Из сгоревшего портфеля (Воспоминания) — страница 51 из 64

Весной отыграли мы дипломные. В МГТУ московские режиссеры не заглядывали. Рангом ниже. Меня пригласили в Рязань. Но об этом в следующей главке.

Вертер был. А Лотта?

Пожалуй, эта главка выпадает из привычного течения моей исповеди, подчиненного хронологической канве; она как бы итог размышлений и желаний отрочества и юности, закончившихся в пятидесятом году с получением актерского диплома. Уж не знаю, что подмывает меня суммарно поведать здесь о различных своих «влюбленностях», зачастую настолько мимолетных и кратких, что я и имени своих «предметов» не помню. Но мысли о любви, хочешь не хочешь, крепко занимали меня в юности. Уверен – не одного меня, хотя говорить об этом не принято. Но как бы смел называть я исповедью эту свою писанину, умолчав о том, что волновало, бередило душу, заставляло и ликовать, и горевать, пусть еще не глубоко, но искренне, писать стихи, фантазировать – то есть как-то влияло на становление того, что и поныне составляет мою сущность. Убежден – отношение к противоположному полу занимает в нашей человеческой жизни куда большее место, чем мы считаем, оказывает огромное влияние на людей от самых их истоков, как бы мы ни пытались скрыть это от самих себя, а тем более от посторонних, как бы ни стремились не обращать на эти отношения особого внимания. Однако не помнить, что заставляло тебя поступать так или иначе, может, в самых на первый взгляд незначительных, мелких, бытовых ситуациях – нельзя. Так, скажем, мое замечание Меламеду, оказавшее такое влияние на дальнейшую судьбу, если разобраться в первопричинах, вызвано было не только желанием оградить дипломников за кулисами ВТО от не в меру ретивого пьяненького человека, но и тем, что среди артистов была девушка, которая мне нравилась, и не покрасоваться перед ней, когда представился случай, я не сумел. Да и самая моя помощь четверокурсникам в определенной степени вызвана была этим обстоятельством – возможностью видеться, общаться. Пусть между нами не было сказано ни единого слова.

Поэтому, заканчивая рассказ о студенческой поре, о завершении юности – следует подвести итог и тогдашним моим любовным переживаниям. Постараюсь написать здесь обо всем, что было, предельно откровенно, понимая, что выворачивать себя наизнанку – неприлично, что есть у человека такие интимные уголки, о которых даже самому себе зачастую стараешься не говорить. И все-таки поверьте моему стремлению ничего не утаивать, не приукрашивать в рассказе о том, что было со мной, уже не подростком, уже человеком лет семнадцати – двадцати двух. О некоторых своих желаниях и переживаниях я уже писал выше, о чем-то намекал, боюсь, что будут тут и повторы, но уж очень хочется свести, связать в один узел, осмыслить все это раз и навсегда. Я уже неоднократно пытался убеждать читателя, что мне всегда было свойственно некое преувеличенно романтическое отношение к любой чем-то обратившей на себя мое внимание девушке, что нравственный закон: «Умри, но не дай поцелуя без любви!» с отрочества руководил мной. Так ли это? Ведь сны приносили горячие телесные образы, бесстыдные мужские сны, ведь, пусть и с ощущением некоторой неловкости, но рассматривались картины с изображением обнаженного женского тела, ведь жадно слушались рассказы «многоопытных» приятелей... И разные девушки встречались в юные годы. Боюсь, что некоторые из них недоуменно относились к моим нравственным постулатам, хоть я их и не прокламировал. Может, сам я был не слишком завидным объектом для встречного чувства, но все-таки пытались «покорять» и меня, и, конечно, недоумевали, почему я не желал идти навстречу. Какой-либо неуверенности в себе, в своей мужественности, у меня не было, никаких подобных комплексов, а вот уверенность в том, что та или иная девушка – то единственное, что необходимо мне раз и навсегда, «на всю жизнь», что Любовь (видите – даже с большой буквы!) бывает лишь раз в жизни, что она обязательно придет, эта уверенность продолжала существовать и, как мне кажется, воплотилась, хотя и много ошибок предшествовало сему свершению. Думаю, этот психологический постулат до определенной степени ощущался и моими возлюбленными, не позволял им верить в меня, в мое постоянство, в мою самостоятельность. Посему наши разрывы не вызывали трагедий, и оставались мы друзьями, или по крайней мере встречались впоследствии без особой неприязни друг к другу.

Но к фактам. Читателю уже известно имя Фаи, черноглазой брюнетки, укладывавшей на голове пышную угольную халу. Викторова приятельница Полина ввела ее в нашу компанию с целевым назначением: в подружки Егору. Никто, конечно, не обуславливал, но так предполагалось, пусть негласно. Фаинка приняла правила игры и поглядывала на меня достаточно ласково и заинтересованно. С весны до осени суматошного сорок пятого мы с ней встречались. Пусть и не очень часто. Гуляли. Провожал к черту на рога – в Михалково, за Соколом – в те поры самый край Москвы. Целовались... Но не нужна она была мне, не тосковал, не стремился встретиться, не «не мог без нее жить». Нравился ли я ей? Пожалуй. За отсутствием более серьезного поклонника. Помню, как-то в Тимирязевском парке взял я ее на руки, чтобы перенести через лужу, разлившуюся поперек дороги. Она прильнула ко мне, обнимая за шею, закрыла глаза и часто, жарко задышала. И мне стало вдруг тепло-тепло, нежно-нежно. Но лужа кончилась. Опустил я ее на твердую землю, и краткое наитие прошло, улетучилось. И не возникало желания вернуть его. Встречи становились все реже и реже. Фая, кажется, поступила в текстильный институт, интересы разные. И мы к октябрю беспечально и навсегда расстались. Чуть ли не в ту же пору нравилась мне Ася, тоже уже упомянутая выше. Девушка совершенно иной внешности, интересов, характера... Помните? Имя дурачку нравилось... Была в нашем классе экстернатском еще одна особа – старше меня на год-два, может, даже и с женским опытом, кто знает. Ухаживания мои принимала благосклонно, разрешала провожать себя, жила где-то возле Центрального рынка, Цветного бульвара, Трубной площади. Каюсь, не помню ни имени, ни фамилии – сохранилась лишь аббревиатура КЛВ, которой, в подражание Лермонтову, именовались стихотворные послания, ей посвященные.

