Из сгоревшего портфеля (Воспоминания) — страница 57 из 64

жена у меня в семье главная – Белла Иосифовна Залесская (18 октября 1928 – 31 августа 2005), моя мама, славилась железным характером и прочими якобы не свойственными женщинам волевыми чертами, некоторые из которых мне удалось унаследовать. Если бы ей довелось посетить сей мир «в его минуты роковые» не в детстве, а чуть позже, наверняка проявила бы себя каким-нибудь героическим образом, а так пришлось довольствоваться работой в Союзе писателей в качестве консультанта по литовской литературе (с этими обязанностями она справлялась великолепно) и ролью главы семьи.

Никаких дополнительных сведений про семью Нахмана Доктора и Дины Резниковой, а также о Шмерле Докторе я пока не нашла, – очевидно, плохо искала.

Зная, что предки происходят из Германии, я, в юности не чуждая антинаучных измышлений, одно время приписывала легкость, с которой давался мне немецкий (как будто не учишь, а вспоминаешь), «генетической памяти» или даже фокусам реинкарнации, пока не сообразила, что дело в идише, на котором часто говорили между собой бабушка с дедушкой – мамины родители. Обучать меня этому языку явно считалось излишним, но в подкорке он тем не менее засел.

Макú – партизанская часть французского Сопротивления во время Второй мировой войны.

Роберт Куковец – в интернете об этом достойном человеке находим только краткую информацию «викимедии» с датами жизни (1910–1945) и фотографией, ссылку на статью Z. Levntal «Medicinski glasnik» за март 1953 г. на «unidentified language» – словенском, надо понимать (самой статьи нет), а также упоминание в одной из статей Майи Кофман (о ней ниже): «Двоюродный брат моей мамы Роберт Куковец погиб, участвуя в югославском партизанском сопротивлении».

«Из тех медиков, кто был известен еще до эмиграции, можно назвать Клару Наумовну Куковец, боровшуюся с холерной эпидемией в Баку, и врача-гинеколога Константина Михайловича Мазурина, известного также как предприниматель, музыковед и поэт». (Из интернета. Ссылка: М. М. Горинов. Российские врачи-беженцы в королевстве сербов, хорватов и словенцев / Югославии (1918–1946): Микросоциологический анализ. – В сб.: Русское зарубежье и славянский мир, Белград, 2013. С. 225). Тетю Клару я видела в раннем детстве пару раз, когда она приезжала, но, в общем, ничего о ней не знала, в том числе ни про какую эпидемию в Баку.

Папину маму Татьяну Наумовну, «бабу Таню», я помню хорошо. Кстати, что это за имя – Таня, Татьяна, – для девочки из правоверной еврейской семьи, я не понимаю, имя явно переделанное, так же как ее сестра Эстер стала Настей, а баба Рая из Рахили Вульфовны – Раисой Владимировной, но это было известно, а про настоящее имя бабы Тани никакого разговору не было и даже тут не написано. Общались мы мало и, кажется, никогда с глазу на глаз, но она производила впечатление. Длинная, худая, как жердь (в отличие от бабы Раи, маминой мамы, кругленькой и уютной, которая меня вынянчила), она вырастала дождливым вечером на пороге нашей дачной веранды, неразрывно связанная со старой трамвайной дверью, покрытой аппетитными квадратными чешуйками облупившейся коричневой краски (ну, у нас стояла дверь от списанного трамвая – по-моему, самое время заметить, что я «пишу эти строки» в Вильнюсе на улице Трамваю, Трамвайной, хотя никакого трамвая в городе не было и нет). Это считалось как-то стрёмно, и меня тотчас же укладывали спать. Баба Таня, очевидно, приходила поговорить, ей было тоскливо вековать в темной сырой избушке в углу участка, которую ей выстроил папа, – перенес, пронумеровав бревна, из деревни и сложил заново. У нее был крючковатый «орлиный» (слово из той поры и ассоциируется именно с нею) нос, черные глазищи, стриженые седые до желтизны волосы и грудной хриплый голос, тоже какой-то «орлиный». Не помню, чтобы она когда-либо улыбалась или смеялась. Она была неудобная, не вписывалась, торчала посреди мира, как несгибаемый бестужевско-плехановский гвоздь, в своей темной хламиде и неизменной драной коричневой вязаной шали на острых плечах, и наверняка разговоры, которые она хотела вести, например, с дедушкой Иосифом Львовичем, маминым папой, о политике, мне слушать не полагалось. По своей воле я в ее избушку никогда не лазила, там была вечная ночь и сидели в потемках баба Таня и с ней баба Аня, младшая сестра, практически без речей, тоже худая, но маленькая, с огромными глазищами и следами былой красоты – по фотографиям видно, какой ослепительной породы были девицы Доктор. Приезжали мы к ним и в Москве, они жили в полуподвале то ли в Сверчковом, то ли в Армянском переулке (могу путать с жилищем других двух старушек, сестер бабы Раи: тети Любы и тети Лизы), там тоже был полумрак, кутанье в шали, две пары черных глазищ и множество писем с красными и синими марками с оленем, каковые марки мне позволялось забирать. Помню, как приезжала тетя Клара из Югославии, очень похожая на своих сестер, мы все собрались у нас дома на Малой Грузинской и фотографировались на память (год 1966, 1967).

