В ролях
И все-таки – десять ролей. Десять обличий, десять разных костюмов, жизненных ситуаций, ритмов. Ежедневные спектакли. Профессионализация... если не исхалтуривание. А тут еще конфликт с начальством. Серьезный конфликт, истоки которого в обмане, которым встретил нас с Надей театр, а развитие... развитие в неприятии тех «творческих установок», типа пресловутой «грации социалистического реализма», что вешал нам как «лапшу на уши» Верховский, оказавшийся не только болтуном и пьяницей, но совершенной бездарью, которая не только в те времена, но и на протяжении всей дальнейшей жизни постоянно встречалась мне в командном эшелоне. Закономерность? Не удержусь, скажу несколько слов, пусть эти рассуждения и общее уже место, уже тривиальность, однако столько тяжелых и унижающих «открытий» связано у меня с познанием сей банальной истины, что необходимо облегчить душу. Впервые столкнулся я с этой административной тупостью еще в Куртамыше, когда инструктор-цензор усмотрел в моей песенке «потрясение основ» и запретил ее исполнение. Тогда я еще не обобщал, не придал значения: что значит один тупица на фоне такого «либерального» секретаря райкома? Потом, уже в Москве, познакомился с «шестерками» с Лубянки, которые передавали меня из рук в руки, задавали однообразные вопросы, не очень-то их в действительности занимавшие. Несколько последующих лет бог меня миловал – вокруг были люди интеллигентные, пусть, по моему разумению, не всегда справедливые, но и своих вин отрицать не приходилось. А в Рязани – начал понимать существо дела. Как такой Дадерко мог очутиться на посту директора театра? Недалекий, трусливый шакал, но наверняка готовый служить «верой и правдой». Не в этом ли суть? Начальнику областного отдела культуры, посаженному на пост не за какие-то особые заслуги в области вверенного ему служения, а просто переведенному с повышением в Рязань – был человек райкомовским работником по идеологии, чем-то «показался» начальству, и – зав. отделом (не помню ни фамилии его, ни лица, помню только ощущение недалекости, незнания, как нынче говорят, «некомпетентности», в том, что такое театр), – Дадерко такому деятелю очень даже был с руки: смотрел в рот, своего мнения ни о чем не имел, был послушен и всегда лоялен. А Верховский? Может, и было что-то у этого человека за душой, но давно уже потонуло в водочке, и основным содержанием жизни нашего главрежа сделалось желание удержаться на завоеванных позициях – думаю, что он понимал: выше уже не прыгнешь. Мог подойти к тебе на улице и запросто предложить – «демократ»! – «Как насчет ста грамм? У меня закусь есть», – и вытащить из кармана пиджака сморщенный соленый огурчик в доказательство. О том, каким он был режиссером, я уже писал. Кое-кто, в надежде на рольку, – а роли-то распределял Верховский – угощал его. Каюсь, и я разок не удержался, – в самом еще начале карьеры – повел начальство в павильон, и раздавили мы чекушку под соленый огурец. Сообразив, что каши со мной не сваришь, особенно после скандала со ставками, пытался он купить меня намеками и обещаниями поставить в следующем сезоне «Из искры...», – мол, сыграешь молодого Сталина – верняк на заслуженного! После Жевакина и Мити мне посулили даже повысить категорию, показывали проект приказа, посланного якобы в отдел культуры на утверждение. Этим хотел Верховский заткнуть мне рот: проходила кампания по выборам в местные советы, и на роль депутата горсовета собирались выдвинуть его жену Романычеву, актрису нашего же театра. Женщина лет сорока, на голову выше мужа, несколько солдафонистая, с затравленными глазами и длинным худым носом, была она вполне профессиональной актрисой, на роли «молодых героинь» не претендовала – габариты не те, – но вела себя высокомерно, вызывающе. Особенно раздражало нас, молодых, что, пользуясь своим положением, в финале «Аттестата зрелости» Романычева смывалась со сцены задолго до окончания спектакля. Выпускной класс (она играла классную руководительницу) собирался на Воробьевых горах, отмечая успешную сдачу экзаменов, – шутки, смех, песни, танцы... Ее последняя реплика звучала где-то в середине сцены, больше слов у нее не было, и она бочком удалялась за кулисы разгримировываться. Мы считали такое – нарушением театральной и человеческой этики, устраивали вокруг нее хороводы, чтобы не дать ей удалиться, но она все равно улучала момент и исчезала. Заговорили на собрании – как с гуся вода... Сделал ли, нет ей замечание муж и режиссер, не знаю, но все осталось по-прежнему.
