В доме Павла я был впервые, и родственники его были мне незнакомы. Судя по их лицам и разговорам, простые милые люди, в основном из московских работяг. Они и преобладали за столом. А наших было мало, и они, конечно, старались не очень-то «высовываться» и не нарушать господствующего климата своим интеллектуальным вздором. Так, нашептывали друг другу всякие остроты и посмеивались украдкой. Только Володя Максимов был крайне мрачен.
Наконец, когда было достаточно выпито и съедено, отяжелевшие гости потянулись в соседнюю комнату. Мои подмигивали мне многозначительно. Я шел и понимал, что, по уже установившейся традиции, предстоит петь. Меня это в те годы радовало. Я начал привыкать к интересу, который проявляли к моим песням мои друзья. Рядом двигался хмурый Максимов. Пока мы сидели за столом, я, зная о его пристрастии к спиртному, подумал, что наступил этот час и потому он так мрачен. Но оказалось, что он трезв, трезвее меня и всех остальных, и это было непонятно.
В тесной комнате кто сидел, кто стоял. Мне подали гитару. Все замерли. Я чувствовал себя приподнято, хотя, конечно, и волновался: очень хотел угодить слушателям.
— Что же мне вам спеть? — спросил я, перебирая струны. — Что-то сразу и не соображу…
— Может быть, «Сапоги»? — шепнул кто-то из своих.
Я подумал, что «Песенка о сапогах» — это военное. Это не ко дню рождения… И посмотрел на Максимова. Он был мрачен.
— Ну, «Неистов и упрям…», — подсказали снова.
— Нет, — сказал я, — начну-ка с «Последнего троллейбуса»… Все-таки московская тема…
Я стал перебирать струны. Одна фальшивила. Принялся настраивать. Было тихо. Правда, в соседней комнате звенела посуда: там суетились, приводя стол в порядок.
«Когда мне невмочь пересилить беду…» — запел я. Максимов опустил голову. Выпевая, я подумал, что следующей будет «Песенка о Леньке Королеве». Да-да, подумал я, хоть и военная, но все-таки московская.
Я пел и попутно обмозговывал свой небогатый репертуар. И вот конец: «…и боль, что скворчонком стучала в виске, стихает…» — и последний аккорд. Кто-то из своих захлопал. И вдруг из дальнего угла крикнули требовательно:
— Веселую давай!.. «Цыганочку»!..
— «Цыганочку»!.. — загудели гости, и кто-то затянул: «Ехал на ярмарку ухарь-купец…».
Я не понимал, что происходит. Стоял, обнимая гитару. Тут ко мне подскочил Максимов, дернул меня за руку и прошипел:
— Пошли отсюда!.. — и повел меня насильно в прихожую. — Давай одевайся! Скорей, скорей!.. Пошли отсюда!..
Мы вышли из квартиры. Ноги у меня были деревянные. Голова гудела.
— Я не хотел тебе говорить, — сказал, кипя, Максимов уже на ночной улице, — когда мы пришли, там, на столике в прихожей, лежал список гостей, и возле твоей фамилии было написано — «гитарист»!
Большая честь
Самое начало шестидесятых. У меня уже некоторая известность. Крутятся магнитофоны. Появляются в газетах бичующие меня фельетоны. Это еще больше усиливает интерес ко мне. Бурное для меня время, очень значительное. Ведь мною интересуется публика, ну, может быть, и не очень широкая, ну и, конечно, интересуются не столько мною, сколько моими песенками, которые они пересказывают друг другу, напевают, находят в них что-то близкое для себя… Большая честь.
И вот однажды звонит мужчина с завода твердых сплавов, где-то в районе Марьиной рощи. Называется председателем профкома. Голос у него какой-то странный, какие-то подозрительные интонации слышатся в его речи. Он долго выспрашивает меня — Окуджава ли я, и пою ли я свои песни… Ах, тот самый?.. И выступаете с ними?.. Ну да… ну конечно… и выступаете… Тогда вам нужно срочно к шести часам быть у нас в профкоме. Тут дело чрезвычайной важности… Тут, понимаете, такая каша заварилась!..
Еду. Ломаю голову: что может быть у меня общего с заводом твердых сплавов?! Какие это твердые сплавы?!
В профкоме множество народу. Все смотрят на меня разинув рты, всплескивают руками, ахают, чертыхаются.
— Здравствуйте, — говорю я, — что это случилось?
И председатель профкома, задыхаясь от волнения, рассказывает мне о происшедшем.
О том, как несколько дней назад явился в профком молодой человек высокого роста, широкоплечий. Льняные волосы украшают голову. Голубые глаза дружелюбно распахнуты. Сдержан. Немногословен. Вы про Окуджаву что-нибудь слыхали? Мы говорим, мол, слыхали, слыхали, ну и что? А я и есть Окуджава, ну, здравствуйте. Тут все наши сбежались, и мы начали сговариваться о его выступлении в нашем клубе. Договорились как раз на сегодня, на семь вечера. Он сказал, что ему нужен аванс в пятьдесят рублей, а остальные, мол, после вечера. Ну, мы дали ему аванс, и он ушел. И тут через полчаса наш бухгалтер возьми и скажи: по-моему, Окуджава вовсе не такой. Он и постарше, и помельче вроде, худенький такой, и усики у него… Что-то тут не так… Началась у нас паника, и вот сегодня мы к началу вызвали опергруппу после разговора с вами. Скоро он явится, представляете? И возьмут его с поличным, а вы будете свидетелем!
