— Ааа, — говорю я, — интересно.
— Ничего интересного: дура дурой…
— И ничего? — спрашиваю я.
— Что — ничего? Ну, переспал я с ней… раз, другой… Ничего… Так вот и ничего. Смешно и скучно. И удрал обратно. Чуть было пальто драповое не оставил… Работаю. Привожу первые сведения по успеваемости в район. Одни двойки… Они — на меня! Угрозы… Я думаю, зачем мне это? Выгонят… Теперь снова за картошку не купишь, не то время… Собираю своих инвалидов и говорю им, что за двойки не с учеников, а с них спрашивать буду… Ну куда им деваться?.. Они ставят тройки… Им-то что? Всё идет прекрасно.
— А женщина та?
— А черт ее знает. Я ее не встречал больше.
— А мать Веры Багреевой?
Он сверлит меня своими маленькими глазками.
— Сплетни это, — говорит он.
— Говорят, что вы эту школу создали, — говорю я.
— Говорят, — смеется он.
— Это что, враки? — спрашиваю я.
— Может быть, и не враки, — смеется он.
Он куда-то вдруг проваливается. Потолок бесшумно обрушивается и заслоняет от меня всё.
И я просыпаюсь.
Ночь. Лампа еще светит. Шулейкин читает книгу. Нос его выступает из темноты розовым таким уголком.
— Мне сны снятся или это явь? — спрашиваю я.
— Сны, — говорит он. — Это бывает при гриппе… Реальные картины.
— Вы мне свою жизнь рассказывали, — говорю я.
— Теперь такой грипп свирепствует, азиатский, — говорит он.
— Значит, мать Веры Багреевой — это сплетни? — спрашиваю я.
Он кивает и смотрит на меня внимательно.
— Здесь сплетни любят, — говорю я.
— Конечно, место маленькое. Все на виду.
— И в учительской что ни скажи — сразу везде известно.
Он смеется, потом говорит:
— Анекдот вспомнил. Один жалуется. Безобразие, говорит, вчера одному человеку сказал: так твою мать, а сегодня уже весь город повторяет!..
Он смеется. Действительно смешно. Так твою мать — и весь город повторяет.
— Вы еще молоды, — вдруг говорит он. — В учительской не нужно особенно откровенничать. Люди ведь разные бывают…
— А что мне люди?
— Так, на всякий случай.
— Да плевал я на всё.
— Вы ведь говорили, что в нашем просвещении сплошные подлоги?
— Ну и говорил. Плевать мне…
— И что колхоз в Васильевке развалился?
— А что? — спрашиваю я. — Разве не так? Ну и что?
— Ничего, — говорит он.
— А, наплевать, — говорю я.
— Надо поосторожнее, — говорит он.
— А я ничего не говорил! — кричу я. — Не говорил…
И просыпаюсь. Утро. В келье никого нет. Солнце заглядывает в окно. Как хорошо, что весна наконец! И грипп меня оставил. Только слабость — руки не поднять.
Вдруг Вера Багреева зайдет навестить. А может быть, приснилось… А может быть, и не приснилось…
— Конечно, — говорит Маракушев, — без картошки мне нельзя. У меня четверо… Гы-гы… — И говорит Шулейкину благодушно: — Вот этот участочек мне подходит…
— Видите, как хорошо, — улыбается Шулейкин. — А в прошлом году вы все кричали…
— Гы-гы… — говорит Маракушев, — чего вспоминать…
— А вы помните, как в прошлом году кричали? — говорит Шулейкин.
— Ну, чего вспоминать, — говорит Маракушев. Шулейкин на плане участков делает пометки карандашом. Клара Ивановна записывает в блокноте.
— Мне бы вот этот участочек, — кто-то из учителей тычет пальцем в план.
— Вам ведь уже выделили, — говорит Мария Филипповна, и губы ее белеют.
— А мне бы вот этот, не этот, а вот этот…
— А у меня самый худший в прошлом году был, — смеется Виташа, — вот уж теперь я разговеюсь!
— А вам, Виктор Павлович, — говорит Шулейкин, — остается прошлогодний.
Картошка бессловесна? Это предрассудок. Виташа кричит. А перед моими глазами возникает желтоватое тело картофелины. Она таращит свой глазок. Кожура лохмотьями колышется на ее теле…
— Тише, — говорит Клара Ивановна и кивает на дверь учительской: — Там ведь учащиеся. Тише.
— Что тише? — говорит ей кто-то из учителей. — Себе лучший кусок забрали, а теперь — тише…
— Да с какой стати я опять ту же самую дрянь брать должен?! — кричит Виташа.
Он стоит у стола. Его растоптанные латаные валенки отбивают какой-то незнакомый танец.
— У меня тоже, разве это участок? — говорит Мария Филипповна словно сама себе. — Две березы посредине. Самый что ни на есть плохой участок…
— Давайте поменяемся, — говорит кто-то.
— А где у вас?
— У пруда…
— Ишь вы какой, — говорит Мария Филипповна. — Деловой какой!..
Шулейкин сидит, наклонив голову. Он делает вид, что углубился в план. У Клары Ивановны испуганное лицо. Растерянная улыбочка дрожит на губах.
— Тише, — просит она, — ну как вам не стыдно!
Желтая картофелина отскакивает от одного к другому. С нее срывают последнюю одежду. Она размахивает руками, пытаясь отбиться.
— Дверь, — говорит Шулейкин. — Закройте же дверь!..
А меня это не касается. Меня это не касается… А картофелина (еще сырая, еще не родившаяся даже) кричит душераздирающе.
— Перестаньте кричать, — морщится Шулейкин.
— Да перестаньте же, — почти плачет Клара Ивановна.
