— Так им и надо!
— За что?
— За то, что они двуногие уроды, а не симпатичные четвероногие вроде Триции.
Внезапно и разом до обоих дошла нелепость подобного довода, и они покатились со смеху.
Потом, на узком карнизе скалы, Майкл скинул с ног тапочки, скинул джинсы и растянулся на солнце. Тим посмотрел на длинное, узкое тело — Майкл, полузакрыв глаза, встретил его взгляд.
— Что ты делаешь? — Один раз Тим уже это спросил, когда Майкл стал расстегивать молнию на штанах, но не получил ответа.
— Отдохну немножко. Прожарю косточки. Сядь, посиди. Ну-ка! — Он похлопал по скале рядом с собой, и муравьи так и брызнули в разные стороны у него из-под ладони.
— Что так? Неужели устал?
Триция уже улеглась подле Майкла, свесив язык, бока у нее ходили ходуном после непрестанной беготни вверх и вниз по склонам.
— Я — нет. А вот Триция, возможно, устала. И потом здесь такая красота.
— Опоздаем к обеду.
— Эка важность!
— Имаи-сан сказала, что специально придет накормить нас. Она обычно не приходит по воскресеньям. Это она ради тебя. Нельзя ее задерживать.
— Да ведь еще не поздно.
— Скоро пять. Если мы хотим еще сделать крюк и пройти мимо храма…
— Ах, да пусть ее подождет! Садись.
Тим опять посмотрел на длинное, узкое тело, блестящее от пота, словно умащенное маслом. Его пальцы тронули было верхнюю пуговицу на рубашке — и тотчас отдернулись. Он неловко примостился на выступе скалы — так растерянный трезвенник усаживается на высоком табурете у стойки бара. Прищурясь, он огляделся по сторонам.
— Тебе, должно быть, там страшно неудобно. И страшно жарко. Почему ты не снимешь рубашку?
Тим покачал головой и отвернулся.
— Ты не умеешь получать удовольствие от жизни, Тим. Как это грустно. Разучился — как, впрочем, и многие другие. Тебя не радует этот вид… — Майкл показал вниз, где под склоном холма мерцал в знойном мареве город, — …не радует это дивное солнце, и запах сосновых иголок, и перекличка птиц друг с другом. Единственное, на что ты способен, — это сидеть и думать, что поздно, что к семи надо быть дома, иначе Имаи-сан придется ждать. Да какое это имеет значение?
— Для нее — имеет.
— Ты прекрасный человек, Тим. Но ох, до чего мне все это грустно.
Майкл закрыл глаза и, казалось, уснул. Тим наблюдал за ним, остро сознавая, как верно то, что он сказал, и, однако, не менее остро сознавая, что время бежит и что это приводит его в ужас. Он всегда жил с оглядкой на время, чего никогда не делал Майкл. Постоянно он поглядывал на часы, постоянно прикидывал, хватит ли времени выполнить ту или иную работу, постоянно старался определить, поздно ли сейчас или рано, успеет ли он куда-нибудь или опоздал.
Наконец Майкл проснулся, помаргивая от солнца, чей диск клонился все ниже к западу, а лучи пробивались сквозь деревья, ложась бликами на голые ноги человека и придавая им сходство с ногами фавна.
— Ах, хорошо! Ужасно хорошо! — воскликнул он и протянул худые руки высоко над головой, а потом, сев, — в ту сторону, где открывался великолепный вид. Дворняга при этом возгласе подняла голову и застучала хвостом по земле. — А ты что делал? Неужели так и не сдвинулся с места за все это время?
Тим качнул головой.
— Я размышлял, — сказал он. Но сказал неточно — на самом деле он лишь все глубже погрязал в трясину недовольства собой, презрения к себе.
Имаи-сан, судя по всему, не обиделась на них за опоздание, хоть непременно обиделась бы, если б к обеду опоздали не Тим и Майкл, а Тим и Лора. Встретив гостя на первых порах враждебно, она теперь сама спрашивала каждый день, не нужно ли ему что-нибудь постирать и, забывая лишний раз вытереть пыль в хозяйской спальне — благо, что Лоры не было, — каждый день неукоснительно наводила блеск в комнате Майкла.
После первого блюда Майкл закурил сигарету.
— Ты что, больше ничего есть не хочешь?
— Хочу, конечно. После эдакого похода я нагулял себе зверский аппетит. Но разве нельзя сперва подымить?
— Имаи-сан…
— Да не волнуйся ты, милый. Главное — не волнуйся! Имаи-сан вполне довольна.
И — что задело Тима больней, чем сама сигарета, — очевидно было, что это утверждение справедливо. Он услышал, как прислуга на кухне что-то напевает сама себе, прежде он такого за нею не замечал — голосок ее не без приятности выводил пятитонный мотив народной песенки, которую он неожиданно для себя откуда-то знал, только не помнил откуда.
Спустя немного Майкл бросил недокуренную сигарету за каминную решетку.
— Нельзя все время торопиться, — сказал он мягким, ласковым голосом, словно наставляя ребенка.
— У меня столько дел.
— Да, я знаю. Надо стараться брать на себя поменьше.
— Каким образом?
— Отбрыкивайся.
— Легко сказать. Невозможно сбрасывать с плеч нагрузки и обязанности с той же легкостью, с какой ты сбрасываешь с себя одежду.