Ко мне подходит лейтенант милиции и спрашивает:
— А документики у вас есть?
Предъявляю ему удостоверение. Все в порядке. Он говорит:
— Прошу всех лишних покинуть помещение.
— Публики полон зал, — говорит кто-то.
Все наэлектризованы. Я больше всех. Дрожь меня сотрясает. Особенно когда думаю о сумме аванса. Ведь в те годы пятьдесят рублей — это была неслыханная плата за выступление, а тут аванс! Я, выступая по разным клубам, получал самое большее тринадцать рублей, а тут аванс!
И вот дело уже к восьми, а мошенника все нет.
— Не придет ваш жулик! — смеется лейтенант. — Что он, дурак, что ли?
— Подождем еще немного, — говорит председатель профкома без всякой надежды.
В восемь часов председатель говорит мне:
— Пойдемте, хоть покажитесь публике… Вот беда!
И вот я выхожу из-за кулис на сцену, и зал меня приветствует, и председатель, вышедший со мной, потерянно говорит в зал:
— Тут, понимаете, вот какая штука получилась… Как бы вам это объяснить…
Я отодвигаю его от микрофона и рассказываю о случившемся. Все хохочут, аплодируют и кричат:
— Пойте! Пойте!..
Председатель шепчет мне:
— Может, выступите?.. Что же теперь-то… Уж теперь придется…
Вдруг у меня мелькает мысль, что все это затеяно специально, чтобы заставить меня выступить!.. Впрочем, эта мысль тут же гаснет, потому что в те годы меня не нужно было уговаривать и всякое приглашение выступить я почитал за большую честь… И все-таки я замотал головой и наотрез отказался, мол, я не готовился, и гитары со мной нет, и вообще вы сами видите, как все сложилось…
Так и разошлись.
Через несколько лет в перерыве одного из выступлений кто-то вручил мне конверт. В нем лежала фотография незнакомого мужчины. На обороте была надпись: «Этот человек на книжной ярмарке выдавал себя за вас и давал автографы на ваших книжках».
Глядя на эту фотографию, я вспомнил ту давнюю историю на заводе твердых сплавов. Этот тоже был молодой человек, высокий и широкоплечий. Но он был брюнет, и у него были пышные украинские усы.
И все-таки большая честь.
Новенький как с иголочки
Сутилов похож на маленького Наполеона перед маленьким Ватерлоо. Он уже всего хлебнул на своем веку. Он знает, что почем на свете. Маленькие его руки скрещены на маленькой груди. Он, конечно, знает наизусть всю Калужскую область, как Наполеон — свое поле сражения… Сюда — батальон, сюда — полк, сюда — армия…
Сутилов распределяет учителей по школам области. Я понимаю, как это трудно. Но ведь и мне нелегко. У меня свои планы…
Сюда — батальон, сюда — полк… А меня?..
— В Шамордино, — говорит он, не глядя в глаза.
— Это что еще?
— Деревня, — говорит он.
— Что?!
Я кричу так звонко, так истошно, что самому страшно. Ничего, пусть знает… У него ощерены крупные желтые зубы. Он часто глотает слюну… Ничего, пусть знает… Но я беру себя в руки. И усмехаюсь прямо в глаза ему. И вдруг мне становится жаль его. За окном — серый полдень. А Сутилову приходится всегда смотреть в это окно. На нем серый мятый костюм из дешевого коверкота. Лицо серое, скучное, как последний липовый лист. Он даже звона трамваев не слышит!
Калуга… И все-таки я усмехаюсь, потому что думаю, как теперь каждый входящий будет кричать на него и топать ногами. Ничего, пусть знает…
— Я могу только в городе работать, — говорю миролюбиво, — мне деревня противопоказана. В городе — это другое дело. А деревня мне противопоказана…
— Нет, — говорит он.
— Да, да, — говорю я, чтобы окончательно его подавить.
— Город не получится, — говорит он спокойно, словно ничего не произошло.
С ума сошел!.. Что он, не понимает ничего?.. Или разыгрывает?..
— Может, я сам могу выбирать себе место под солнцем?!
— Нет, — говорит он.
— Может быть, в вашем ШамординЕ и публичная библиотека имеется?
— В ШАмордине, — поправляет он.
— Значит, я должен плюнуть на аспирантуру ради ваших интересов?
— Нам учителя нужны.
— А мне какое дело?
— А мне какое дело? — говорит он.
Поле боя покрыто пороховым дымом. У маленького Наполеона всё продумано. Его не страшат атаки моих легкомысленных гусар. Он и не такое видывал. Он держит меня своей широкой заскорузлой пятерней за горло. Я чувствую, как она жестка.
— Послушайте, — говорю я, — в ваши обязанности входит считаться с запросами людей?
— Да, — говорит он.
— Мне нужна городская школа… Город мне нужен…
— Нет, — говорит он.
В холодных глазах его — только опыт, много опыта и усталость. Он не хитрит. Он прост, как его кабинет, где только стол, три стула и карта области на стене.
— Вы хотите, чтобы учитель работал с полной отдачей сил?
— Да, — говорит он.
— Радостно, без раздражения?
— Да, — говорит он.
— Так оставьте меня в городе!
— Нет, — говорит он.
— Я не могу ехать в деревню!.. Мне нельзя приказывать!.. Я литератор, а не солдат!.. Чего вы жмете?.. Не желаю в грязи утонуть!..