Перевод Ю.Вронского
НА ОКРАИНЕ НОРВЕГИИ
Заржавленный плуг в крапиве
под въездом на сенник и позеленевший
медный колокольчик на крючке в конюшне
с языком, запечатанным паутиной.
Пустынно и тихо.
Мертвенно-бледная тень запустенья
на полях, где осот и дудник
ржавеют под осенним дождем.
Единственное, что нынче растет на усадьбе, -
это несколько стеблей овса
под кормушкой для птиц у окна дома,
где двое забытых стариков
еще цепляются за жизнь,
угасая, как угасает на ветру
струйка синего дыма из трубки.
Мертво и пусто.
Единственная надежда -
отсутствие всякой надежды.
Неуязвимое равнодушие,
взирающее на светлый холодный дождь,
поливающий склоны.
Вечереет, на закатных небесных просторах
горит звезда,
бледная, словно болотный цветок.
Еще несколько мгновений вечности
люди на Земле
будут называть ее Арктуром.
В ЗИМНЕМ КРАЮ
Ты одеваешься по погоде, но как дорого
обходится тебе эта зимняя одежда:
робкая ласка
самой нежной из ближних
испуганно коснулась тебя,
а ты и не понял, что тебе была оказана милость.
Легкая, словно пушинка, несомая ветром,
тихая нежность погладила твою щеку,
но ты в своей серой сермяге трусил дальше,
думая, что и это
лишь снежная крупа.
БУДНИ
Дождись часа закрытия. Дождись,
когда погаснут огни
в шумных трактирах
и швейцар с поклоном проводит последнего
именитого гостя.
Тогда
будни расстегнут крючки
на засаленном фартуке
и тихонько уйдут через черный ход.
Они пойдут по притихшим дорогам
под звездной метелью,
чтобы застать тебя дома.
И вдруг
засверкает свет, вдруг
ты увидишь
все, чего прежде не видел...
Серость отступит перед блеском
старой геральдики:
будни - это князь, живущий в изгнании,
привратник голубых кровей.
ВЗНУЗДАТЬ НОЧЬ
Что-то неуловимое. Какой-то намек,
неясное движение
во мраке сердца,
скрытое словами.
Так в детстве:
темными августовскими вечерами
тебя посылают на выгон за лошадью.
Ты слышишь тяжелый стук копыт,
чувствуешь дыхание, такое горячее на мокрой траве,
но тело лошади сливается с тьмой,
и небо шуршит летучими мышами.
Ты стоишь в растерянности и
тщетно пытаешься взнуздать
самое ночь.
СТАРОМУ РАБОТЯГЕ
Ты никогда не задумывался над словами.
Сквернословил и ругался яростно,
если опрокидывался воз с бревнами или
топор взвизгивал на булыжнике. Но
когда в лесу напевал теплый сухой ветер
и синий поток весенних небес
лился водопадом сквозь сосновые кроны,
ты что-то бормотал, осторожно и застенчиво,
как папоротник в расселине скалы.
Странно было видеть тебя в такие минуты,
твое бугристое суровое лицо
так чудесно смягчалось, словно я видел
твое отражение,
переливающееся на ряби
тронутой ветром воды.
Никто не может год за годом
ощущать под ногами дрожь древесных корней,
слушать, как снег, белоус и вереск
с шепотом ластятся к ногам,
и не потеплеть при ветре.
Ничего, брат,
пусть мы, незаметные, копошимся здесь,
на болотных гатях,
пусть сапоги наши измазаны илом
и в уголках рта высечены руны надежды -
зато у всех у нас есть
своя усадьба на звездах.
Величие человека в том,
что его упования больше его самого.
ТОСКА
В зеленой тени
по ту сторону серых, как камни, слов
стоит на коленях немой тигр
с сажей на веках
и смотрит на Солнце.
ВЕТЕР
Еще сохранились в мире большие леса, пока еще сохранились.
И мягкая трава.
И ветер.
Но не пытайся понять
язык ветра,
ты только заразишь его собой.
Человеческие истины сплетены из лжи,
не вкладывай их в уста ветра.
ВЕЩИ НЕ ГОРЮЮТ
Странно думать, что береза
с дождем в листве,
к которой я прислушивался
ветреными ночами, тропинка
на пустоши недалеко от дома, скамейка,
которую я смастерил из расщепленной сосны, -
все эти скромные вещи, что окружают меня,
останутся жить
еще долго
после того, как я арендую
два метра на кладбище...
Вещи
никогда не горюют о нас.
Даже этот маленький голубой стол,
за которым я писал, выкроив минутку,
не будет грустить обо мне.
ЧТО ОТКРЫВАЕТСЯ КРОТУ
- Ты веришь в бога?
- В бога? Как сказать... Пожалуй, нет.
Я верю в то, что открывается кроту
сентябрьской ночью, когда он
сидит, высунув подслеповатую мордочку
из своих черных катакомб,
шерстка его запачкана землей
и лапки-лопаты кротко покоятся на краю норы.