— Вы же учитель, — говорит Шулейкин.
— А чего же вы несправедливости…
— Что?
— Несправедливую…
— Что?
— Да дайте договорить! — кричит Виташа.
— Ну договаривайте, — мягко говорит Шулейкин, — ну договаривайте, пожалуйста…
— Ну? — говорит Клара Ивановна.
— Да брось ты, — говорю я Виташе. — Из-за картошки какой-то…
— Как не стыдно, — говорит Маракушев.
— Ты-то уж молчал бы, — говорит ему Виташа. — Мне бы твой участок…
— Гы-гы, — говорит Маракушев и уходит из учительской.
— Не умеют себя вести, — говорит Мария Филипповна и уходит следом.
И все расходятся постепенно. Только Виташа остается и я.
— Ну ладно, — говорит Виташа, — я ему припомню. Я о нем кое-что знаю… Ну ладно…
А в дверь учительской заглядывает Саша Абношкин.
— А тебе-то еще чего? — поворачивается к нему Виташа.
— А я не к вам, — говорит Саша.
И это как плевок. А мне хочется рассмеяться.
— Ты давно здесь стоишь? — спрашиваю Абношкина.
— Нет, — говорит он и краснеет.
И иду к нему туда, в коридор. Я ухожу совсем далеко. Но всё маячит перед моими глазами распростертая картофелина в изодранной кожуре…
Нас подобралась прелестная компания: председатель колхоза Абношкин, Шулейкин, Виташа, Мария Филипповна и я…
Мы идем на заём подписывать!.. Был я студентом, был я черт знает чем… Теперь включили меня в комиссию.
— Как это — чего тебе делать? — говорит председатель Абношкин. — Мы, стало быть, идем по избам… Все… Ну, стало быть, заходим…
— Да что он, не знает, как на заём подписывать? — говорит Виташа.
— Надо научить человека, — мягко говорит Шулейкин.
— Вы знаете, — говорит Мария Филипповна, — это очень просто. Значит, так…
— Да бросьте вы, ей-богу! — смеется Виташа. — Он вас разыгрывает, а вы…
— Я не разыгрываю, — говорю я.
— Послушай, — говорит Абношкин, — пойдешь — всё увидишь, как и чего. Надо, главное, чтобы все побольше подписали.
— Ну, у нас все сознательные, — говорит Мария Филипповна белыми губами.
Шулейкин подбородок теребит. Виташа на дорогу сплевывает.
— А может быть так, что не захочет кто-нибудь? — спрашиваю я.
— Ну что вы, — говорит Мария Филипповна, — мы же не себе собираем…
— Ну, а если?
— Вот, ей-богу, сколько вопросов! — смеется Виташа. — Ты-то сам подписался?
— Люди ведь понимают, на что они деньги дают, — мягко говорит Шулейкин.
А впереди — Васильевка. Чернеют ее избы… Сейчас мы перебираемся через овраг, потом узкой тропинкой между двумя усадьбами — и улица… Я член комиссии. Мне, наверное, придется молчать. Мне, наверное, придется молчать, потому что ну что я скажу? Они это делают не впервые… Хорошо, я буду молчать. Я погляжу на них, как они это делают.
Нюра Осипова открывает нам дверь, а сама уходит в избу. Даже не здоровается. И мы молча идем за ней. У нее там ребенок по полу ползает. Маленький мальчик в ситцевой рубашке. Красный ситец с белыми рыбками.
— Ах ты, маленький, — говорит Мария Филипповна, — иди-ка сюда, иди-ка…
— Он ходить не может, — говорит от печки Нюра.
— Что ж это ты, молодой человек? — спрашивает Шулейкин. Он пальцем щекочет мальчика за ухом. Мальчику смешно. Он смеется беззубым ртом. Тянется к Шулейкину. И белые рыбки начинают плескаться в красном море…
— Ну вот, Нюра… — говорит Абношкин.
— Чего — ну вот? — говорит Нюра. — Мне давать нечего. Вот сам вернется, тогда… А мне нечего.
— А где он? — спрашивает Виташа.
— В город поехал… За сахаром, — говорит Нюра. А сама не отходит от печки. Тулупчик на плечах. Босые ноги в валенках.
— Ее муж, — говорит мне Шулейкин, — столяр. Первоклассный.
— Ты вот что, Нюра, — говорит Абношкин, тяжело дыша, — ты сама… Его ждать нам некогда. Хозяйка-то ты ведь?
— И чего вы с самого утра навалились?! — говорит Нюра. А лицо у нее молодое, некрасивое. Очень широкие скулы.
— Как вам не стыдно! — говорю я. — Мы все подписываемся. Мы же не себе это. Это для всех. Для всего народа.
— Стыдить ее не надо, — говорит Абношкин. — Она сама про всё это знает.
— Нюра — человек сознательный, — бодро улыбается Мария Филипповна. Но губы у нее белеют.
Нюра берет мальчика на руки.
— Меня стыдить нечего, — говорит она. — Сами б постыдились!
— Ты, Нюра, подпишись, — говорит Абношкин, тяжело дыша, — вот здесь…
Нюра смотрит в ведомость. Мальчик смотрит на меня. Шулейкин смотрит на Нюру, и Мария Филипповна смотрит на Нюру, и Виташа…
— Нет, — говорит Нюра, — пятьдесят не подпишу. На тридцать подпишу, а на пятьдесят — нет.
— Ты, Нюрочка, давай, давай, — подмигивает ей Мария Филипповна.
— Нет, — говорит Нюра, — на тридцать подпишу…
А мальчик вертится у нее на руках, и белые рыбки плывут куда-то за спину… Мы выходим на улицу.