— Если они проберутся к аэродрому и что-нибудь там взорвут или хотя бы попадутся, Смерш начнет прочесывать лес. И набредет на хутор.
— В том-то и дело.
— Тогда надо уходить. Вам и Анне Витальевне с сыном.
— Куда? В лесу у нас появится сразу два опасных врага: и Смерш, и Юнкерн. Так что Ане с Алешей лучше отсиживаться на хуторе. А мне там не появляться. Но этот покой висит, как ты понимаешь, на волоске.
— Может, Алешу увести в деревню?
Воронцов буквально почувствовал, как вздрогнули плечи Радовского.
— Я должен сохранить сына во что бы то ни стало. — Он посмотрел в глаза Воронцову. — Любой ценой. Понимаешь?
— Тогда, Георгий Алексеевич, Алешу действительно лучше отправить в Прудки.
— Алеша, Аня, да родительские могилы на старом сельском кладбище… Больше у меня ничего нет. Родина? Как будто и есть. Но ее и нет. У меня — нет. Потому что кто я здесь? Вот у тебя, Курсант, родина есть. И ты твердо знаешь, кто ты здесь, на своей земле. Потому и дрался на фронте — за правое дело. Так ведь? Наше дело правое… Враг будет разбит… Победа будет за нами… Это мощные слова. Они наполнены народным смыслом. В них сила и напряжение всей русской земли. Ни Геббельс, ни Штрикфельд, ни Власов, ни кто-либо из наших, я имею в виду функционеров и идеологов белого дела, так и не смог изречь ничего подобного.
— А скажите, Георгий Алексеевич, в группе Юнкерна есть человек по имени Кличеня?
— Есть. Очень преданный ему сукин сын.
— Из бывших полицейских?
— Да, из подразделения вспомогательной полиции порядка.
— Его узнал Иванок. Во время облавы в Прудках именно Кличеня тащил к транспортам сестру Иванка. Он это видел.
— Что, парень пылает ненавистью?
— Представьте себе, именно он уговорил меня предпринять эту поездку на хутор. И вот… В лесу, на дороге, мы обнаружили противопехотную мину. Поставлена недавно.
— Юнкерну не нужно, чтобы местные ходили по лесу.
— Мы так и поняли. Так что же будем делать?
— Вначале надо отправить в безопасное место Аню с сыном.
— Самое безопасное место — Прудки.
— А если их выдадут Смершу?
— Не выдадут. В Прудках это не принято.
— Что значит, не принято? Там ведь тоже живут советские люди.
— Да, советские. Но Анну Витальевну и Алешу никто не выдаст. Будут жить у Бороницыных. Как беженцы. В Прудках две семьи таких. Одна — из Гомеля, другая откуда-то из-под Минска. Пока никто их не трогает. Даже не поинтересовались, кто они и откуда.
— Это пока… Вот так, на своей земле, на птичьих правах… Какая ж это родина?
— А какие ж вы ей, Георгий Алексеевич, дети?
Взгляды их встретились. Воронцов смотрел как на врага перед тем, как схватиться. Точно так же глядел и Радовский. Но то, что их сближало, было все же сильнее этой внезапной вспышки взаимных претензий.
Пуля калибра 7,92 сделала облет правого берега. На огромном пространстве, на десятки километров вдоль Днепра, шла ожесточенная битва противоборствующих армий. Она снизилась к воде, пробила несколько круглых касок, колыхавшихся над водой и в азарте, ударившись о сырое бревно плота, взмыла вверх, откуда стреляли пулеметчики. Убитых наповал пловцов тут же поглотил Днепр. А она рванула френч чуть ниже нашивки за тяжелое ранение первому попавшемуся стрелку, сидевшему в ячейке. К нему тут же подбежал санитар. Но перевязывать не стал. Двумя руками ухватил за портупею и оттащил обмякшее тело в отвод траншеи, где уже лежали, сваленные штабелем, несколько окровавленных тел. Оберефрейтор с рунами СС в петлицах и перевязанной головой торопливо расстегивал пуговицы френчей, отламывал половинки жетонов и совал в нагрудный карман.
Глава одиннадцатая
Удивительное дело, через несколько минут после бомбежки заработала телефонная связь со штабом полка. Из оврага прибежал запыхавшийся рядовой и доложил:
— Товарищ старший лейтенант, вас к телефону.
— К какому телефону? Связь наладили?
— Так точно! Сам батя вызывает.
Нелюбин кубарем скатился в овраг, схватил телефонную трубку и начал торопливо докладывать.
— Кондратий Герасимович, дорогой мой ротный, — услышал вдруг Нелюбин хриплый, осевший голос полковника Колчина, — ты скажи мне: сколько человек переправилось из батальонов?
— Шестьдесят четыре, товарищ полковник! Двое померли. Остальных перевязали. Но бинтов не хватает. Двадцать человек, при двух лейтенантах, остались в строю. Остальные лежат в бинтах, ждут эвакуации. Семеро тяжелые. Их надо скорее в госпиталь, а то помрут.
Нелюбин умолк. Не по-военному пространен оказался доклад. Но и командир полка спрашивал не по уставу. Снова вдалеке, сквозь хрипы ненадежной связи, послышался его голос:
— До ночи потерпи, ротный. Ночью вас сменим. А тебя, Кондратий Герасимович, будем представлять к званию Героя Советского Союза.
— Это дело ваше, товарищ полковник. А нам бы сюда бинтов побольше… — И Нелюбин растерянно положил на рычаг вмиг отяжелевшую трубку.
