайший день созвать исполнителей, познакомился с ними – большинство девчушки, лет с восьми и до тринадцати. Как с ними роли распределить? Ну там мачеха, сестрицы, фея, королева, дамы на балу, даже гномики, мыши, – есть кому играть. А принца? Короля, отца Золушки, танцмейстера, кучера – где их взять? Два-три замурзанных первоклассника – и все «мужское поголовье»... Это тебе не самостоятельный отрывок сыграть. Спектакль. Выход нашли: затурканного старика-отца и кучера играли у нас настоящие мальчишки, а вот принца и остальных – девицы постарше. Роль Золушки счастливо вручили дочурке нашей дворничихи, жившей с многочисленным семейством в сторожке, во дворе училища. До сих пор стоит в глазах эта затюканная малышка – черненькая, вечно замурзанная, но такая счастливая, что дали ейглавную роль – и она не подвела. Не знаю ее дальнейшей судьбы, но вправду горел в ней огонек. Так искренна была, наивна, трогательна. И двигалась прекрасно, и с принцем, кстати, тоже девочкой не без божьей искры, замечательно танцевала... Костюмы и всякие «волшебные» атрибуты ребята мастерили с нашей помощью, кое-что подкинула наша костюмерная и гримерная – парики, бороды, локоны. «Музыку» кто-то из студентов делал, декорации – мне помогали. В общем, справились всем миром. Канцелярия и профком даже какие-то деньги выделили на подарки нашим артистам. И получилось! Часов в пять участок наш голосование закончил, избиратели уже давно получили пригласительные билеты, во всех подъездах висели наши афиши, билетерами и контролерами тоже были наши ребятишки, не получившие ролей, но хотя бы таким путем приобщенные к действу.
Труппа самодеятельности под руководством автора, постановка "Золушки" (в сер. заднего ряда, в галстуке). На об.: "Весна 1950 г."
Аншлаг полный. Овации, вызовы – все как у взаправдашних. И актеры, и родители их были счастливы. А дня через два пришла ко мне делегация: нельзя ли повторить? Мол, не верят нам в школе, что мы спектакль в настоящем театре поставили. Снова рисовали афиши, снова писали билеты – пришли одноклассники. И вновь успех. До самого окончания училища, когда проходил я по Герцена и Собиновскому переулку, где было МГТУ, улыбались мне незнакомые взрослые и приветливо здоровались детишки. Малость, но приятно. А на доске приказов красовалась благодарность от администрации и избиркома.