Кончились наши отношения, не успев начаться, предельно прозаично и к тому же по моей инициативе, вернее, отсутствию таковой. Стыдно признаться, но как-то раз, провожая ее из экстерната, пробродил я с КЛВ добрых часов шесть – дотемна. Язык, как вы понимаете, был у меня «без костей», вечер теплый, в экстернате уже экзамены на аттестат начинались... И вот чувствую: ежели не облегчу мочевой пузырь – лопну! Сказать же о своей нужде, даже как-то намекнуть – смерти подобно. Наконец отвел ее к дому, стоим в подворотне. Никак КЛВ не уходит – у нее вход со двора. Топчется, ждет чего-то. Вероятно, должен я был ее поцеловать, но, поверьте, было мне не до этого. На счастье, в подворотне ямина, залитая водой. Притворился, что нечаянно – оступился и... сел в лужу. КЛВ охает, тянет руку, пытается меня поднять, помочь, а я блаженно делаю свое дело: все равно мокрый. Пригласила к себе: как же ты в таком виде пойдешь? – Ничего, доберусь. Темно. Тепло... Больше не напрашивался провожать.

А когда сдавал конкурсные в Вахтанговское, познакомился еще с одной девчонкой. Даже лица уже не помню, ее после третьего тура отчислили, не приняли. Симпатичная такая, худенькая, жила где-то под Москвой. Ну ведь знаете, как это случается – потянулись друг к другу, толкаясь у экзаменационных дверей, разгово рились, пошел провожать на станцию. У закрытого вагонного окна начал беззвучно, лишь артикулируя, произносить какие-то слова. «Что? Что? Не понимаю!..» Приоткрыла окно. «Читай чеховскую «Шуточку»!» Через день-два снова встретились. «Прочитала»... Но третий тур бедняга не прошла и больше в студии не появилась... И вся любовь...

Прямо – Дон Жуан, прямо Казанова какой-то...

А ведь все эти годы – с сорок шестого и, пожалуй, до самой армии, – считал, что серьезно влюблен в Машу Каверзневу – в ту подружку троюродной сестры Маришки, что приезжала ежелетне к нам в Крюково. Девочки успели кончить школу, Маша поступила в медицинский. Летом дружили, но зимами почти не виделись, разве что несколько раз в консерватории на абонементных концертах. Пару зим всем крюковским обществом слушали там Чайковского и органную музыку в исполнении Гедике. Серьезная была девочка, умная, крепенькая, из старой московской интеллигентной семьи. Ее младший братишка стал известным телекомментатором и трагически погиб, заразившись в Афганистане какой-то смертельной болезнью – но это случилось уже лет сорок спустя... Маше писал и из Рязани, и даже из армии. Отвечала, но все суше и реже. А потом и совсем прекратили мы переписку. Узнал от Маришки, уже вернувшись из армии, что вышла она замуж. Да и сам к тому времени был уже женат... А вот помню ее и свои мечты, к ней обращенные. Даже старшую дочь ее именем назвал, и героиня первого моего романа, сгоревшего в крюковском пожаре, так и не дописанного – «Идущие рядом» – звалась Марией.

У себя на курсе, кажется, ни в кого не влюблялся. Одна из сокурсниц – Люба Мандрыкина – она к сорок пятому успела уже окончить педвуз где-то в Саратове или Воронеже, та самая Люба, что уговорила меня подыграть ей в отрывке из «Василисы Мелентьевой», снимала угол в недалеком от студии арбатском переулке, и мы иногда ходили к ней домой репетировать. Дочь квартирной хозяйки Галя Сокальская, студентка-медичка, отнеслась ко мне внимательно и дружественно. Вспыхнула и быстро угасла между нами «любовь», а вот ее одноклассница и приятельница Ада стала предметом моих интересов на куда более долгий срок. Это им – Гале и Аде – рассказывал я анекдоты у Новодевичьего, побив все собственные рекорды. Ради «покорения» Ады пустился я в одно не слишком честное занятие. В не очень большой общей тетради принялся вести дневник, фальсифицируя записи, начав со знакомства с Галей (Ада, конечно, знала о наших отношениях), сочинял историю своей увлеченности Адой, задним числом исписывал под вымышленными датами целые страницы, как бы переводя в сегодняшний день не столь давно приключившиеся события, намекая на все более возгоравшееся во мне чувство. И вручив девушке к лету сорок шестого это сочинение, скрылся с ее глаз до самой осени. Думаю, она ничего против меня не имела. Напротив. Но при последующих встречах разговора о «дневнике» не возникало. Не ей же начинать, а я молчал.