Он вдруг понял, что до вечера, даже до ночи, как сказал полковник Колчин, продержаться будет очень тяжело. Если вообще возможно — с израненной ротой, с ограниченным боезапасом. Одна надежда на артиллеристов. И Нелюбин, по-бабьи подхватив полы шинели, побежал вверх, к обрыву, где оборудовали НП артиллеристы.
Нелюбин поднялся к окопу артиллеристов и первым делом выглянул через бруствер — надо было осмотреться, понять, что происходит в деревне и на немецких позициях вдоль берега. Немцы молчали. Но продолжали усиленно копошиться у дороги. «Самое время ударить по нашему оврагу, воспользоваться успешным налетом пикировщиков», — подумал Кондратий Герасимович и спрятал за пазуху бинокль. Артиллеристы будто и не видели его, сидели в окопе и переговаривались, таскали ножами из глубокой банки куски тушенки.
— Была бы связь с левым берегом, дело пошло бы куда вернее, — сказал один из них.
— Есть, ребятушки. Наладили. Я только что с полковником Колчиным разговаривал, — тут же вмешался в разговор Нелюбин.
— Давай сюда своего связиста, старлей! Давай живее!
— Что, ребятушки, значит, подержимся еще?
— Обязательно.
— Тогда вот куда киньте — на деревню. И на березняк, что правее дороги. Они оттуда резервы подводят и в березняке накапливаются. — И Нелюбин протянул капитану бинокль, но тот отстранил его руку.
— Видим, старлей, видим. Сейчас гаубицы несколько залпов дадут по тому березняку. И — беглым по деревне. Чтобы там не вздумали прятаться.
— Только в овраг их не загоните. Нам тут самим места маловато.
— В овраг сам не пускай. — И капитан-артиллерист, отвечая на шутку, в первый раз улыбнулся.
Нелюбин пригляделся к нему: лет тридцати, не больше, одежда с иголочки, будто только что со склада. И подумал: видать, штабной. Вот и жмется в окоп при каждом выстреле. Непривычно под пулями. Страшно. А кому тут, на чужом берегу, не страшно? Вон, у связиста руки как дрожат. Хотя воюет в Седьмой с самой Вытебети, со штрафной. Не такое повидал. Но тут — плацдарм. Дело гиблое. Полк застрял. Один батальон от полка остался. Да Седьмая рота. «Лаптежники» и дивизию так расколошматят, если сунется. Потому и не торопится с переправой дивизия. А им тут, ектыть, сиди, судьбы жди… И Нелюбин, чтобы перебить нерадостные размышления, снова достал из-за пазухи бинокль.
— Ты с бруствера слезь, — все тем же глухим голосом сказал капитан-артиллерист. — Снайпер наш бугор пристрелял.
Так вот, значит, почему артиллеристы на карачках ползают по дну окопа. Снайпер появился. Немцы соображают быстро. Раз так прицельно лупят пушки с того берега, значит, огонь кто-то корректирует. Вот и отрядили стрелка, чтобы он отыскал наблюдателя и одним точным выстрелом сбил прицел артиллеристов. Эх, ектыть, Сидор меня подвел как, подумал Нелюбин. Как ты себя, Сидор, подвел. Но один миномет все же уцелел, и при нем живой и невредимый Емельянов.
— Откуда ж он бьет?
— А хрен его знает. — Капитан-артиллерист возился с аппаратом. — Откуда-то из деревни.
— Сейчас мы его успокоим.
— Только вот что, старлей, перебирайтесь-ка куда-нибудь в другое место. А то сейчас снайпером увлечетесь, наш НП демаскируете. Не хватало нам тут еще парочки «лаптежников».
На замечание капитана-артиллериста Нелюбин не обиделся. На плацдарме все равно командовал он, командир Седьмой роты. А артиллеристам надо делать свое дело. Как без этого? Без их поддержки сковырнут в Днепр первой же атакой.
Нелюбин пощупал край письма за голенищем. Оно оказалось на месте. Вот и хорошо, подумал успокоенно, вот и ладно, хоть одно надежно…
Внизу, у тропы, где обосновался последний минометный расчет, кого-то перевязывали. Раненый мотал мокрой головой, отпихивал державших его минометчиков.
— Что тут, Емельянов? Кого ранило?
— Да вот, товарищ старший лейтенант, Фаткуллин приплыл! На бревне…
Только теперь Нелюбин увидел немецкий пулемет с концом ленты, обмотанной вокруг дырчатого кожуха ствола.
— Что с ним?
— Осколок тащим, — тут же доложил Емельянов.
— Ну и что? Никак?
— А вон, сами посмотрите.
Осколок косо вошел в предплечье Фаткуллина и, по всему видать, сидел прочно.
— Разрезать бы пошире, — сказал санитар. — Тогда бы, может, подцепить можно было бы. Скользкий, не ухватить.
— Куда тут шире? Сосуды порежешь, коновал. Давай попробуй — зубами, — приказал Нелюбин. — У кого зубы крепкие?
— Да вон, у Емельянова — железные, — подсказал кто-то.
— Давай, минометчик!
Емельянов утер рукавом шинели губы, шаркнул ладонью по небритому подбородку, бережно приложился. Но вдруг посмотрел на ротного и сказал:
— Товарищ старший лейтенант, так нельзя.
— Что — нельзя?
— Без дезинфекции — нельзя. Врачи скальпель всегда в спирте полоскают. Чтобы ничего не занести, никакой заразы.
— Давай фляжку! — тут же приказал Нелюбин старшине.
Фляжка тут же нашлась. Из темноты передали чьи-то руки.
— На, пополоскай. Только внутрь — не смей.