На конвертах двух маминых писем я записал историю некоего Тютикова.
Красноармеец Тютиков - нижегородец, колхозник, по паспорту 32 года, прихрамывает на обе ноги. Щупленький, окает. Над верхней губой и на подбородке маленькими кустиками лезут редкие светлые волосики. Сколько ему лет - трудно сказать: не то мальчик, не то старичок. Шинелишка старая, пилотка напялена как-то боком, слева направо, а не с затылка на лоб. Какой-то монашек в скуфейке.
Спрашивают, почему его в запасной прислали.
Улыбается кротко.
- Болен я. Здесь вот - в боку - болит. Ни лежать, ни сидеть не могу.
- Ну, что ж. Значит, домой поедешь - к жене.
- А ведь я не обженившийся.
- Да ну? Чего ж ты?
- А я - малосильный, - говорит он всерьез, с чуть заметной виноватой улыбкой.
- Эх ты - дядя! Ну, ничего... Приедешь и без жены проживешь. Девок теперь много - и такой нарасхват будешь.
Улыбается.
Спрашивают: есть ли у него ремесло?
- Нет. Я - баянист.
В колхозе получал трудодни за те вечера, когда играл. А так - весь день на печи валялся, "берег здоровье".
Черного хлеба не ел, только белый.
Еще бы лучше жил, да у него - мачеха.
Рассказал обо всем этом и глубоко-глубоко вздохнул.
- Ну, ничего, - говорят ему. - Скоро все домой поедем. Газеты-то ты читаешь?
- Не. Я неграмотный.
- Ка-ак? Да ты что? Двенадцатого года - неграмотный?
- Пробовали... уж тут, в армии... учить пробовали. Голова не обнимает.
- ...Братья-то у меня - те грамотные, - говорит он с гордостью. - Один брат - большой начальник.
Выясняется, что брат Тютикова - генерал-лейтенант Г. ("фамилия у него другая, он в зятья вышел"), очень известный и даже прославленный.
- Он мне четыре раза посылки присылал. Командир меня зовет: "Тютиков, тебе посылка!" А там - сахар, пряники, молоко омериканское.
- Любишь ты, я вижу, пряники!
- Люблю. Денег восемьсот рублей прислал. У меня денег много.
Брат не был в деревне 22 года. Последний раз приезжал (из Казани, кажется) на машине. Уже и тогда был "большим начальником": А Тютикову было десять-одиннадцать лет.
- Брат с товарищами приехал. До самого вечера у нас гостили. Одного товарища звали Лоскутников Константин Федорович, второго Симаков...
И так всех четырех запомнил и назвал. Вероятно, самое яркое событие детства, если не всей жизни.
Часто видел его потом. Бежит, припадая на обе ноги. За плечами котомка, на маковке - грязная замызганная пилоточка. Монашек, богомолец, юродивый... Где, в какой стране, за какими морями и океанами может быть такое?!
* * *
(Другие записи, на других клочках.)
Теперь, наконец, узнал, что такое запасной полк. Сюда направляют отставших от своих частей, выздоравливающих, а также тех, кто почему-либо не подходит для службы в действующих частях. Вот и Тютиков таким образом сюда попал.
Тут же, в этом же здании (бывшая школа) - сборный пункт, место, куда поступают для распределения по частям вновь мобилизованные, выздоравливающие, штрафные, разжалованные, отставшие и потерявшие свои части.
Уходя отсюда (а уходят каждый день - то взвод, а то и целая рота), поют:
Прощай, Самарский переулок,
Прощай, кирпичный, красный дом...
Уже есть традиции, они передаются от "поколения" к "поколению", хотя больше недели-двух здесь, мне кажется, никто не заживается.
* * *
Группа тихоокеанских морячков. Двадцать один человек. Бравые ребята, братишечки. На бескозырках - золотом:
"РЬЯНЫЙ"
"РЕВУЩИЙ"
"РАСТРОГАННЫЙ"
"РЕЗВЫЙ"...
Попали сюда за какую-то бузу. Перед этим успели посидеть на гауптвахте. Их рассортировывают и посылают по одному и по двое в действующую армию. Держатся гордо, с пехотой в разговоры не вступают, на обед ходят отдельной командой. Клеши у них засунуты в сапоги, голенища особым фасоном подвернуты почти до щиколоток. Все здоровенные, все красавцы.
Один из них, впрочем, "общается" с пехтурой: ходит по этажам и торгует махоркой. Откуда у них махра - не знаю. Но ее много.
* * *
Там же. Отдельно, на втором этаже живут, дожидаются судьбы своей красноармейки-девушки. Целый день лежат они на подоконниках открытых настежь окон и поют. Поют и грустное ("Прощай, любимый город", "Черная ночь"), и бодрое, маршевое ("Если завтра война", "Идет война народная"), но все, что они ни поют, поют по-русски, по-деревенски, протяжно, заунывно, со слезой в голосе.
* * *
Должен сказать, что мне всюду было хорошо. И всюду - даже на пропахших карболкой нарах запасного полка было интереснее, лучше, чище и, главное, душевно спокойнее, чем в гостинице "Москва".
Навещали меня Тамара Григорьевна Габбе, С.Я.Маршак, И.М.Жданова с Алехой... В казармы никого не пускали, свидания происходили во дворе или даже на улице, у ворот.