А над полями, где чернеют покрытые росой кротовьи кочки
и проклятия крестьянина висят в воздухе,
точно запах паленой травы,
осеннее небо раскинуло
огромный холодный купол.
КОГДА-НИБУДЬ
Человек,
ты жалок и одинок
среди своих сверкающих, бесполезных вещей.
Когда-нибудь ты откажешься
от грохота пустых слов. Когда-нибудь ты
босиком, с окровавленными ногами, войдешь
в небесную тьму отчаяния.
Услышишь, как звездные лучи холодно звякнут
и смолкнут у тебя за спиной,
подобно стеклянным бусам восточной дверной занавески.
И там,
во тьме, за самыми дальними звездами,
ты сожжешь своего последнего кумира
и ногой разбросаешь золу
и создашь божество.
Снова.
Я НЕ ВЕРЮ
Я не верю, что в первое утро
бог сказал:
Да будет свет.
Сила, повелевающая вселенными,
не пользуется человеческими словами.
Когда тьма сдавит тебе горло
и Юпитер в пустоте обратит
свои вечные льды к твоему сердцу,
тебе вспомнится только то,
чего ты так и не сказал.
ИЗ СБОРНИКА «ЗАМЕРЗШАЯ КЛЮКВА», 1984
Перевод Ю.Вронского
ЗАМЕРЗШАЯ КЛЮКВА
Когда было особенно трудно -
в зимние дни, жесткие и холодные,
как стертые стальные полозья, -
ко мне явились слова, точно
горький вкус в сердце.
Северный ветер
леденяще выл над болотами,
чисто подметая кочки,
и на них начинала сверкать замерзшая клюква,
матово-красная и горьковатая,
как будто небеса истекали кровью.
ЗВЕЗДА
Время идет к вечеру.
Я останавливаюсь и опираюсь
о каменный знак на освещенном закатом холме
и долго смотрю на восток,
где синие утренние вершины
погружаются в сумерки.
А потом снова шагаю на запад.
Снимаю звезду с неба
и несу ее в руке, как фонарь,
освещая самую глубь ночной земли,
где моя видимая оболочка
скоро растворится и развеется,
как дым, подхваченный ветром.
Но звезда, которую я несу,
будет светить тебе
долго-долго,
вися на западе над самой вершиной.
ДОМА, НА ЗЕМЛЕ
Поздним осенним вечером
я возвращался из леса после сбора ягод.
Я видел, как из-за горной гряды на востоке
медленно поднимался Орион. Наконец великан
уперся своим правым серебряным башмаком
в вершину над Глухариной скалой. И замер,
задумчиво подняв левую ногу,
перед тем как шагнуть по синей дороге на запад.
Ранним летним утром
я лежал в траве на покосе.
Надо мной раскинулось июньское небо,
непостижимо светлое и пустынное.
Я как будто плыл в синеве,
подобно фигуре с форштевня погибшего судна.
Сквозь колышущуюся зеленую траву
я видел низкий месяц.
И глаза мои увлажнились от счастья,
когда сосновая шишка
стала тереть мне между лопатками,
заставив меня отодвинуться.
"То, чего ты не смог сказать..."
То, чего ты не смог сказать,
живет рядом с тобой.
Твоя жгучая тоска пылает в твоих руках,
ты - центр освещенного круга,
в котором лица вещей кажутся ближе
и вместе с тем дальше, словно они стоят
с дымом лесных пожогов в глазах
и смотрят на звезды.
ФЬЕЛЛСКУГЕН
Когда час мой пробил,
я сложил все вещи в рюкзак
и отправил свое тело
из леса домой,
но душа моя навсегда осталась там,
в лесном одиночестве. И стихи мои
пьют корнями силу и соки
из каменистой почвы Фьеллскугена.
Если летним вечером ты остановишь машину
и выйдешь на избитый волнами берег
озера Верен, я увижу тебя
глазами леса
и ты услышишь, как я обращаюсь к тебе
тихим голосом лесного шелеста.
Я пишу о праздничном великолепии вечернего неба,
вознесшегося над приземистыми буднями,
я прикасаюсь к гуще сосновых веток
осторожными пальцами ветра.
ПОЛЕВАЯ МЫШЬ
Тебе никогда не утолить
свой вечный словесный голод, никогда
не выразить голос, витающий
в безмолвии вещей.
Случалось, ты находил верное слово, но
этот праздник длился недолго
и не мог насытить тебя,
так лисица, упорно разгребая наст,
хватает наконец тощую полевую мышь -
и жадно глотает крохотный теплый комочек
среди белой вечности
зимнего голода.
ШОРОХИ ЛЕСА
Шорохи леса - это
мысли души,
покинувшей свою оболочку
и летящей
по звездным тропинкам Вселенной.
Эта могущественная душа всего сущего
думает день и ночь
и о мышиных следах на свежем снегу,
и о связи планет с Солнцем,
и о вечности,
не прибегая
к корявым человеческим словам.