Машинально Тим встал со стула, подошел к камину и достал оттуда тлеющий окурок. Потом подошел к окну и швырнул его в темноту, на миг озарив ее дугообразным дождем искр.
— Извини, глупо с моей стороны, — сказал Майкл, но тон его говорил, что это со стороны брата глупо обращать внимание на такие мелочи. — Забыл, что ты не любишь, когда я бросаю в камин сигареты.
— То есть не люблю, когда ты бросаешь горящие сигареты. От них потом такая вонь.
— Ну да, конечно.
После обеда Майкл подошел к винному шкафчику и нагнулся за бутылкой бренди.
— Тебе налить глоток? — Они поменялись ролями — теперь обычно Майкл приглашал хозяина дома выпить.
Тим покачал головой. Он был уверен, что не выдал свою досаду, однако Майкл обернулся, подняв брови.
— Но ты не против, если я выпью глоток?
— Нет, что ты. Сделай одолжение.
— Бедняжка Триция. Совсем извелась, шутка ли — столько прогонять за обезьянами, а они знай себе лопочут где-то наверху. Поди сюда, моя хорошая. — Он опустился на диван, поставил стакан рядом и похлопал себя по колену. Собака немедленно вскочила и, скребя лапами по полу, тщетно попробовала взобраться на диван. Майкл, смеясь, подхватил ее на руки, и снова она тихонько взвизгнула, то ли от боли, то ли от удовольствия, — возможно даже, и от того, и от другого разом. До того как приехал брат, Тим никогда не слышал, чтобы она издавала такие звуки.
Тим взял книгу и уткнулся в нее, чтобы лишний раз не растравлять себя зрелищем того, как собака, устроясь у сгиба братниной руки, будет мести хвостом по покрывалу из японской камки, которое они с Лорой выбирали так долго и купили так дорого. Он теперь редко когда брался за книгу ради собственного удовольствия. На будущей неделе ему предстояло читать лекцию в Японской ассоциации преподавателей английского языка, и ее темой его попросили сделать творчество Марка Резерфорда — автора, которого он никогда не читал и о существовании которого до сих пор имел лишь смутное представление.
Майкл издал довольный вздох, дальше вытянув ноги, глубже уйдя головой в подушки, и дворняга отозвалась не менее довольным урчанием. Два эти звука, исходящие один от брата, другой от собаки, вызвали у Тима все то же привычное ощущение, будто где-то внутри его черепа, в самой его сердцевине, кто-то царапает по стеклу острыми осколками стекла. Но почему? Что в них было такого, в этих звуках, чтобы вывести его из равновесия? Все всегда поражались его умению сосредоточиться, отключиться от окружающего — писать деловые отчеты в Лондон, когда под боком визжали и куролесили дети, а Лора слушала музыку.
Раздвижная дверь покатилась в сторону, и из-за нее показалось лицо Имаи-сан, не молодое и не старое, поникшее на непомерно длинной шее. Глаза ее обратились не к хозяину, а к Майклу.
— К вам дама. — Странно, что они не слышали звонка. Возможно, Мичико вошла в дом сама, так как дверь до ночи оставалась незапертой, а возможно, столкнулась в дверях с прислугой, когда та собралась уходить.
— Дама? Какая такая дама? — спросил Майкл.
— Это может быть только Мичико, — отозвался Тим.
Имаи-сан ниже склонила голову.
— Курода-сан.
Войдя в комнату, Мичико, как и прислуга, первым делом обратилась к Майклу. Можно было подумать, что хозяин здесь он.
— Вы простите меня за беспокойство, — проговорила она полным притворного смущения голосом, так уже хорошо знакомым Тиму.
— Что вы, пожалуйста, — ответил Майкл, сразу входя в роль доброго дядюшки, которую она теперь отвела ему в своей личной драме и которую до сих пор играл Тим. — Куда желаете присесть?
По обыкновению, она остановила свой выбор на стуле с прямой спинкой и села, по обыкновению сдвинув колени и лодыжки и сложив на коленях, одну поверх другой, безжизненные руки.
Тим пристально смотрел на нее, пока она не поняла, что пора как-то отозваться на его присутствие. В прежнее время она обычно столь же оскорбительно медлила, раньше чем отозваться на присутствие Лоры.
— Добрый вечер, мистер Хейл.
— Добрый вечер, Мичико.
Она почуяла неладное.
— Я надеюсь, вы не сердитесь, что я к вам пришла в воскресный вечер?
— Я рад вам в любое время. — Он ответил так, как в подобных обстоятельствах ответил бы ее соотечественник. Ледяная вежливость тона придавала словам, которые говорились вслух, прямо противоположный смысл. Но Мичико смешалась всего на мгновение.
Она круто повернулась всем телом, так что Тиму, как в прошлый раз, осталась видна только ее спина — костлявые лопатки торчали из-под тонкой кофточки, на хребте легко было пересчитать все позвонки, — и, обращаясь к Майклу, начала:
— Мистер Хейл, у меня сегодня ночью появилась одна мысль. Вы, возможно, сочтете, что это дикая мысль. А мне кажется, что, пожалуй, нет. Я хочу, чтобы вы помогли мне. Может быть, я сошла с ума, может быть, эта мысль безрассудна, но, как принято говорить у вас в Англии, риск — благородное дело.
— Что же это за мысль? — спросил Майкл мягко, теребя пальцами ухо спящей дворняги.