Под конец жизни баба Таня сошла с ума, она норовила сбежать из своей избушки в скользкую дождливую ночь, упасть, завалиться в кювет, надо было не выпускать ее, не забывать запирать калитку. Меня старались от этой проблематики оберегать. Но как тут убережешь, когда, закрытая в избушке, она могла всю ночь неутомимо кричать своим клекотом: «Юра! Юра!», и папа не выдерживал и сам убегал в ночь. В детстве это не казалось так страшно.

«Осенью 1906 года на Высших женских (Бестужевских) курсах открылся третий, самый проблематичный для власти факультет – юридический. (...) В январе 1905 года грянула революция (...) Среди важнейших вопросов внутренней политики, которые замалчивались правительством, находился вопрос о допуске женщин к юридическому образованию и последующей практической деятельности в сфере юриспруденции (...) Была созвана специальная комиссия, <которая> признала важность допущения женщин до юридического образования. (...) на юридический факультет женщины шли главным образом, чтобы получить те основы общего образования, которые необходимы для участия в общественной и политической жизни, а также из особого интереса к теоретическим проблемам. Ведь о каком-либо практическом применении специальных юридических знаний не было и речи – путь к профессиональной деятельности был закрыт. (...) Норма первого приема на юридический факультет была велика, но далеко не все ходатайства о приеме были удовлетворены. Такой наплыв желающих изучать юридические науки объясняется тем, что на этот новый факультет шли не только для того, чтобы изучать право, а чтобы приобщаться к основам общественной жизни. (...) Большинство юристок-бестужевок были приняты в сословие адвокатов в качестве помощников присяжных поверенных». (С. А. Красинская-Эльяшева, А. И. Рубашова-Зорохович. Юридический факультет. – В сб.: Санкт-Петербургские высшие женские (Бестужевские) курсы, 1878–1918. Л.,1973. С. 148–163).

Тетю Раю (Раису Булгакову) помню по даче, она была такого же типа, как моя баба Рая – кругленькая и уютная, у нее был внук Борька, белесый не вредный пацанчик моего возраста, с которым мы по детству водились. Однажды раздразнили их собаку Ахилла, здоровенного лохматого колли, так, что он сорвался с привязи, кинулся на меня, повалил и, кажется, укусил, и я с тех пор собак опасаюсь. Помню, между прочим, и старожила дядю Володю, то есть при упоминании о нем в мозгу возникает слабая картинка – худой старик в каракулевой шапке-колпаке, но тогда все носили такие колпаки.

Добржинский Гавриил Валерьянович (1883–1946, в папином написании Добружинский Гаврила Валерьянович) – писатель. Родился в Вольском уезде Саратовской губернии, работал сельским учителем, в 1899 некоторое время сидел за чтение крестьянам запрещенной литературы. Учился в Московском ун-те на медицинском факультете, участвовал в революции 1905 года, в боях на баррикадах Пресни был ранен в голову и ослеп. Был выслан в Архангельск, затем в Астрахань (в ссылке зарабатывал плетением сетей и корзин). С 1911 жил в Саратове под надзором полиции. Во время гражданской войны был на польском фронте, служил в политотделе 1-й и 4-й боевых и 2-й трудовой армий, печатался в газетах «Красный боец» и «Красный воин». В 1920–21 работал в Санпросвете Наркомздрава. В 1922–25, когда создавалось Всероссийское общество слепых, принимал активное участие в общественной жизни, выступая за равноправие незрячих и зрячих. Печататься начал в 1901 как публицист и поэт. Стихи публиковались в «Журнале для всех», альманахе «Многоугольник». Как поэт, сатирик-фельетонист и публицист печатался в журнале «Пробуждение», газетах «Астраханский листок», «Прикаспийский край», «Саратовский вестник», «Киевская мысль», «День», «Волго-Донской край», под псевдонимами: Динь-Динь, Дальний, Пан-Буян, Язва и др. Основной псевдоним – Диэс (от латинского «день») в печати превратился в Диэз. В 1923–27 опубликовал много стихотворных сказок и рассказов в стихах, посвященных пропаганде здоровья и нового уклада жизни. Позднее обратился к исторической прозе и драматургии (роман «Трёхгорцы», 1935, пьеса «Иван Болотников», 1938, и др.).

О Борисе Штерензоне и Музе Павловне (справка составлена по моей просьбе Виктором Герасимовым):

«Штерензон Борис Данилович (1915–1956), горный инженер, был девятым ребенком в семье. О том, что он учится в институте, в семье узнали, когда он окончил первый курс... При защите дипломной работы член Госкомиссии задал ему дополнительный вопрос и во время ответа попытался прервать Бориса, сказав «Достаточно», на что получил следующий ответ: «По-моему, я не подзащитный, а Вы не прокурор: задали вопрос – извольте выслушать ответ». Защиту оценили на отлично, но по распределению отправили молодого специалиста работать в самую глушь: на Колыму директором золотоносного прииска, где работали заключенные сталинских лагерей.

И вот там он и познакомился со своей будущей женой, Герасимовой Музой Павловной (1916–2010), направленной туда же молодым специалистом после окончания 2-го Московского Мединститута, и была она там единственным медиком, за тысячу километров от ближайшего своего коллеги. Там, в поселке Хаттынак, у них родился мой старший брат Игорь. После войны отца перевели работать в Министерство Угля в Москву, где родился у них второй ребенок – Виктор (то есть я). Имея крутой характер, Борис не выдержал вводимых в министерских кругах правил чинопочитания во время расцвета культа Сталина и был отправлен работать начальником ремонтно-механической мастерской в тогда еще поселок Моспино Сталинской (ныне Донецкой) области. Там из мастерской он создал Ремонтно-механический завод, существующий и сейчас, а поселок стал городом.