"Моя захолустная жалкая жизнь..."
Моя захолустная жалкая жизнь -
пламя спички,
что трепещет испуганно
ветреной ночью,
прикрытое ладонью господней.
Зато при свете этого робкого огня
я видел ладонь
господа бога.
Она была жесткая, грубая
и натруженная,
как ладонь человека, поднявшего целину,
который стоит вечером у своего поля
и очищает метелку овса,
чтобы узнать, хорошо ли зерно.
ШУМ МОРЯ
Глубоко в своем сухопутном сердце
я слышу далекий могучий шум моря.
Точно так же слышится он
в легком шелесте
болотной осоки
на горных пустошах.
ЛУННАЯ НОЧЬ
Тени лежат на земле,
отбрасывая длинные ели.
Крику эха
жалобно вторит гагара
на темной воде. А я вишу
вниз головой
в мировом пространстве,
обезумев от холодного света.
Мету развевающимися волосами
раскаленные добела звезды.
Пахнет паленым. Сила тяготения
обеими руками держит меня
за щиколотки. Бог, подобно водяному,
с плеском поворачивается
в глубине подо мной.
Но вот лица моего
касается мокрая хвоя.
Опрокинутое мироздание
возвращается на свое место. И я стою
поразительно трезвый и деловой,
как будто я сноска
к модернистскому стихотворению.
"Когда стихотворение..."
Когда стихотворение, которое я всегда мечтал написать,
прикасается к моей душе,
уносятся все слова,
так по седой, заиндевелой земле разносятся листья,
когда, тяжело взмахивая крыльями,
в лесу взлетает глухарь.
БЕССЛЕДНОЕ
В последний раз ты погладила меня по щеке
там, в больнице.
Твоя рука,
которая раньше была грубой и жесткой
от работы в хлеву, в огороде и в поле
на нашей каменистой земле,
стала теперь
прозрачной и хрупкой.
Твоя робкая ласка была схожа
с упавшей на снег тенью птицы.
Я до сих пор ощущаю ее,
спустя много лет.
Бесследное всегда оставляет
самый глубокий след.
НА ЗАПАД ОТ ХЕСТЕКНАТТЕНА
Когда я гляжу из окна кухни
нашего красного домишка в Беррюде,
я вижу на западе зубчатый горизонт,
очерчивающий границу
мира, доступного моим глазам.
Но в мыслях я совершаю далекое странствие
по небесной синеве
на запад от Хестекнаттена.
Иду высокими тропами перелетных птиц,
путями обожженных солнцем пилигримов тоски,
по заросшим пушицей болотам вечности.
А вечером возвращаюсь домой
и сажусь вместе со всеми за обеденный стол
и отвечаю рассеянно,
невпопад.
И теряю собранные звезды
среди картофельной шелухи и рыбьих костей,
разбросанных на столе.
ОСЕННИЕ НОЧИ В ЛЕСУ
Осенние ночи в лесу -
видишь, не глядя, и осязаешь,
не прикасаясь. Вот почему
я и не боюсь смерти. Я
уже знаком с нею.
Часто мне кажется, будто
в бреду я переступал
звенящую границу
между жизнью и вечностью - я знаю
этот дремотный нежный шорох, эту
журчащую тишину
со звездами на дне.
Да, я при жизни посетил
землю, где осязаешь, не прикасаясь.
И вернулся, зная все
о растущей тьме,
похожей на землю под корнями деревьев,
и о свете
над вздымающейся кроной мысли -
о проблеске великого дня,
который идет мне навстречу.
ГНИЛОЕ ДЕРЕВО
Старость - это гнилость в теле.
В нем поселяются темные мысли
и медленно точат его.
Так ворона устраивает гнездо
на гнилой осине в лесу.
МЕЛОДИЯ СТИХА
Я внушаю самому себе:
все эти слова -
лишь типографская краска
на белой бумаге.
Но ведь если это мои стихи,
люди должны услышать мой голос,
пробившийся через стену расстояния.
Услышать, как я откашливаюсь,
заикаюсь,
шепелявлю
и с трудом раздвигаю слова,
чтобы между ними был слышен шепот ангела тишины.
КЛЮЧ ОТ ЦАРСТВА НЕБЕСНОГО
Как холодный сапожник узловатыми пальцами
ищет в своем ящике
среди ржавых игл, дратвы и сапожных гвоздей
нужный ему предмет,
так и я пытаюсь нашарить
среди всякой всячины в самом себе
ключ от царства небесного.
КТО ОСТАНОВИТ ПЕРЕЛЕТНЫХ ПТИЦ?
Нас окружает вечность. И все-таки
пустая рука человека
не успевает ничего ухватить.
Всего лишь секунда -
удар часов,
удар сердца -
и это уже
ТОГДА.
Кто остановит
перелетных птиц? Кто
остановит Солнце
над долиной Иосафата?