Самуил Яковлевич хлопотал, чтобы меня направили в военное училище. Но для этого нужно было пройти очень строгое медицинское обследование. Пошли мы на это обследование вдвоем: я и совсем молодой парень, рабочий завода имени Ильича, Михайлов. Здоровяк. Атлетического сложения. Тоже хотел в училище.
Нас послали на комиссию. Это было где-то поблизости. Пришли мы туда в последнюю минуту, бородач-доктор уже снимал халат, собирался уходить. Мы стали канючить, просить обследовать нас. Пошумел, посердился, но наконец смилостивился:
- А ну - давайте ваши бумаги и раздевайтесь. Быстро только.
Михайлова он почти не слушал. Меня заставил приседать, задерживать дыхание, слушал и через трубку и ухом.
Потом сказал: "Одевайтесь", присел к столу и стал заполнять наши сопроводительные бланки...
С этими бланками мы вышли во двор. Я посмотрел:
"Годен".
- А у тебя что?
- Тьфу, черт, - сказал Михайлов. - Что это? Почему? "Ограниченно годен. Сердечная недостаточность". Какая к черту недостаточность?!!
Я понял, что произошло. Бородач перепутал бланки - мою недостаточность приписал Михайлову. Кричать об этом я, конечно, не стал, обстановку оценил молниеносно: Михайлов молод, у него все впереди, его могут и еще раз обследовать. А меня - черта с два.
- Волновался, наверно, - сказал я с лицемерным выражением сочувствия.
- Что верно, то верно, - сказал он, слегка успокаиваясь. - Волновался я здорово.
С тех пор не прошло и полугода, а я уже начисто забыл, как мы добирались до Болшева. Где-то, еще в Москве, мы, человек двадцать будущих офицеров, стоим в строю. Рядом со мной, слева, стоит человек, с которым я полчаса назад познакомился: Павел Барто, первый муж А.Л.Барто.
Вижу в отдалении С.Я.Маршака и А.И.Любарскую. Приехали меня проводить.
Здесь, на этом плацу, мы получили назначения - в разные училища.
В Болшево нас прибыло четверо.
* * *
И вот вижу, как на сцене или на экране. Почему-то не очень светло, скорее даже полумрак, как на картине "Военный совет в Филях", хотя в комнате горит электричество. Скорее всего настольная лампа.
За столиком сидит офицер, капитан, а перед ним стоят, вытянувшись, четверо новобранцев.
Офицер спрашивает каждого: фамилия, имя, отчество, где и когда родился, профессия...
А потом интересуется:
- Спортом или самодеятельностью какой-нибудь занимались?
Первый ответил:
- Да. Я футболист. Играл от заводской команды. Форвард.
- Добре. Нам футболисты очень требуются. Берем. А вы?
- Я на домбре, товарищ капитан, играю. Могу и на мандолине.
- Добре.
Третий, Лотман, с которым я познакомился именно в этот день, оказался шахматистом, у него какой-то разряд.
Честное слово, я чувствовал себя в эту минуту совершенной бездарностью, постыдным ничтожеством. В футбол не играю, в шахматах умею только фигуры передвигать, ни на гармонике, ни на мандолине, ни тем более на домбре не могу даже "Чижика" исполнить.
- А вы?
Это - ко мне. Называю, заикаясь, фамилию, имя, отчество, Ленинград, 1908 года рождения, писатель.
- То есть как писатель? Писарь, что ли?
- Да нет. Книжки пишу.
- А фамилия, простите, как? Я не расслышал.
- Фамилия: Пантелеев.
- Постойте, это что? "Республика Шкид"?
- Да, - говорю.
Капитан поднимается, как-то торжественно выходит из-за своего столика и на глазах у моих товарищей крепко пожимает мне руку.
Конечно, это был триумф. Но очень скоро триумф этот обернулся для меня своей обратной стороной. Футбольные матчи в военном училище устраиваются далеко не каждый день. Не каждый день бывают концерты и шахматные турниры. А газету размером в 1/4 часть ЦО "Правда" мы выпускали последние полтора месяца ежедневно.
* * *
И все-таки я не жаловался. В пределах возможного я был вполне доволен своей судьбой. Единственное, что меня беспокоило, - это мама и Ляля, их положение в Ленинграде. Из Москвы мне удалось послать им несколько продовольственных посылок, теперь этой возможности у меня не стало.
* * *
Вот сделанные на клочках бумаги, на папиросных пачках, на конвертах, даже на спичечных коробках записи тех дней...
* * *
Цитата из "Инж П39":
"Фортификация - сумма военно-инженерных работ, направленных к укреплению местности с целью облегчения ведения на ней боя собственным войскам и затруднения его для противника".
Такую тарабарщину мы зубрили. К укреплению... облегчения ведения... и затруднения...
* * *
Командир роты на каждом шагу:
- Эх вы, ёха-маха!
- Товарищ капитан, а что это такое ёха-маха?
- А это такое цензурное ругательство.
* * *
Воинскую строевую команду "Отставить!" употребляют и в быту, и на лекциях, когда преподаватель ошибся.
- Нале-е... Отставить! Напра... во!
На лекции по фортификации:
- Таким образом, глубина указанного окопа... Отставить! Глубина указанной траншеи составляет один и пять десятых метра.
* * *