И вот на предвыборном собрании, куда прибыли и начальник отдела культуры, и представитель горкома, – мы, комсомольская группа, решили дать бой – отвести кандидатуру. Напомню: шел не восемьдесят девятый – пятьдесят первый год! Наивные дурни, не понимали мы, чем может грозить нам демонстративное нарушение неразрывного единства блока коммунистов и беспартийных... А может, не придавали значения. И если нашей администрации возможность бунта была известна, наушников хватало, да мы и не скрывали своих намерений, то на «представителей» наглость наша подействовала, как взрыв бомбы. Выступить пришлось мне, я аргументированно доложил соображения комсомольской группы, говорил что-то о гражданской этике, о нашем недоверии: в советы – лучших! – и предложил «альтернативную» кандидатуру: одного из старейших актеров театра – местного, давно вышедшего в тираж, явного подлипалу. Но ведь – старожил! Ведь играл в ТЮЗе еще до войны, и с фронта вернулся в родные стены (на фронте он не был, но медаль «За Победу над Германией» имел). Скандал! Собрание прервали. Меня срочно поволокли в кабинет директора и принялись обрабатывать. Пугали, убеждали, призывали не выносить сор из избы. Каюсь, после перерыва посоветовался с ребятами, и мы решили свою «кандидатуру» снять, а от голосования воздержаться. Может, это и спасло нас от «оргвыводов», или верхушка побоялась, что, выйдя за пределы театра, конфликт отзовется и на их судьбах?..
Однако события шли своим чередом, до обкома партии что-то докатилось, и нас, – весь коллектив, вернее, актерский состав, – вызвал на совещание второй секретарь обкома... Случай, мне кажется, в те годы – беспрецедентный! Предстояло обсудить «положение в театре», и на меня, как на «возмутителя спокойствия», пала обязанность выступить с содокладом. Горком ВЛКСМ, спасибо, поддержал нас, горкомовцы были в курсе дела, они-то и стукнули в обком...
До сих пор не могу понять, почему меня просто-напросто не замели, не состряпали какого-нибудь дела? Ведь попытки были. Какую-то несусветную ложь по моему адресу понес тот самый старичок-актер, коего комсомольцы пытались выставить кандидатом. Уж такое разлюли-малина, что даже не помню существа с «врагами»?
В ролях
Поверьте мне, уважаемый читатель! Гарантию того, что ничего я не преувеличиваю, не привираю, что все рассказанное – не дань моде и современной «гласности», <даст> первый мой читатель, жена. Она слышала эти сюжеты много лет назад, еще до времен «застоя», была знакома с некоторыми заметками, делавшимися по горячим следам, теми, что сгорели ранней весной семьдесят шестого на даче в Крюково. Она-то уж не разрешит соврать... Бог ли меня миловал, или действительно опротивело всем пустобрехство Верховского, лепетавшего «основной» доклад? Отсутствие у него каких-либо аргументов, способных опровергнуть наши претензии? Так или иначе, но Дадерку с треском выгнали, объявив строгий с занесением, а главный режиссер получил нагоняй, каялся и плакался. Мы ходили героями-победителями. Особенно поддерживал нас Галачьян – второй режиссер. Вероятно, рассчитывал получить место главного (мы тогда об этом не думали). Вернее же всего, успех наш состоялся, потому что до периферийной Рязани еще не дошел курс на завинчивание гаек, действовала послевоенная эйфория какой-то справедливости. Больше ничем объяснить не могу... Впрочем, «письмо счастья» сыграло со мной свою очередную шутку. Подошло время призыва. А так как я состоял на военном учете в Рязани, то и получил повестку. Никаких отсрочек мне не полагалось. (Надо же было дурню выписываться из Москвы – ни комнаты, ни права жить дома...) Пошел к военкому. Выслушав меня, дескать, нельзя ли в интересах дела отсрочить мой уход в армию до осени, – предстоят гастроли, а на мне четыре главных роли, да еще участие в нескольких других спектаклях (это Галачьян меня научил), – военком заявил: если театр официально обратится, он не против. Положение и вправду было почти катастрофическое: кому играть? Как быть? Ведь в мае уже начинались гастроли по области, заказаны афиши, разработан порядок спектаклей и т. д. Директора сняли. Верховский находился в прострации. Галачьян убеждал меня, что все будет в порядке – сам ходил в военкомат. Я спокойно продолжал играть спектакли, хотя мне полагалось десять дней отпуска перед призывом для устройства личных дел. Лишь на несколько часов приехал в Москву,рассказал обо всем маме. На всякий случай связалась она с каким-то своим бывшим сослуживцем по камышинскому театру, работавшим администратором Центрального Театра Советской армии. При театре была команда, куда брали молодых профессионалов-актеров на время прохождения службы. Они и рабочими сцены были, и в массовках участвовали, а если повезет, то и эпизоды получали – не отрывались от сцены, от профессии. Администратор заверил, что дело вполне осуществимое: пошлют вызов в рязанский горвоенкомат, и вопрос решится сам собой.
Короче, говоря, «позвала меня Родина», как обещал в сорок четвертом полковник из пятого отдела в ответ на мое письмо вождю. А у меня не было уже никакой нужды, никакого желания «исполнять свой священный долг». Тем более, что за годы учебы на военной кафедре в Щукинском училище прошел я полный курс на звание младшего офицера – командира стрелкового взвода, был подготовлен и к владению оружием от автомата до пулемета, читал карту, изучил кое-какие начала тактики. Но документов никаких: рядовой-необученный.
За день до явки «с кружкой-ложкой» зашел к военкому узнать, как дела, стричься ли мне наголо и прочее? Он меня огорошил: «Говорили мы с театром вашим, с главным режиссером беседовали, – утверждает, что ТЮЗ без вас преспокойно обойдется. Есть замены и прочее. Так что будьте любезны з