Митяй призадумался. Не торопился с ответом и Архангел. Бурый откинулся на спинку стула.
– Задачка не из легких, – Жук характерно прищелкнул языком. – Мы бы подсобили, да вот только не в силах. Графин в последнее время никому не доверяет. На Хитровке есть у него излюбленные малины, но две ночи подряд ни на одной из них он теперь не проводит. За шкуру свою продажную опасается, сука. А майданщики сдавать его сейчас не рискнут. Это такой народец! Выжидать будут, чем дело кончится, и кто в конце концов верх одержит.
– Мы его найдем, – выдал, наконец, после долго паузы Митяй. – Обещаю.
Рекрут не успел ничего ответить, как в дверях появился пацаненок в облезлом тулупчике и шепнул что-то Чиграшу. Тот кивнул в сторону карточного стола, и через секунду пацаненок уже протягивал Рябому замызганную бумаженцию. Московский жиган развернул листок, бегло прочел написанное и жестом отпустил пацана. Наблюдавший за этой сценой Рекрут видел, как Рябой поднялся и двинулся к нему.
– Взгляни-ка.
Казанский авторитет принял бумагу. Усмешка пробежала по его губам, когда он тоже ознакомился с текстом послания.
– Расслабься, Митяй, – Рекрут бросил листок на стол. – Искать никого уже не придется. Графин сам жаждет со мной встречи. Завтра ночью в трактире на Колычевской. Вот маляву переслал.
– На Колычевской? – вскинулся Архангел. – Вот черт!
– В чем дело? – нахмурился Рекрут.
– Это ловушка. Помяни мое слово. Зуб даю.
– Мне без разницы, – узловатыми цепкими пальцами жиган застегнул две пуговицы на рубахе. Золотой крест скрылся под тканью. – Важно то, что мы знаем, где и когда он будет. А ловушек я не боюсь. Пусть Графин боится. Он хочет встречи, он ее получит. Я даже согласен потолковать со стариком. А потом... Потом будет видно. Как карта ляжет. Правда на нашей стороне. Вы с нами или как?
Вопрос был обращен ко всем четырем уркаганам сразу, но, задавая его, Рекрут смотрел в глаза Митяя. Тот хладнокровно выдержал этот испытывающий взгляд казанца.
– Мы принимаем решение только один раз, – сухо произнес он.
Рекрут улыбнулся.
– Добро.
Он протянул раскрытую ладонь через стол и обменялся с Митяем крепким рукопожатием. Затем Рекрут так же поочередно пожал руки и трем другим новообращенным.
Москва. Бутырская тюрьма
– Ты чего там, заболел, Гросс? – небритый косматый арестант налил себе большую кружку черного, как смоль, крепкого чифиря, отпил глоток, шумно выдохнул и передал кружку соседу. – Иди, прими полезного зелья. Чифирек получился на славу. Не то что Куцан делает. Параша!
– Чего тебе не нравится? – откликнулся с дальних нар Куцан. – Какой грев приходит, из того и делают. Я, что ли, виноват, что чай барахловый нынче пошел.
– Ну я же сделал. Из того же самого чая.
– Как же из того же! У тебя еще с прошлого раза нычка осталась. Окопался промеж своих личных запасов, как барин...
– Да что я тебе, крыса, что ли? – вскинулся косматый. – Ты чего-то не то гонишь, Куцан!
Арестант поднялся во весь рост и картинно расправил плечи. Его мощный торс украшали поперечные багровые рубцы. Все остальные обитальцы общей камеры, коих насчитывалось не менее двадцати человек, мгновенно притихли, ожидая дальнейшего развития событий. Назревала драка, а возможно, и с поножовщиной. Всем было отлично известно, что Бердяй, а именно так в уголовной среде и кликали косматого, хранил под своими нарами небольшой стилет собственного производства. Более того, многим уже доводилось видеть, как Бердяй неоднократно пускал его в ход. По отношению к обидчикам прожженный урка мог быть весьма беспощадным. Но и Куцан, подселившийся к ним не больше месяца назад, был пареньком тоже не промах. Он относил себя к ворам новой формации. То есть к жиганам. А следовательно, дерзости и отваги ему было не занимать. Стычка могла получиться выдающейся.
Бердяй скользнул рукой под нары, выудил из тайника стилет и, покачивая им на весу, двинулся в сторону Куцана. Жиган тоже поднялся с нар. Ноздри его свирепо раздулись.
– Так, по-твоему, я – крыса? – с вызовом спросил Бердяй.
Куцан готов был к ответу, но разгореться очередной драке в Бутырке было не суждено. Дорогу Бердяю неожиданно преградил невысокий жилистый мужичок с короткой светлой стрижкой, в голубовато-грязного оттенка ситцевой рубахе. Он ловко перехватил Бердяя за запястье и сжал его.
– Ша, братва! Угомонились! – голос звучал глухо и надтреснуто, однако в наступившей тишине его слышно было даже в самых дальних уголках камеры. Известный в прошлом питерский налетчик Вертел пользовался здесь непререкаемым авторитетом. Его воле подчинялся даже отъявленный бузотер Бердяй. – Убери стилет. И ты сядь, Куцан. Достаточно уже резни на радость чекистам. Они ведь только того и ждут от вас. Неужели не понимаете?
Бердяй грозно сопел, но, выдернув руку из захвата Вертела, отступил. Вернулся на свои нары Куцан. Кто-то из арестантов разочарованно вздохнул. Вертел повернул голову, но не заметил, кто именно.
– Мы должны сейчас держаться вместе. А резать друг другу глотки – это все равно, что играть с ЧК в одну дуду. Хотите преподнести им такой подарок? Я не хочу.
Никто ничего не ответил на эту тираду.
Михаил Гроссовский, которого многие здесь именовали Гросс, лежа на нарах, слегка повернул голову. Он понимал Вертела, но видел также, что большинство заключенных не разделяют точку зрения авторитетного налетчика. Хотя бы тот же Бердяй. Да и жиганам идти на поводу у уркачей не было никакого резона. Куцан и еще три-четыре человека вели себя более или менее тихо только потому, что были в меньшинстве. Не намного больше в общей камере было и политических заключенных. Человек пять, считая самого Гроссовского. А основную массу представляли все-таки прожженные уркаганы. Такие, как Вертел, Бердяй, душегубец Зиновий с тремя недостающими пальцами на левой руке...
Гроссовский вел себя, как правило, тихо. Ни с кем не конфликтовал, никому поперек дороги не становился. Он вообще большей частью молчал, опасаясь ляпнуть чего-нибудь лишнего. Михаил Петрович находился здесь уже почти три года – дольше, чем все остальные, – и даже не знал, в чем именно обвиняет его нынешняя власть. На допросы Гроссовского не вызывали, суд не назначали. О нем словно забыли. Регулярно кормили, как всех остальных, да и только...
Вертел обвел камеру взглядом, а затем вернулся к себе на нары. Рядом шла ожесточенная игра в карты. Куцан раскурил папиросу – ту самую, что он смолил еще с утра и которую запалил вчера с вечера. С куревом в Бутырке было напряженно. Бердяй спрятал стилет на прежнее место и, буквально вырвав из рук соседа кружку с чифирем, сделал большой глоток, продолжая коситься на Куцана. Гроссовский не сомневался, что придет время, и Бердяй еще отыграется на жигане. Злопамятность этого уркача была хорошо известна сокамерникам.
Лязгнул засов, дверь с грохотом отворилась, и двое дюжих красноармейцев втолкнули внутрь восточного типа молодого человека с окровавленными губами. Толчок получился настолько сильным, что кавказец не удержался на ногах. Споткнувшись на ровном месте, он упал лицом вниз, даже не успев выставить вперед руки. Дверь за красноармейцами тут же закрылась.
– О! У нас пополнение, – живо прореагировал молодой вертлявый парнишка из ближайшего окружения Бердяя. Он ловко спрыгнул с нар и, по-утиному переваливаясь с боку на бок, приблизился к распластанному на полу человеку. – И так дышать уже нечем, а они все новых и новых суют. Пули у них, что ли, кончились? Как думаешь, Бердяй?
– Для нас с тобой скоро отыщут, – мрачно отозвался тот. – Лучше подними-ка этого. Посмотрим, что за птица.
Гроссовский сел на нарах. Похоже, что Бердяй подыскивал себе новую жертву, на ком можно было выместить накопившуюся агрессию. Появление очередного сокамерника было для него как нельзя кстати. Но Михаилу Петровичу с первых секунд показалось знакомым лицо кавказца. Какое-то отдаленное воспоминание всколыхнулось в памяти бывшего коллежского асессора.
Поднимать новенького с пола не пришлось. Опершись на локти, он встал сам. Сначала на колени, а затем и во весь рост. Правая скула арестанта опухла, глаз немного заплыл, но сил на то, чтобы держаться на ногах, у него хватало. Смахнув с губ кровь, пришлый цепко огляделся по сторонам. И в этот момент Гроссовский узнал его окончательно. Перед ним был тот самый человек, которого летом тринадцатого года обвиняли в изнасиловании Екатерины Калюжной. Михаил Петрович напряг память и вспомнил имя грузина. Резо Зурабишвили. Тонкие брови бывшего коллежского асессора удивленно поползли вверх. Подобной встречи он не мог и предвидеть. Столько лет прошло, столько всего изменилось, а главное – встретил-то он вот Зурабишвили не в Казани, а здесь, в Москве.
Прошлое пронеслось перед мысленным взором Гроссовского. Убийство его друга Леонида Калюжного, угрозы семье покойного, спешный отъезд из Казани. Потом Катя... Тяжелые роды, смерть молодой девушки, помешательство надломленной горем Ирины Александровны... Андрей...
Да, в том деле и в дальнейшей судьбе семейства Калюжных Михаил Петрович принял самое деятельное участие. Пока его собственная жизнь не покатилась под откос...
Гроссовский прогнал наваждение, несколько раз энергично сморгнул и вернулся в реальность. Резо мало изменился за минувшие семь лет. Конечно, он стал крупнее, мужественнее, у него отросли волосы и на лице появилась щетина, но это был тот же самый человек, которого помнил Гроссовский.
Грузин приметил в дальнем углу свободные нары и неторопливо двинулся в их направлении.
– Куда это ты собрался, чушка? – бросил ему в спину вертлявый. – Ты че, не понял, что с тобой говорить желают?
Резо остановился. Он еще не остыл от схватки с Камаевым, и сейчас для жигана появился реальный шанс отыграться за поражение. Резко развернувшись, он без лишних слов впечатал кулак в лицо вертлявого. Голова заключенного дернулась, и он медленно осел на пол. Глаза его закатились.